Впрочем, эта дружба, если ее можно было так назвать, имела свои четкие пределы. Взрослые бобры с каждым днем все больше привыкали к виду Ба-Ри. Через две недели они привыкли к нему до того, что, вздумай он уйти, они скучали бы по нему, но не так, как скучал бы по ним сам Ба-Ри. Бобры его добродушно терпели. А у Ба-Ри все было иначе. Он был еще ускаис, как выразилась бы Нипиза, ему еще нужна была материнская забота, им еще двигали щенячьи желания, которые он не успел перерасти, – проще говоря, когда наставала ночь, его так и тянуло в большую бобровую хатку, где можно было бы поспать вповалку с Умиском и его приятелями.
В первые две недели после подвига Сломанного Зуба на дамбе Ба-Ри уходил поесть на милю выше по ручью, где водилось много раков. Но домом для него стала бобровая колония. Ночь всегда заставала его там, и он слонялся вокруг почти весь день. Спал он у конца плотины, а в особенно ясные ночи – посередине, и бобры разрешили ему гостить у них, сколько ему захочется. И работали при нем так, словно его здесь и не было.
Ба-Ри наблюдал за строительством будто завороженный, и ему это никогда не надоедало. Он все не мог взять в толк, чем они заняты. День за днем он смотрел, как они сплавляют к новой плотине стволы и ветки. Смотрел, как от их стараний плотина становится все выше и выше. Один раз он залег футах в десяти от старого бобра, который подгрызал дерево в шесть дюймов толщиной. Когда дерево упало и бобр отбежал, Ба-Ри тоже отбежал. Потом вернулся и понюхал отгрызенный конец, недоумевая, к чему все это и зачем дядюшке, дедушке или тетушке Умиска так трудиться.
Ба-Ри так и не смог завлечь Умиска и других бобрят в игру и примерно через неделю оставил эту затею. На самом деле их игры были для него так же непонятны, как и строительные работы взрослых бобров. Например, Умиск любил играть в грязи у кромки воды. Он был как маленький мальчик. Пока старшие сплавляли к плотине бревна от трех дюймов до фута в поперечнике, Умиск таскал к себе на игровую площадку палочки и веточки толщиной не больше карандаша и строил игрушечную плотину. Он возился со своей постройкой по часу, а то и больше, так же усердно, как его отец и мать строили большую плотину, а Ба-Ри лежал на брюхе в нескольких футах от него, глядел и дивился. Умиск прорыл и миниатюрные канавки в подсохшей глине – как маленький мальчик вырыл бы свою Миссисипи и океаны, кишащие пиратскими судами, на подтопленном бережку какого-нибудь ручейка. Острыми зубками Умиск подгрызал свои «деревья» – побеги ивы не больше дюйма толщиной, а когда какой-нибудь из этих побегов в четыре-пять футов высотой падал, бобренок был доволен ничуть не меньше, чем Сломанный Зуб, когда обрушивал на берег озера семидесятифутовую березу. Ба-Ри не понимал, в чем тут веселье. Ладно бы они просто глодали ветки, он и сам любил поточить зубы о дерево, но у него в голове не укладывалось, зачем Умиск с таким усердием обдирает кору с веток и поедает ее.
Была у бобров и другая игра, которая еще сильнее отвадила Ба-Ри от попыток подружиться поближе. Недалеко от того места, где он впервые увидел Умиска, был песчаный склон, поднимавшийся над водой футов на десять-двенадцать, и бобрята съезжали с него, как с горки. Склон был укатанный и плотный. Умиск забирался на берег там, где склон был не очень крутым. Наверху горки он садился, распластав хвост, отталкивался, несся вниз и плюхался в воду, рассыпая брызги. Иногда в этих спортивных играх участвовало по шесть, а то и по десять бобрят, да и кто-нибудь из взрослых то и дело подходил вперевалку к горке и скатывался, дождавшись своей очереди среди молодняка.
Как-то вечером, когда горка была особенно мокрая и скользкая после недавних катаний, Ба-Ри прошелся по бобровой тропе на самый верх склона и решил исследовать, что к чему. От горки так и веяло густым бобровым духом. Ба-Ри принюхался и по неосторожности ступил слишком далеко. Миг – и ноги у него разъехались, и он, испуганно взвизгнув, пронесся вниз по склону. Во второй раз в жизни ему пришлось барахтаться под водой, и когда минуты через две он выбрался на полосу мягкого ила, а потом и на твердый берег, мнение о бобровых играх у него сложилось самое что ни на есть определенное.
Возможно, Умиск его видел. Возможно, очень скоро история о его приключениях стала известна всем обитателям Бобрового городка. И когда Ба-Ри пришел к Умиску, когда тот вечером ужинал ольховой корой, Умиск не отступил ни на дюйм, и они впервые обнюхались носами. То есть это Ба-Ри громко принюхался, а храбрый Умиск просто сидел на месте, как свернувшийся клубочком сфинкс. Это окончательно скрепило их дружбу – со стороны Ба-Ри. Он немножко попрыгал вокруг, чтобы рассказать Умиску, как он ему нравится и как славно им будет дружить. Умиск разговаривать не стал. И не шелохнулся, пока не продолжил ужин. Но все равно вид у толстенького бобренка был донельзя симпатичный, и Ба-Ри еще никогда не был так счастлив с тех пор, как покинул логово под валежником.
