Он вслух припечатал Пьеро крепким словцом, глядя на лист бумаги перед собой, куда он уже битый час заносил пометки из потертых пыльных гроссбухов Компании. Один Пьеро стоял у него на пути. Отец Пьеро, согласно этим заметкам, был чистокровный француз. Поэтому Пьеро был наполовину француз, а Нипиза – квартеронка, хотя она была такая красавица, что Мак-Таггарт, не знай он, кто она такая, решил бы, что индейской крови в ее жилах капля-другая, не больше. Если бы они были просто индейцы – хоть чиппева, хоть кри, хоть оджибве, хоть тличо, да кто угодно, – все решилось бы в полминуты. Мак-Таггарт согнул бы их в бараний рог, и Нипиза сама пришла бы к нему в хижину, как пришла Мари полгода назад. Но эта треклятая французская кровь! С Пьеро и Нипизой так не выйдет. И все же…
Мак-Таггарт мрачно улыбнулся, кулаки у него сжались еще крепче. Разве его власть не безгранична? Разве сможет Пьеро воспротивиться его воле? А станет возражать – он выгонит его отсюда, из охотничьих угодий, доставшихся ему в наследство от отца и деда, а то и раньше. Он, Мак-Таггарт, превратит Пьеро в бродягу, в изгоя, как превратил в бродяг и изгоев десятки других, впавших в немилость. Никакая станция уже не будет ничего покупать у Пьеро и ничего ему продавать, если против его имени поставить черный крест. Такова была власть Мак-Таггарта, закон комиссионеров, действовавший уже сотни лет. Такова была колоссальная сила зла. Именно она отдала ему Мари, тоненькую, темноглазую девушку-индианку, которая ненавидела его – и, несмотря на ненависть, «вела его хозяйство». Так деликатно объяснялось ее присутствие, хотя на самом деле никаких объяснений не требовалось.
Мак-Таггарт снова посмотрел на свои заметки на листе бумаги. Охотничьи угодья Пьеро, его собственность по неписаному закону диких земель, были очень хороши. В последние семь лет он получал за свои меха в среднем по тысяче долларов в год, поскольку одурачить Пьеро так же, как индейцев, Мак-Таггарт не сумел. Тысяча долларов в год! Да Пьеро дважды подумает, прежде чем откажется от такого богатства. Мак-Таггарт хохотнул, смял бумагу в руке и собрался потушить свет. Красное лицо его с короткой неряшливой бородой пылало от грязных мыслей. Неприятное это было лицо, беспощадное, как железо, сразу выдававшее, за что его прозвали напао-уэтику. Глаза у него вспыхнули, и он резко втянул в себя воздух, прежде чем погасить лампу.
Пробираясь в темноте к двери, он снова хохотнул. Нипиза, считай, уже его. Он заполучит ее, даже если это стоило бы… жизни Пьеро. А почему бы и нет? Пара пустяков. Выстрел на одинокой тропе, один удар ножом – и кто об этом узнает? Кто догадается, куда подевался Пьеро? Причем Пьеро сам виноват. В последний раз, когда Мак-Таггарт видел Пьеро, он попросил у него руки Нипизы по-благородному, хотел жениться на ней. Да, он и на это готов. Так он и сказал Пьеро. Он сказал Пьеро, что, когда станет его зятем, будет платить ему за меха двойную цену.
А Пьеро в ответ только уставился на него – уставился со странным выражением, будто его оглушили, будто ударили по голове дубинкой. Так что теперь, если Мак-Таггарт не получит Нипизу по-хорошему, Пьеро будет сам виноват. Завтра Мак-Таггарт снова отправится в угодья полукровки. А послезавтра Пьеро даст ему ответ. Укладываясь в постель, Буш Мак-Таггарт снова хохотнул.
До предпоследнего дня Пьеро ничего не говорил Нипизе о том, что произошло между ним и комиссионером на Лак-Бэн. Но потом все-таки рассказал.
– Он чудовище, человек-дьявол, – закончил он. – Я бы лучше видел тебя там, с ней, в могиле.
И он показал на высокую сосну, под которой покоилась принцесса – мать Нипизы.
Нипиза не вымолвила ни слова. Но глаза у нее стали больше и темнее, а на щеках проступил румянец, какого Пьеро у нее прежде не замечал. Когда он договорил, она встала во весь рост – и ему показалось, что она стала выше. Она еще никогда не выглядела такой взрослой, и глаза Пьеро подернулись тенью ужаса и тревоги, когда он смотрел на нее, а она глядела на северо-запад, в сторону Лак-Бэн.
Как она была хороша, эта девочка-женщина. Ее красота испугала Пьеро. Он видел, с каким выражением смотрел на нее Мак-Таггарт. Слышал страсть в его голосе. Видел в глазах Мак-Таггарта звериную алчность. Поначалу это ужаснуло Пьеро. Но теперь ему было не страшно. Да, он беспокоился за нее, но руки у него были сжаты в кулаки. В сердце тлело пламя. Наконец Нипиза повернулась, подошла и села рядом с ним, у его ног.
– Завтра он приедет, ma chérie[32], – проговорил Пьеро. – Что мне сказать ему?
Губы у Нипизы стали алые. Глаза блестели. Но она не посмотрела на отца.
– Ничего, Нуто, скажи ему только, пусть придет ко мне… если ему что-то от меня нужно, пусть у меня и спрашивает.
Пьеро нагнулся к ней – и увидел, что она улыбается. Солнце село. Сердце Пьеро упало вместе с ним, как холодный свинец.
