В колонии Сломанного Зуба со времен междоусобицы с Казаном и выдрами мало что изменилось. Старик Сломанный Зуб еще сильнее постарел. Разжирел. Много спал и, пожалуй, несколько утратил осмотрительность. Он дремал на своей огромной плотине из глины и прутьев из подлеска, при которой служил главным инженером, когда в тридцати-сорока футах от него на высокий берег мягко вышел Ба-Ри. Он ступал до того беззвучно, что никто из бобров его не увидел и не услышал. Лег на брюхо, скрывшись за кочкой, и стал с живым интересом наблюдать за каждым их движением. Сломанный Зуб не спеша поднялся. Ненадолго встал на короткие лапы, потом сел на свой широкий плоский хвост, выпрямился, будто солдат по стойке «смирно», и с внезапным не то свистом, не то писком нырнул в озеро, подняв тучу брызг.
Еще миг – и Ба-Ри почудилось, будто все озеро вскипело от бобров. Всплывали и исчезали головы и спины, мелькали в воде туда-сюда, а Ба-Ри глядел на это, озадаченный и зачарованный. То были вечерние игрища колонии. Хвосты молотили по воде, будто широкие доски. Плеск перекрывался странным свистом – а потом игра прекратилась так же внезапно, как началась. Бобров в колонии было, наверное, десятка два, не считая молодняка, и все они, словно повинуясь какому-то сигналу, которого Ба-Ри не слышал, притихли так, что со стороны озера не доносилось ни звука. Несколько бобров нырнули под воду и совсем исчезли, но по большей части они повылезали из воды на берег, и Ба-Ри на все это глядел.
Не теряя времени, бобры принялись за работу, и Ба-Ри смотрел и слушал, не пошевелив и травинки на кочке, за которой прятался. Он изо всех сил старался понять, что происходит. И не мог найти для этих любопытных и таких довольных существ подходящего места в своем порядке вещей. Бобры его не настораживали, его ничуть не смущали ни их размеры, ни число. И лежал он неподвижно не потому, что желал остаться незамеченным, а потому, что у него возникло удивительное желание получше познакомиться с этим занятным четвероногим водяным братством, и это желание все крепло. Благодаря бобрам Ба-Ри больше не было так одиноко в большом лесу. И вдруг, прямо у него под носом, не более чем в десяти футах от его кочки, появилось существо, при виде которого Ба-Ри едва не выдал щенячьей тоски по дружбе, таившейся в его сердце.
Внизу, на берегу озера, на чистой полосе, поднимавшейся из мягкой тины, показался с тремя приятелями маленький толстенький Умиск. Умиск был почти ровесник Ба-Ри, разве что на неделю-другую моложе. Но весил он не меньше и к тому же в ширину был такой же, как в длину. Природа не в силах породить четвероногое существо умильнее бобренка, не считая медвежат, а Умиск взял бы первый приз на любом конкурсе бобрят на свете. Трое его приятелей были немного меньше. Они вперевалку вышли из-за низкого ивняка, смешно подхихикивая на ходу и таща за собой плоские хвостики, словно санки. Бобрята были толстые и пушистые, и Ба-Ри подумалось, что для него нет лучше друзей, так что сердце у него вдруг затрепетало от радости – тук-тук-тук.
Но он не шелохнулся. Затаил дыхание. А потом Умиск вдруг напустился на одного из приятелей и повалил его. Тут же двое остальных бросились на Умиска, и четверо бобрят принялись кататься по бережку – дрыгали короткими лапками, шлепали хвостами и то и дело тихонько повизгивали. Ба-Ри понимал, что это не драка, а забава. Он поднялся на ноги. И позабыл, где он, позабыл все на свете, кроме этих веселых меховых мячиков. На миг показалось, будто все суровые испытания, которым его подвергала природа, были впустую. Ба-Ри перестал быть бойцом, охотником, забыл, что нужно искать пищу. Он снова стал щенком, и в нем пробудилось желание сильнее голода. Он хотел броситься вниз и играть и валяться вместе с Умиском и его маленькими приятелями. Хотел рассказать им, если бы это было возможно, что он потерял мать и дом, и что позади у него страшные времена, и что теперь он хотел бы остаться с бобрятами, с их матерями и отцами, если они не возражают.
Ба-Ри невольно глухо заскулил. Так тихо, что Умиск с приятелями его не слышали. Они были поглощены игрой.
Мягко-мягко Ба-Ри сделал первый шаг в их сторону, затем второй – и наконец очутился на узкой полоске берега в полудюжине футов от них. Острые маленькие уши нацелились вперед, он вилял хвостом, как только мог, и каждая мышца его тела дрожала от предвкушения.
Тут Умиск заметил его, и его жирное тельце разом стало неподвижно как камень.
– Здравствуйте! – сказал Ба-Ри, виляя всем телом. Поза его говорила яснее ясного, не хуже человеческого языка. – Можно с вами поиграть?
Умиск не ответил. Трое его приятелей тоже таращились на Ба-Ри. И не шевелились. Они оторопели. Четыре пары круглых изумленных глаз уставились на новенького.
Ба-Ри попробовал еще раз. Он припал на передние ноги, продолжая вилять хвостом и всей задней половиной, засопел и прихватил зубами какую-то палочку.
– Ну возьмите меня в игру, – упрашивал он. – Играть я умею!
В доказательство он подбросил палочку в воздух и тихонько тявкнул.
Умиск с приятелями были как каменные.
