Должно быть, в ту самую ночь в Нипизу вселился Дух Грозы. Она любила смотреть грозе в лицо – как сегодня. В грозу она забывала обо всем, кроме великолепной мощи природы, ее полудикая душа ликовала от грохота и огня, и то и дело Нипиза воздевала обнаженные руки и радостно смеялась навстречу струям дождя. Вот и сейчас она стояла бы на поляне, пока не хлынет ливень, но Ба-Ри заскулил, и она вернулась к нему. И когда первые крупные капли тяжело и глухо застучали вокруг, словно свинцовые пули, Нипиза вместе с Ба-Ри спряталась в можжевеловый вигвам.
До этого Ба-Ри только раз пережил страшную ночную грозу – когда прятался под корнями сосны и видел, как дерево расколола молния, – но теперь он был не один, и тепло руки Нипизы, которая нежно поглаживала его по голове и шее, преисполнило его неожиданной храбрости. Он тихо рычал на раскаты грома. Ему хотелось ухватить молнию зубами. Нипиза чувствовала, как напрягается его тело под ее рукой, и в момент жуткого затишья услышала, как он резко и нервно щелкнул зубами. А потом хлынул дождь.
Ба-Ри еще не видел подобных дождей. Как будто с черного неба стеной обрушился водопад. Не прошло и пяти минут, как можжевеловый вигвам превратился в душевую, а через полчаса этого разгула стихии Нипиза промокла до нитки. Вода ручейками стекала по ее спине и груди, лилась тоненькими струйками с кос, капала с длинных ресниц, а одеяло, на котором она сидела, было мокро, хоть выжимай. Ба-Ри чувствовал себя почти так же скверно, как тогда, когда едва не утонул в ручье после схватки с Папаючисо, и он все теснее и теснее прижимался к Нипизе, забивался под ее руку, прикрывавшую его. С его точки зрения, прошла целая вечность, прежде чем раскаты грома затихли далеко на востоке, а молния превратилась в далекие прерывистые вспышки. Даже после этого дождь не унимался целый час. А потом прекратился так же внезапно, как начался.
Нипиза рассмеялась и вскочила. Когда она выходила на поляну, в мокасинах у нее хлюпала вода. На Ба-Ри она не обратила никакого внимания, и он последовал за ней. Над прогалиной в просвете между кронами было видно, как уплывают прочь грозовые тучи. Засияла звезда, потом другая – и Ива стояла и смотрела, как они проступают на небе, пока их не стало так много, что и не сосчитать. Было уже не так темно. Чудесный звездный свет залил поляну, развеяв чернильный грозовой мрак.
Нипиза опустила глаза и увидела Ба-Ри. Он стоял рядом с ней без привязи, сам по себе, и на все четыре стороны расстилались вольные леса. Но он не убежал. Он ждал, мокрый, будто ондатра, и не сводил с нее выжидающего взгляда. Нипиза двинулась к нему – и замерла.
– Нет, ты не убежишь, Ба-Ри. Не стану тебя привязывать. Давай разведем костер!
Костер! Всякий, кроме Пьеро, сказал бы, что она сошла с ума. В лесу не осталось ни сучка, ни веточки, с которых не лилась бы вода! Куда ни взгляни, везде журчало и капало.
– Костер, – повторила она. – Пошли искать ускви, Ба-Ри.
Мокрое платье тесно облепило ее, и она тоненькой тенью пересекла мокрую прогалину и углубилась в лес. Ба-Ри последовал за ней и туда. Нипиза направилась прямиком к березе, которую заприметила еще днем, и начала отдирать отставшую кору. Набрав целую охапку, Нипиза отнесла ее к вигваму, а сверху нагромоздила целую гору мокрых сучьев. Потом достала сухую спичку из бутылки, хранившейся в вигваме, и едва крошечный язычок пламени лизнул березовую кору, она вспыхнула, будто промасленная бумага. Полчаса спустя костер Нипизы был бы виден из хижины, в миле от прогалины, если бы его стеной не загораживал лес. Нипиза подбрасывала в него сучья, пока огонь не взвился в воздух футов на десять. После этого она воткнула в мягкую землю несколько колышков, а на них развесила сушиться одеяло. А затем начала раздеваться.
От дождя воздух стал прохладней, он был напоен ароматом можжевельника и сосны и бодрил так, что у Нипизы кровь заиграла в жилах. Она забыла, как неприятно было пережидать ливень. Забыла комиссионера со станции Лак-Бэн, забыла все, что говорил ей Пьеро. Ведь она по натуре своей была лесной птичкой и упивалась такой же сладкой свободой, как цветы под ее босыми ногами, и так чудесны были эти первые часы после грозы, что она не видела грозящей ей опасности, даже подумать о ней не могла. Она отплясывала вокруг Ба-Ри, взметывая каскадом волос, и сквозь этот каскад то и дело просвечивало нагое тело; глаза у Нипизы сверкали, губы смеялись от беспричинного счастья – она была счастлива просто потому, что жива, что жадно глотает душистый лесной воздух, видит звезды и великолепное небо над головой. Нипиза остановилась перед Ба-Ри, со смехом протянула к нему руки и крикнула:
– Эгей, Ба-Ри, вот бы и ты мог сбросить шкуру так же легко и просто, как я – платье!
Она глубоко вздохнула, и глаза ее вдруг ярко вспыхнули – ей в голову пришла отличная мысль. Губы ее медленно округлились в круглое «О», и она подалась к Ба-Ри и прошептала:
– Там, наверное, сейчас глубоко, и вода сладкая-сладкая. Да-да, нинга, пойдем!
