Тут-то Ба-Ри и обнаружил, что Махиган рядом. Она тяжело дышала, красный язык свесился из открытой пасти, однако, едва завидев Ба-Ри, щелкнула зубами и ускользнула от него в толпу изнуренных погоней и разозленных неудачей волков. Настроение у них было прескверное, но Ба-Ри этого не понимал. Нипиза приучила его плавать, как выдра, и он никак не мог взять в толк, почему узкая речушка стала для них таким непреодолимым препятствием. Он подбежал к реке, остановился по брюхо в воде и глянул через плечо на разбойничью банду позади, недоумевая, почему они не следуют его примеру. И тут они увидели, что он черный. Черный! Он вернулся к ним – а волки впервые взглянули на него по-настоящему.
Беспокойный плеск воды уже утих. Однако у волков появилась новая причина напрячься и встревожиться. Резко защелкали зубы. Поодаль от всех на равнине Ба-Ри увидел Махиган, а рядом с ней – огромного серого волка. Ба-Ри снова подбежал к ней, и на сей раз она застыла на месте, прижав уши, пока он нюхал ее шею. А потом свирепо зарычала и укусила его. Ее зубы глубоко вонзились в мягкую плоть его плеча, и Ба-Ри взвизгнул от боли и неожиданности. Миг – и на него набросился большой серый волк.
Ба-Ри и этого не ожидал и упал, и клыки волка щелкнули у его горла. Но в жилах Ба-Ри текла кровь Казана, он был плоть от плоти и кость от кости Казана, и впервые в жизни он бился, как бился Казан в тот страшный день на Скале Солнца. Ба-Ри был молод, ему еще предстояло изучить хитрые маневры и приемы матерого бойца, но челюсти у него были как железный капкан, какие ставил Пьеро на медведя, а в сердце внезапно вспыхнули слепящая ярость и жажда убийства, заглушившие всякую боль и всякий страх.
Если бы бой был честным, победа досталась бы Ба-Ри, несмотря на его молодость и неопытность. По-честному стая не стала бы вмешиваться, таков был ее закон – не вмешиваться, пока один из противников не погибнет. Но Ба-Ри был черный – чужак, незваный гость, непонятная тварь, которую они заметили именно сейчас, когда их жгла изнутри ярость и обида хищников, упустивших добычу. На помощь вожаку бросился другой волк и предательски напал на Ба-Ри сбоку, а пока тот барахтался в снегу, вцепившись зубами в переднюю ногу первого врага, на него навалилась вся стая.
Если бы волки обрушились так на молодого карибу, он погиб бы в минуту. Все нашли бы, куда вонзить зубы. Но по счастливой случайности Ба-Ри оказался под телами первых двух нападавших, и они защитили его, и это не дало волкам тут же разорвать его в клочки. Ба-Ри понимал, что сражается не на жизнь, а на смерть. Над ним каталась, вертелась и рычала орда волков, он чувствовал жгучую боль от укусов, его придавило тяжестью, тысяча клинков так и норовила растерзать его, но, несмотря на ужас и отчаяние, Ба-Ри не издал ни звука – ни разу не заскулил и не взвизгнул.
Все это дало бы ему полминуты жизни, не больше, но бой произошел на самом берегу. И кусок этого берега, подмытый весенним половодьем, внезапно обвалился, а с вместе с ним в воду рухнули и Ба-Ри и половина стаи. Ба-Ри мигом вспомнил о воде и о побеге карибу. Обвал дал ему передышку всего на миг, но за этот миг он успел одним прыжком перемахнуть через серые спины врагов на глубину. Позади, совсем близко, полдюжины челюстей щелкнули, хватая воздух. Полоска воды, мерцавшая при луне и звездах, спасла Ба-Ри, как только что спасла карибу.
Речка была шириной не больше сотни футов, но Ба-Ри едва хватило сил, чтобы переплыть ее. И он не понимал, как страшно изранен, пока не выполз на противоположный берег. Одна задняя нога на время вышла из строя, левое переднее плечо оказалось распорото до кости, вся голова и тело были в ссадинах и укусах, а когда он медленно отполз от реки, в снегу осталась красная кровавая полоса. Кровь капала из его разинутой пасти, сочилась из языка, стекала по ногам, по бокам, по животу, текла из ушей, одно из которых было рассечено на два дюйма, будто ножом. Все его инстинкты помутились, все кругом затуманилось, будто перед глазами повисла пелена. Он даже не слышал, как через несколько мгновений взвыла на другом берегу раздосадованная стая, не ощущал луны и звезд. Полумертвый, он полз и полз, пока случайно не наткнулся на заросли карликовых сосен. Забился туда и рухнул, окончательно обессилев.
Всю ночь и все утро до полудня Ба-Ри пролежал без движения. У него началась лихорадка, которая сначала усиливалась, быстро подталкивая Ба-Ри к порогу смерти, а потом медленно отступила, и жизнь одержала победу. В полдень Ба-Ри двинулся дальше. Он ослаб, и ноги у него подкашивались. Заднюю лапу до сих пор приходилось волочить, и он корчился от боли. Но все равно день был чудесный. Солнце пригревало, снег подтаивал, небо было как огромное синее море, и жизненные силы снова разлились теплом по жилам Ба-Ри. Но отныне и навсегда желания его изменились, и его великие искания пришли к концу.
