До этой минуты Ухумисо не ведала подлинного страха. Рысь укусила ее всего один раз – покалечила и убежала. Но рысь не рычала вот так, по-волчьи, и не вцеплялась мертвой хваткой. Тысячу и одну ночь слушала Ухумисо этот волчий вой. Инстинкт подсказал ей, что он означает. Она видела, как стремительно мчатся сквозь ночь волчьи стаи, и, когда они проносились мимо, она всегда пряталась поглубже в тень. Волчий вой для нее, как и для всех лесных жителей, означал смерть. Но лишь сейчас, когда клыки Ба-Ри вонзились ей в ногу, сова поняла, что такое бояться волков. Этому страху потребовались годы, чтобы проникнуть в туповатую, медленно соображающую голову, но теперь сова ощутила его, и он овладел ею, как не овладевала никакая мысль.
Внезапно Ухумисо перестала бить крыльями и взвилась вверх. Ее мощные крылья взбили воздух, словно огромные веера, и Ба-Ри почувствовал, как его оторвало от земли. Но хватки он не ослабил, и миг спустя и птица, и зверь тяжело грянулись оземь.
Ухумисо снова попробовала взлететь. На сей раз ей сопутствовала удача, и она взмыла на целых шесть футов, таща за собой Ба-Ри. Они снова упали. И в третий раз попыталась старая разбойница вырваться из хватки Ба-Ри, но потом, выбившись из сил, рухнула, раскинув гигантские крылья, и только шипела и щелкала клювом.
Мозг Ба-Ри под этими крыльями работал с проворством прирожденного убийцы. Ба-Ри внезапно отпустил ногу совы и вонзил зубы ей в брюхо. Они увязли в трехдюймовом слое перьев. Но как бы ни был проворен Ба-Ри, Ухумисо тоже отличалась проворством и не упустила такого случая. Миг – и она взмыла вверх. Рывок, треск вырываемых из кожи перьев – и Ба-Ри остался один на поле битвы.
Ба-Ри не убил сову, но победил ее. Настал его великий день – или ночь. Теперь мир заиграл перед ним новыми гранями, просторный, как сама ночь. И вот Ба-Ри уселся и принюхался в поисках побитого врага, а потом, словно призывая пернатое чудище вернуться и продолжить бой до конца, нацелился острым носом на звезды и испустил во тьму свой первый, еще младенческий, но уже волчий вой.
Глава VI
Битва с Ухумисо стала для Ба-Ри лучшим лекарством. Она не только подарила ему несокрушимую уверенность в себе, но и подавила в нем дурную наследственность. Больше Ба-Ри не рычал и не клацал зубами попусту, когда рыскал во тьме.
То была чудесная ночь. Луна светила прямо над головой, небо было полно звезд, так что на полянах было светло как днем, только свет этот был мягче и красивее. Было очень тихо. Ни ветерка в кронах, и Ба-Ри подумалось, что эхо его воя, должно быть, долетело до края света.
До Ба-Ри то и дело доносились разные звуки, и он всякий раз останавливался и внимательно прислушивался. Вдали негромко и протяжно замычала лосиха, потом что-то громко плеснуло в воде озерца, к которому он приближался, а один раз до него донесся резкий стук рогов – это два оленя улаживали небольшое разногласие в четверти мили поодаль. Но дольше всего он сидел и вслушивался, когда до него долетал волчий вой, и тогда сердце у него колотилось от незнакомого порыва, суть которого он сам не понимал. Это был зов предков, который манил Ба-Ри медленно, но неумолимо.
Ба-Ри оставался бродягой-одиночкой, пупамутао, как говорят индейцы. Бродяжнический дух на время овладевает почти любым лесным зверем, как только он станет самостоятельным, – должно быть, таков замысел природы: подросшие животные уходят подальше от родни, и это уберегает их от опасностей кровосмешения. Ба-Ри, подобно молодому волку в поисках новых охотничьих угодий или юной лисице, познающей мир, бродил без цели и системы. Он просто путешествовал – шел себе и шел. Ему хотелось чего-то, чего он не мог найти. Это в нем говорила волчья порода.
Звезды и луна переполняли Ба-Ри страстным влечением к этому непонятно чему. Дальние звуки посягали на его великое одиночество. А инстинкт говорил, что, если хочешь что-то найти, надо идти и искать. Теперь Ба-Ри тосковал уже не столько по Казану и Серой Волчице, не столько по матери и дому, сколько по компании. Теперь, когда он выпустил волчью ярость в битве с Ухумисо, его собачья сторона снова заявила о себе – милая и славная сторона, та, что хотела уютно прижаться к чему-нибудь живому и дружелюбному, не важно, пернатому или косматому, когтистому или копытному.
Рана от пули Ивы еще болела, болели и мелкие ссадины, полученные в битве, и к рассвету Ба-Ри улегся под ольшаником на берегу второго озерца и отдыхал до полудня. Потом он пошарил в камышах и кувшинках в поисках пищи. Нашел мертвую щуку, погрызенную норкой, и доел ее.
Днем рана болела уже гораздо меньше, а к вечеру он и забыл о ней. После выстрела Нипизы, едва не обернувшегося трагедией, Ба-Ри двигался более или менее на северо-восток, инстинктивно следуя течению ручьев, но брел он медленно, и, когда снова настала тьма, он отошел всего миль на восемь-десять от ямы, в которую свалился, когда Нипиза подстрелила его.