Она вполголоса позвала его, сунула ноги в мокрые мокасины и побежала в лес вдоль ручья. В сотне ярдов от поляны они очутились на берегу озерца. Оно было глубокое, а теперь вода стояла высоко, и озерцо разлилось втрое больше, чем до грозы. Нипиза слышала, как бурлит и журчит вода. На покрытой рябью поверхности дрожали отражения звезд. Секунду-другую Нипиза простояла неподвижно на большом камне, в нескольких футах над прохладными глубинами. А затем откинула волосы назад и тонкой белой стрелой мелькнула в звездном свете.
Ба-Ри проводил ее взглядом. Слышал, как она с плеском нырнула. Полчаса лежал он плашмя, неподвижно, у самого берега и смотрел на Нипизу. Иногда она оказывалась прямо под ним – беззвучно лежала на воде, и волосы расплывались вокруг нее в воде темным облаком, – то проносилась через все озерцо проворно, почти как выдры, которых видел Ба-Ри, а потом вдруг уходила под воду и исчезала, и сердце у Ба-Ри стучало чаще, пока он дожидался ее. Один раз ее не было довольно долго. Ба-Ри заскулил. Он понимал, что она не бобр и не выдра, и, когда она всплыла, вздохнул с огромным облегчением.
Так прошла первая ночь их дружбы – гроза, глубокое прохладное озеро, большой костер; а потом, когда одежда и одеяло просохли, Ива и Ба-Ри немного поспали. На рассвете они вернулись в хижину. Подбирались они осторожно. Дым из трубы не шел. Дверь была закрыта. Пьеро и Буш Мак-Таггарт ушли.
Глава XVI
Было начало августа, «месяц вылета из гнезда», когда Пьеро вернулся с Лак-Бэн, а через три дня Иве исполнилось семнадцать лет. Пьеро принес Нипизе множество подарков – и ленты для кос, и настоящие туфельки, какие она носила иногда на манер двух англичанок из Нельсон-Хаус, а самое восхитительное – отрез великолепной красной ткани на платье. За три зимы, которые Нипиза провела в миссионерской школе, те две англичанки многому ее научили. Благодаря им она умела не только читать, писать и молиться, но и шить, и временами ее обуревало желание во всем быть как они.
Так что Нипиза три дня усердно трудилась над новым платьем и в день рождения предстала перед Пьеро в таком туалете, что у того дух захватило. Она соорудила себе высокую прическу, сложную, будто корона, как научила ее Ивонна, младшая из англичанок, и вдобавок воткнула в блестящие черные завитки темно-красный цветок кастиллеи. Под этой прической сияли глаза, алели губы и щеки – а дальше было чудесное красное платье, подчеркивавшее все изгибы ее тоненькой фигурки, платье того фасона, который два года назад был в большой моде в Нельсон-Хаус. А под платьем, едва прикрывавшим колени – то ли Нипиза забыла, какой длины должна быть юбка, то ли материи не хватило, – виднелись coup de maître[36] ее наряда: городские чулочки и восхитительные туфельки на высоких каблуках! Перед таким зрелищем должны были пасть замертво все лесные боги. Пьеро повертел ее так и этак, не говоря ни слова, но улыбаясь, а когда она ушла гулять вместе с Ба-Ри, слегка прихрамывая в неудобных туфельках, улыбка его погасла и взгляд стал холодный и неподвижный.
– Mon Dieu, – прошептал он по-французски при мысли, которая острым клинком пронзила его сердце. – Да в ней нет ни капли материнской крови – non. Она француженка. Да, француженка – и настоящий ангел.
Пьеро сильно переменился. Последние три дня Нипиза была до того увлечена шитьем, что не заметила этой перемены, да и сам Пьеро старался не показывать виду. Путешествие на станцию Лак-Бэн и обратно заняло у него десять дней, и он принес Нипизе радостную весть, что месье Мак-Таггарт сильно занемог печипу, заражением крови, – от этой новости Ива захлопала в ладоши и радостно засмеялась. Но Пьеро знал, что комиссионер поправится и еще вернется в их хижину на Грей-Лун. И когда он явится в следующий раз…
Именно от этой мысли лицо его становилось холодным и жестким, а глаза вспыхивали. И он думал об этом весь день рождения Нипизы, хотя ее смех был для него как песня. Dieu, ей уже семнадцать, а она все равно еще ребенок, еще младенец! Она и представить себе не могла, какие страшные картины ему видятся. И Пьеро так боялся навсегда пробудить ее от этого прекрасного детского сна, что не решался сказать ей всю правду, объяснить ей все полностью, до конца. Non, так нельзя. Он, Пьеро Дюкен, будет настороже. А она пусть смеется, поет и играет – и пусть на ее долю не выпадет тех мрачных предчувствий, которые теперь портят его жизнь.
В тот день к ним пришел с юга Макдональд, правительственный картограф. Был он седой, косматый, умел хохотать от души и обладал чистым сердцем. Он пробыл у Пьеро два дня. Макдональд рассказал Нипизе о своих дочерях, оставшихся дома, об их матери, которой он дорожил превыше всех земных сокровищ, а когда он отправился дальше на розыски границы распространения сосны Банкса[37], то сделал фотографии Ивы, какой увидел ее в день рождения – блестящие волосы, уложенные в высокую прическу со сложными завитками, красное платье и туфельки на высоких каблуках. Негативы он забрал с собой и пообещал Пьеро, что когда-нибудь привезет им отпечатки. Так причудливо и невинно с виду плетет судьба подчас сети трагедии.