Но тут новенького заметил еще кое-кто. Это был большой бобр, который проплывал по озеру с молодым деревцем для новой строящейся плотины. Он вмиг выпустил палку и развернулся к берегу. Раздался оглушительный хлопок большого плоского хвоста по воде – будто предупредительный выстрел из винтовки: бобр подал сигнал тревоги, тихим вечером слышный за полмили.
«Тревога! – как будто кричал он. – Тревога, тревога, тревога!»
Едва раздался этот сигнал, как хвосты замолотили по воде повсюду – и в озере, и в незаметных каналах, и в гуще ивняка и ольшаника. Умиску с приятелями все это говорило: «Спасайся кто может!»
Теперь уже Ба-Ри застыл на месте, словно окаменев. И в изумлении смотрел, как четыре бобренка прыгнули в озеро и исчезли. Слышал, как плюхаются в воду остальные бобры, большие и тяжелые. А потом настала странная, неприятная тишина. Ба-Ри тихонько заскулил, и это было очень похоже на горький плач. Почему Умиск и его маленькие приятели убежали от него? Что он такого сделал, что они не захотели с ним дружить? На него накатило безнадежное одиночество, даже сильнее, чем в первую ночь без матери. Пока он стоял у воды, погасли последние лучи солнца. На озеро наползли темнеющие тени. Ба-Ри заглянул в лес, где сгущалась ночь, и скользнул туда, скуля и плача. Он не нашел друзей. Не нашел сочувствия. Ему было очень горько.
Глава VII
Дня два-три Ба-Ри заходил в поисках пищи все дальше и дальше от озера. Но каждое утро возвращался, пока на третий день не набрел на новый ручей и на Уакайю. Ручей был в чаще леса, в целых двух милях от бобровой колонии. Он был совсем другой. Вода весело журчала по тесному каменистому руслу в расщелине скалы. В ручье были глубокие омуты и пенистые пороги, а когда Ба-Ри набрел на него, воздух гудел от дальнего рокота водопада. Здесь было гораздо приятнее, чем у темного тихого ручья возле бобровой запруды. Казалось, тут полно жизни, и от бурной бегучей воды, ее песен и грохота у Ба-Ри пробудились незнакомые чувства. Он медленно и осторожно пошел вдоль берега, и именно медленность и осторожность и привели к тому, что он внезапно натолкнулся на Уакайю, огромного черного медведя, который вовсю рыбачил и не заметил приближения волчонка.
Уакайю стоял по колено в запруде, образовавшейся за песчаным валиком, и везло ему несказанно. В тот самый миг, когда Ба-Ри отпрянул, вытаращив глаза при виде этого чудовища, с которым прежде встречался всего один раз в сумраке ночи, огромная лапа Уакайю взметнула высоко в воздух фонтан брызг, и на галечный берег шлепнулась рыбина. Незадолго до этого вверх по ручью на нерест прошло множество чукучанов[27], но вода быстро схлынула, и многие рыбы угодили в эти предательские запруды. Толстые, гладкие бока Уакайю были доказательством благоденствия, которое наступило по этому удачному стечению обстоятельств. Хотя сезон лучших медвежьих шкур уже миновал, шерсть у Уакайю была великолепная – черная и густая.
Ба-Ри с четверть часа наблюдал, как медведь вышибает рыбу из воды. Когда он наконец прекратил свою ловлю, среди камней валялось уже двадцать-тридцать рыбин, одни мертвые, другие еще бились. Ба-Ри, вжавшийся в землю между двумя обломками скалы, слышал, как хрустят кости и плоть: медведь обедал. Звуки были приятные, и запах свежей рыбы пробудил у Ба-Ри невиданный аппетит – ни раки, ни даже рябчик не могли с ней тягаться.
Уакайю при всех своих размерах и тучности не был обжорой и, доев четвертую рыбину, сгреб остальные в кучу когтистыми лапами, набросал сверху песку и камней и в довершение трудов сломал можжевеловый кустик и прикрыл рыбу так, чтобы ее не было видно. А потом медленно побрел в сторону гремящего водопада.
Через полминуты после того, как Уакайю окончательно скрылся за излучиной ручья, Ба-Ри был уже под можжевельником. Выволок еще живую рыбину. И съел ее в один присест – она была очень вкусная.
Ба-Ри сообразил, что благодаря Уакайю избавлен от необходимости искать пропитание, и ни в тот день, ни назавтра не стал возвращаться к бобровой колонии. Большой медведь рыбачил на ручье без устали, то здесь, то там, и пиры Ба-Ри продолжались много дней. Находить тайники Уакайю Ба-Ри было проще простого. Надо было всего лишь идти по берегу ручья и принюхиваться. Кое-где рыба уже подпортилась, и ее запах отнюдь не привлекал Ба-Ри. Такие тайники он обходил, но никогда не упускал случая перехватить рыбку-другую из свежих запасов.
Целую неделю жизнь у Ба-Ри была просто восхитительная. Потом это кончилось, и в судьбе Ба-Ри произошла перемена, которая послужила для него такой же важной вехой, как когда-то, давным-давно, стал для его отца Казана тот день, когда он на границе неизведанных земель убил негодяя Мак-Криди.
Случилось это в тот день, когда Ба-Ри, обогнув огромный валун у водопада, нежданно-негаданно столкнулся с охотником Пьеро и Нипизой, звездоглазой девушкой, которая подстрелила его на краю поляны.