Той ночью Ба-Ри не стал уходить далеко. Поскольку пулю он получил в сумерках, а с Ухумисо схватился еще позднее, он стал осторожнее относиться к темноте. Опыт научил его, что в густой тени и черных провалах в лесу может таиться опасность. Это раньше Ба-Ри было страшно – теперь он перестал бояться, просто на время пресытился битвами, решил, что лучшая доблесть – это осмотрительность, и держался в стороне от опасной темноты. Непостижимый инстинкт подсказал ему, что надо устроиться на ночлег на большом валуне, куда было не так-то легко забраться. Возможно, это были отголоски тех давних дней, когда Серая Волчица, впервые став матерью, нашла себе убежище на Скале Солнца, высившейся над миром леса, к которому принадлежали они с Казаном, там, где впоследствии она лишилась зрения в схватке с рысью.
Валун Ба-Ри был высотой вовсе не в сотню с лишним футов, а приблизительно в рост человека. Он стоял на краю ручья, а позади его обступали сосны. Ба-Ри несколько часов не спал, а лежал и вслушивался, поводя ушами, чтобы не упустить ни звука из темного мира вокруг. Той ночью он вслушивался не просто из любопытства. Его кругозор необычайно расширился: теперь Ба-Ри понимал, что сам он – лишь крошечная частица этих чудесных земель, раскинувшихся под звездами и луной, и ему не давало покоя желание поближе познакомиться с этими землями, только без боли и борьбы. Той ночью он уже понимал, что это значит, когда перед ним то и дело бесшумно выплывают из леса на лунный свет серые тени – это были совы, чудовища той породы, с которой он сражался. Он слышал, как потрескивают сухие ветки под копытами, как ломится сквозь подлесок кто-то тяжелый. Снова слышал мычание лосихи. До него доносились голоса, которые были ему пока еще неизвестны: резкое тявканье лисицы, улюлюканье полярной гагары на озере в полумиле от валуна, противные вопли рыси, слышимые в лесу за много миль, низкий негромкий треск козодоев, пролетавших между Ба-Ри и звездами. Он слышал непонятный шепот в кронах деревьев – шелест ветра, – а один раз в мертвой тиши прямо за валуном пронзительно вскрикнул олень, а потом, почуяв запах волка, в ужасе метнулся прочь – только мелькнула серая тень.
Все эти звуки доносили до Ба-Ри новый смысл. Он быстро накапливал познания о жизни в диком краю. Глаза у него мерцали, все мышцы напряглись. Иногда он по несколько минут совсем не шевелился. Но из всех доносившихся звуков сильнее всего будоражил его волчий вой. Он вслушивался в него снова и снова. Иногда вой звучал далеко – до того далеко, что был больше похож на шепот, замирающий, едва успев долететь до Ба-Ри, а иногда доносился в полную силу, полный жаркого дыхания погони, призывал Ба-Ри к алой бешеной охоте, призывал к диким оргиям раздираемой плоти и льющейся крови – призывал, призывал, призывал. Да, он звал Ба-Ри к своим, к его роду и племени, к диким, лютым охотничьим стаям родичей его матери! То был голос Серой Волчицы, которая искала его в ночи, и то была кровь Серой Волчицы, которая приглашала его в Братство Стаи.
Ба-Ри слушал и трепетал. Тихонько, одним горлом, поскуливал. Подбирался к самому краю валуна. Он хотел бежать к своим, природа требовала, чтобы он бежал к своим. Но зов диких краев натолкнулся на сопротивление, поскольку была в Ба-Ри и собачья порода, поколения подавленных, спящих инстинктов, и всю ночь собака не пускала Ба-Ри с валуна.
Наутро Ба-Ри нашел в ручье множество раков и пировал их сочной мякотью, пока ему не показалось, что он в жизни больше не проголодается. Ему еще не попадалось такой вкусной пищи с тех пор, как он съел рябчика, отнятого у горностая Секусо.
Ближе к вечеру Ба-Ри очутился в той части леса, где было особенно тихо и спокойно. Ручей стал глубже. Местами его берега расходились, и получались озерца. Дважды эти озерца приходилось огибать по большой дуге. Ба-Ри старался ступать бесшумно, смотрел и слушал. С того злополучного дня, когда он покинул валежник, ему еще не доводилось чувствовать себя настолько как дома. Ему казалось, что он идет по знакомым краям и именно здесь найдет друзей. Возможно, это была очередная чудесная загадка инстинкта, загадка природы. Ведь Ба-Ри оказался в землях старого бобра Сломанного Зуба. Здесь до его рождения охотились его родители. А совсем неподалеку у Казана со Сломанным Зубом произошел достопамятный подводный поединок, когда Казан едва не утонул и вынырнул лишь в последний момент.
Ба-Ри ничего этого не знал и так и не узнал. Он так и не узнал, что ступает по старым следам. Но в нем пробудилось какое-то необычное глубинное чувство. Он принюхался, как будто ловил запахи чего-то знакомого. И одного лишь слабого аромата, который посулил ему что-то неопределенное, оказалось достаточно, чтобы Ба-Ри охватило предчувствие тайны.
Лес густел. Это было чудесно. Никакого подлеска, так что идти под деревьями было все равно что разведывать просторную пещеру, полную тайн, сквозь потолок которой пробивался мягкий дневной свет, там и сям растекавшийся по земле яркими золотыми лужицами. Примерно с милю Ба-Ри тихонько шел через лес. И не видел ничего, только несколько птиц вспорхнули, затрепетав крыльями; не было слышно ни звука. Потом Ба-Ри очутился у озера побольше. По берегам густо росли ивняк и ольшаник, а более крупные деревья словно расступились. Ба-Ри увидел, как мерцает на поверхности воды предвечернее солнце – а потом внезапно заметил в воде жизнь.