В глазах Ба-Ри вспыхивала алая ярость, когда он оборачивался и рычал в сторону реки, где вчера сражался с волками. Он больше не считал их своим народом. Не был с ними одной крови. С тех пор их охотничий клич не манил его, голос стаи не пробуждал в нем застарелую тоску. В нем родилось новое чувство – неукротимая ненависть к волчьему племени, ненависть, которой предстоит разрастись в нем и терзать его, будто хворь, поразившая его внутренности, требуя отмщения всему их роду. Вчера он пришел к ним как товарищ. Сегодня стал изгнанником. Побитый, израненный так, что шрамы останутся навсегда, он усвоил урок диких земель. И не забудет его ни завтра, ни послезавтра, ни бессчетные дни спустя.
Глава XIX
На четвертую ночь после ухода Ба-Ри Пьеро в хижине на Грей-Лун покуривал трубку после отменного ужина из оленьей вырезки, а Нипиза слушала рассказ о его метком выстреле, который и принес им эту добычу, и тут их отвлек какой-то шорох за дверью. Нипиза открыла, и появился Ба-Ри. С губ Нипизы был готов сорваться приветственный возглас – но тут же стих, а Пьеро уставился на Ба-Ри так, словно не мог поверить, что это несчастное существо на пороге и есть его знакомый полуволк. Ба-Ри голодал три дня и три ночи, поскольку не мог охотиться из-за раненой лапы, и теперь страшно отощал. Весь в боевых шрамах и засохших струпьях, которые до сих пор склеивали его длинную шерсть, он представлял собой жалкое зрелище, от которого Нипиза в конце концов только охнула. Пьеро подался вперед в кресле, и на его лице играла непостижимая улыбка; затем он медленно поднялся, вгляделся в Ба-Ри и сказал Нипизе:
– Ventre Saint Gris![39]Oui, Нипиза, он побывал в стае, и стая его прогнала. И это не был честный поединок, non! На него набросилась вся стая. Его покусали и порвали в пятидесяти местах. И при этом он жив, mon Dieu!
В голосе Пьеро все отчетливее звучали удивление и восхищение. Случившееся не укладывалось у него в голове, но не мог же он не верить собственным глазам. Все это было настоящее чудо, и некоторое время Пьеро лишь молча смотрел на Ба-Ри, а Нипиза между тем стряхнула оцепенение и принялась хлопотать, чтобы накормить и полечить своего любимца. Когда Ба-Ри жадно съел холодную кукурузную кашу, Нипиза обмыла ему раны теплой водой, а потом смазала их медвежьим жиром, воркуя над Ба-Ри на нежном наречии кри. Когда боль, голод и обида после пережитого отступили, Ба-Ри наконец почувствовал себя дома, и это было чудесно. Ту ночь он проспал в ногах постели Нипизы. Наутро она проснулась от того, что он лизал ей руку холодным языком.
Этот день окончательно скрепил их дружбу, прерванную временным отсутствием Ба-Ри. Он привязался к Пьеро и Нипизе крепче прежнего. Это ведь он сам убежал от Ивы, бросил ее ради зова стаи, и иногда казалось, что он сознает всю глубину своего предательства и страстно хочет заслужить прощение. Несомненно, в нем произошла великая перемена. Он всюду тенью следовал за Нипизой. Ночевал он теперь не в сосновой будке, которую сладил для него Пьеро, а в ямке, которую сам вырыл себе у двери хижины. Пьеро считал, что понимает его, а Нипиза считала, что понимает еще больше, но на самом деле разгадку тайны хранил в себе сам Ба-Ри. Он уже не играл, как прежде, до своего побега в лес. Не приносил палки, не носился до одури просто ради радости движения. Он был больше не щенок. Детство ушло, сменившись великой преданностью и гнетущей обидой, любовью к Нипизе и ненавистью к стае и всему, что было с ней связано. Теперь, когда он слышал волчий вой, это лишь исторгало из него злобный рык, и он скалил зубы, так что даже Пьеро предпочитал отодвигаться от него подальше. Но достаточно было одного прикосновения руки Нипизы, чтобы Ба-Ри успокаивался.
Через неделю-другую начались сильные снегопады, и Пьеро принялся обходить ловушки. Той зимой Нипиза заключила с ним договор, преисполнявший ее гордости. Пьеро взял ее в долю. Каждый пятый капкан, каждая пятая западня, каждая пятая отравленная приманка были ее, и вся добыча, которую они приносили, чуть-чуть приближали Нипизу к ее заветной мечте, которую она лелеяла уже давно. Пьеро ей обещал. Если этой зимой им повезет, то по последнему санному пути они отправятся в Нельсон-Хаус и купят там старый комнатный орган, который выставили на продажу, а если окажется, что он уже продан, то они поработают еще зиму и купят новый.
Этот план переполнял Нипизу энтузиазмом, и она с живейшим интересом относилась к охоте. Со стороны Пьеро это было во многом стратегической хитростью. Он отдал бы руку за то, чтобы купить Нипизе орган, твердо решил, что инструмент у нее будет, даже если каждая пятая ловушка и каждый пятый капкан вовсе не принесут пушнины. Само по себе их партнерство было сугубо условным. Но Пьеро таким образом пробудил в Нипизе интерес к делам, ощущение, что она и сама может чего-то добиться. Пьеро внушил ей, что она для него надежный товарищ и помощник на охоте. Таков был его замысел, чтобы держать ее при себе во время долгих отлучек из хижины. Он понимал, что Буш Мак-Таггарт зимой обязательно наведается на Грей-Лун, причем, вероятно, не раз. И когда Мак-Таггарт объявится, Нипиза не должна быть дома одна.