* * *
Путь от Лак-Бэн до хижины Пьеро пролегал в полумиле от бобровой колонии, от которой до жилища Пьеро было еще несколько десятков миль, и там, в излучине ручья, где Уакайю ловил для Ба-Ри рыбу, Буш Мак-Таггарт устроился на ночлег. Только двадцать миль пути можно было проделать на каноэ, а поскольку последний участок Мак-Таггарт проходил пешком, разбить лагерь было для него проще простого: нарезать можжевельника, расстелить легкое одеяло, развести костерок. Прежде чем готовить ужин, комиссионер вытащил из небольшого дорожного мешка несколько силков из медной проволоки и полчаса потратил на то, чтобы расставить их на заячьих тропах. Добывать мясо таким способом было гораздо легче, чем таскать с собой ружье по жаре, да и вернее выходило. Полудюжины силков было достаточно, чтобы добыть не меньше трех зайцев, и один из трех наверняка окажется достаточно молоденьким и нежным и сгодится на жарку. Расставив силки, Мак-Таггарт пристроил на угли сковороду с беконом и сварил себе кофе.
Из всех запахов человеческой стоянки дальше всего в лес разносится запах бекона. Для него и ветра не нужно. Он разлетается сам, на собственных крыльях. Тихой ночью лисица чует его за милю, а если ветер дует в нужную сторону, то и за две. Именно запах бекона и долетел до Ба-Ри, когда он лежал в своей выемке наверху плотины.
После пережитого в ущелье и гибели Уакайю Ба-Ри не очень везло на охоте. Осторожность не позволяла ему зайти далеко от озера, и питался он почти что одними раками. А новый аромат, донесшийся с ночным ветерком, разбудил в нем голод. Но уловить тот запах было трудно, то он ощущался, то вдруг пропадал. Ба-Ри сошел с плотины и отправился в лес искать его источник, но вскоре потерял окончательно. Мак-Таггарт поджарил бекон и принялся за еду.
Ночь была великолепная. И Ба-Ри, возможно, так и проспал бы до утра в своем гнездышке на плотине, если бы аромат бекона не пробудил в нем голод. После приключений в ущелье Ба-Ри начал побаиваться лесной чащи, особенно по ночам. Однако эта ночь была словно бледно-золотой день – безлунная, но звезды сияли, будто мириады далеких ламп, и заливали все кругом мягкими волнами света. Нежный шепоток ветра приятно шелестел в кронах. В остальном было очень тихо – стоял пусковепесим, «месяц линьки», и волки не выходили на охоту, совы потеряли голос, лисы таились в безмолвной тени, и даже бобры и те сворачивали работу. Рога у лосей, оленей и карибу были в нежно-бархатной шкурке, так что они почти не двигались и совсем не сражались. Был конец июля – месяц линьки для кри, месяц безмолвия для чиппева.
В этом безмолвии Ба-Ри начал охоту. Вспугнул семейку куропаток-недорослей, но они ускользнули от него. Погнался за зайцем, но тот оказался проворнее. Целый час ему не везло. Потом он услышал звук, от которого весь вскинулся. Он очутился у самого лагеря Мак-Таггарта, и звук, который он услышал, издал заяц, попавшийся в один из силков Мак-Таггарта. Ба-Ри вышел на маленькую полянку, залитую звездным светом, и увидел там зайца, который отплясывал какой-то диковинный танец. Ба-Ри был очень удивлен и остановился посмотреть.
Заяц Вапус угодил пушистой головой в силок, подскочил от испуга, и от этого молодое деревце, к которому был прилажен силок, спружинило и выпрямилось, и теперь заяц повис в воздухе, касаясь земли только задними лапами. И бешено отплясывал, пока петля на шее медленно сжималась и душила его.
Будь Ба-Ри человеком, он бы только рот разинул. Он не понимал, какую роль в этих странных забавах играет проволока и деревце. И видел только, что Вапус пляшет и скачет на задних лапах совершенно непонятно и не по-заячьи. Должно быть, Ба-Ри решил, что это такая игра. Но в таком случае он отнесся к Вапусу иначе, чем к бобренку Умиску. Он увидел, что Вапус неплохо отъелся, и, помедлив еще немного, бросился на добычу.
Вапус, уже полумертвый, не сопротивлялся, и Ба-Ри прикончил его, а потом полчаса пировал.
Мак-Таггарт ничего не слышал, поскольку силок, куда угодил головой Вапус, был дальше всех от лагеря. Комиссионер сидел у догоравшего костра, привалясь спиной к дереву, курил свою черную трубку и предавался развратным мечтам о Нипизе, а Ба-Ри продолжал ночные странствия. Охотиться ему уже не хотелось. Он наелся до отвала. Но он обнюхивал залитые звездным светом прогалины и несказанно радовался тишине и золотому сиянию ночи. Прошел по заячьей тропе и очутился там, где между двумя поваленными деревьями оставался проход, куда он едва мог втиснуться. Сунулся туда, что-то охватило его шею, раздался щелчок и свист распрямляющегося деревца, выскочившего из захвата, и Ба-Ри оказался вздернутым на задние лапы, не успев ничего сообразить.
Ба-Ри взвизгнул, но послышалось только глухое бульканье, и в следующий миг он заплясал точно так же, как Вапус, который будто бы отомстил за себя из его брюха. Ба-Ри волей-неволей приходилось плясать, иначе он задохнулся бы, а проволока все туже стягивала ему шею. Если он дергал за проволоку и пригибал деревце своим весом к земле, оно покорно поддавалось, а потом пружинило и вмиг вздергивало его с земли. Он яростно отбивался. Удивительно, как тоненькая проволока выдержала его. Еще несколько минут, и она лопнула бы, но Мак-Таггарт услышал Ба-Ри! Комиссионер подхватил свое одеяло и тяжелую палку и бросился к силку. Такой шум поднял точно не заяц. Это или куница, или рысь, или лиса, или молодой волк.