Хотя со стороны казалось, что дружба эта односторонняя, Умиску с ней определенно повезло. Когда Ба-Ри был в колонии, то всегда держался как можно ближе к Умиску, если удавалось его отыскать. И вот однажды он лежал на травке и дремал, а Умиск был чем-то занят в зарослях ольшаника в нескольких ярдах поодаль. Ба-Ри проснулся от тревожного стука бобрового хвоста – а потом такой же стук раздался со всех сторон, будто ружейная пальба. Ба-Ри вскочил. Бобры сбегались к воде.
Тут и Умиск показался из ольшаника и заторопился на своих толстых коротких лапках к воде. Он уже добежал до полоски ила, когда перед глазами Ба-Ри в предвечернем солнце промелькнула рыжая молния – и миг спустя лис Напакасо вонзил острые зубы в горло Умиску. Ба-Ри услышал отчаянный писк своего маленького друга, услышал лихорадочное шлеп-шлеп-шлеп множества хвостов – и потерял голову от волнения и ярости.
Он кинулся на выручку Умиску проворнее лиса. Размерами и весом Ба-Ри был уже с лисицу, и когда он напал на Напакасо, тот издал свирепый рык, который Пьеро услышал бы с дальнего берега озера, и его зубы вонзились в плечо обидчика Умиска, будто клинки. Лис был из племени лесных разбойников, которые нападают со спины. Сражаться один на один он не умел, разве что если его загоняли в угол, а атака Ба-Ри была такой внезапной и яростной, что Напакасо удрал почти так же стремительно, как бросился на Умиска.
Ба-Ри не стал гнаться за ним, а побежал к Умиску, который лежал, наполовину увязнув в тине, и непонятно скулил и пыхтел. Ба-Ри нежно потыкался в него носом, и минуту-другую спустя Умиск уже встал на свои перепончатые лапы под взволнованный гомон и плеск добрых двух-трех десятков бобров в воде у берега.
После этого Ба-Ри еще сильнее почувствовал себя в бобровой колонии как дома.
Глава XI
Пока прелестная Нипиза приходила в себя после пережитого под валуном, пока Пьеро еще возносил благодарственные молитвы за ее спасение, а бобры мало-помалу привыкали к постоянному присутствию Ба-Ри в их колонии, Буш Мак-Таггарт на почтовой станции Лак-Бэн, милях в сорока к северо-западу, кое-что замышлял. Мак-Таггарт служил комиссионером на Лак-Бэн семь лет. В учетных книгах Компании в Виннипеге значилось, что он просто превосходный работник. Накладные расходы на его станции держались ниже среднего, а полугодовые отчеты о добыче мехов всегда оказывались в числе лучших. Возле его имени в папке, хранившейся в головной конторе, была одна запись: «Получает прибыли больше всех служащих к северу от озера Годс».
Индейцы знали, в чем секрет. Они называли Мак-Таггарта напао-уэтику – человек-дьявол. Конечно, только за глаза – это прозвище зловеще шептали при свете очага в вигвамах или произносили вполголоса там, где до ушей Мак-Таггарта его не донес бы даже ветерок. Индейцы боялись и ненавидели Мак-Таггарта. Они гибли от голода и болезней, и чем крепче сжимал Буш Мак-Таггарт свои ежовые рукавицы, тем покорнее индейцы слушались его приказов – то есть так ему казалось. Душонка у него была мелкая и пряталась в громадной туше сущего чудовища, наслаждавшегося своей властью. А здесь, где на все четыре стороны раскинулись нехоженые земли, его власть не знала границ. За ним стояла Великая Компания. Она поставила его царьком в краю, где не было законов, кроме его произвола. За это он поставлял в Компанию такие горы мехов в тюках и кипах, что там только ахали от восторга. И никто ни в чем его не подозревал. Начальство сидело в тысяче миль от него – и денежки текли рекой.
Вывести его на чистую воду мог разве что Грегсон. Грегсон служил инспектором той области и приезжал к Мак-Таггарту с проверкой раз в год. Он мог бы донести, что индейцы зовут Мак-Таггарта напао-уэтику, потому что он платит им за меха полцены, он мог бы рассказать Компании ясно и доступно, что зимой звероловы у Мак-Таггарта едва не умирают с голоду, что он держит их за горло, что они его рабы, и это еще мягко сказано, и что при нем на почтовой станции всегда живет какая-нибудь девушка или женщина из местных, индианка или полукровка. Но Грегсону слишком уж нравилось заезжать на Лак-Бэн. Он всегда мог рассчитывать на две недели низменных удовольствий, а вдобавок все женщины в его семье были с ног до головы в роскошных мехах, которые дарил ему Мак-Таггарт.
Однажды вечером, через неделю после приключений Нипизы и Ба-Ри под валуном, Мак-Таггарт сидел при свете керосиновой лампы в своей «лавке». Маленького конторщика-англичанина с румяным, как яблочко, лицом он отправил спать и остался один. Вот уже полтора месяца комиссионер не знал покоя. Именно полтора месяца назад Пьеро привез Нипизу на Лак-Бэн впервые с тех пор, как Мак-Таггарта поставили там комиссионером. При виде нее у него захватило дух. С тех пор он ни о чем больше не мог думать – только о ней. За эти полтора месяца он дважды побывал в хижине Пьеро. Завтра он собирался снова отправиться туда. Он уже забыл Мари, тоненькую девушку-кри, с которой жил сейчас, как забыл десяток других девушек, которые были до Мари. Теперь он мечтал только о Нипизе. Он в жизни не видел никого красивее дочери Пьеро.