Неизвестно, что донесли до него бурный поток со своей мрачной тайной и шепот природы, говоривший истину. Но Ба-Ри смотрел, Ба-Ри слушал, и когда истина дошла до него, мускулы его затрепетали, и наконец он медленно поднял голову, пока черный нос не нацелился вертикально вверх, прямо в бушевавшую в небе белую бурю, и из горла вырвался неровный, протяжный стон хаски, оплакивающего возле вигвама только что умершего хозяина.
Буш Мак-Таггарт на тропе, ведущей в Лак-Бэн, услышал этот вой и вздрогнул.
Ба-Ри покинул край ущелья и вернулся в хижину только тогда, когда почуял запах дыма, который все сгущался и начал щипать ему ноздри. Он вышел на поляну и увидел, что от хижины мало что осталось. На ее месте была проплешина, на которой дымились раскаленные докрасна останки хижины. Ба-Ри долго сидел и смотрел на нее, все ждал и слушал. Пуля Мак-Таггарта оглушила его, но теперь контузия прошла, однако в его чувствах совершалась другая перемена, такая же странная и нереальная, как и их битва с мраком на пороге смерти в хижине. Меньше чем за час мир в глазах Ба-Ри исказился до неузнаваемости. Всего час назад Ива сидела рядом с ним перед зеркалом в хижине, болтала с ним и смеялась от счастья, а он лежал на полу, совершенно довольный жизнью. А теперь ни хижины, ни Нипизы, ни Пьеро. Ба-Ри сидел тихо и пытался это уразуметь. Лишь через некоторое время он выбрался из-под густого можжевельника, но движения его уже были полны глубокой крепнущей подозрительности. Он не подошел к тлеющим бревнам, оставшимся от хижины, но приник к земле и побежал по большой дуге к собачьему загону. Для этого ему пришлось миновать высокую сосну. Там он остановился на целую минуту и обнюхал свежий холмик под белым слоем снега. Потом Ба-Ри двинулся дальше, приникнув к земле еще ниже и прижав уши к голове.
Собачий загон был открыт и пуст. Мак-Таггарт об этом подумал. Ба-Ри снова присел и испустил скорбный вой. На сей раз – по Пьеро. Но в этом вое прозвучала новая нота, не та, что на краю ущелья: в нем была абсолютная безысходность. А вой у ущелья был окрашен сомнениями – робкой надеждой, до того человеческой, что Мак-Таггарт вздрогнул на своей тропе. Но что лежит в этой свежевыкопанной, присыпанной снегом могиле, Ба-Ри знал точно. Какие-то три фута земли не могли скрыть от него своей тайны. Это была смерть, явная, бесспорная. А когда Ба-Ри оплакивал Нипизу, то еще надеялся на что-то и чего-то искал.
До полудня он не отходил далеко от хижины, но лишь раз приблизился к черной груде дымящихся бревен и понюхал ее. Он снова и снова кружил по краю поляны, держался в тени кустов и деревьев, принюхивался и прислушивался. Дважды он возвращался к ущелью. Уже под вечер он вдруг ощутил порыв, который погнал его через лес. Бежал Ба-Ри крадучись – осторожность, подозрительность и страх заново пробудили в нем волчьи инстинкты. Прижав уши, подобрав хвост так, что его кончик волочился по снегу, выгнув спину, он рыскал, как рыщет неуловимый волк, и его было не отличить от теней сосен и можжевельника.
Однако след он оставлял уверенный – прямой, насколько может быть прямой протянутая через лес веревка, – и этот путь привел Ба-Ри, едва начало смеркаться, на прогалину, куда убежала с ним Нипиза в тот день, когда она столкнула Мак-Таггарта с края оврага в воду. На месте можжевелового вигвама стоял теперь другой, крытый непромокаемой берестой: Пьеро помог Нипизе сладить его еще летом. Ба-Ри сразу помчался туда и сунул голову внутрь, тихо, с надеждой скуля.
Ответа не было. В вигваме было темно и холодно. Ба-Ри смутно видел два одеяла, которые всегда там лежали, рядок больших жестянок, в которых Нипиза держала запасы, и печку, которую Пьеро смастерил из кусков железа и толстой жести. Но Нипизы там не было. И снаружи тоже не было ни следа ее. Снег лежал нетронутый, не считая следов самого Ба-Ри. Когда Ба-Ри вернулся к сожженной хижине, было уже темно. Всю ночь он слонялся вокруг опустевшего собачьего загона, и всю ночь ровно валил снег, так что к рассвету, двинувшись обратно на поляну, Ба-Ри проваливался в него по плечи.
Однако с наступлением дня небо прояснилось. Показалось солнце, и все кругом так засверкало, что было больно смотреть. От этого кровь у Ба-Ри побежала быстрее – он преисполнился новых надежд и ожиданий. Его мозгу было еще труднее осознать случившееся, чем вчера. Конечно, Ива скоро вернется! Он услышит ее голос. Она внезапно выйдет из леса. Он получит от нее какой-то знак. Что-нибудь такое обязательно произойдет, а может быть, и все сразу. При каждом звуке Ба-Ри резко останавливался, при каждом порыве ветра нюхал воздух. Бежал он без устали. После него в снегу на большом белом кургане на месте хижины и вокруг него оставались глубокие борозды, его следы вели от загона к высокой сосне, а на полмили вдоль ущелья их было столько, что хватило бы на целую волчью стаю.
После полудня его охватил второй мощный порыв. Это был не рассудок, но и не только инстинкт. Эти противодействующие силы вступили в нем в схватку: звериный разум, как мог, сражался с тайной неосязаемого, чего не видит глаз и не слышит ухо. Нипизы не было в хижине, потому что и хижины не было. Не было ее и в вигваме. Он не нашел ни следа ее в овраге. Ее не было рядом с Пьеро под высокой сосной.
Поэтому Ба-Ри уверенно, но безо всякой логики побежал по старой охотничьей тропе на северо-запад.
Глава XXIII
Ни один человек не видит так отчетливо тайну смерти, как северная собака с ее обостренными чувствами. Иногда эта тайна долетает до нее с ветром – да, она должна чаще всего долетать именно с ветром, и все же десять тысяч хозяев в северных землях готовы поклясться, что их собаки чуяли смертельную опасность за несколько часов, и многие из этих тысяч не понаслышке знают, что их упряжки останавливаются как вкопанные в полумиле от незнакомой хижины, где лежит непогребенный покойник.
Вчера Ба-Ри почуял смерть и безо всяких логических рассуждений знал, что покойник был Пьеро. Как он это узнал и почему понял, что с этим придется смириться, – одна из тайн, которые представляют неразрешимую загадку для тех, кто считает, будто звериный разум сводится лишь к инстинктам. Ба-Ри знал, что Пьеро мертв, не имея, в сущности, представления, что такое смерть. Но в одном он был уверен: он больше никогда не увидит Пьеро, не услышит ни его голоса, ни «шурх-шурх-шурх» его лыж по тропе впереди, так что на охотничьем пути он искал не Пьеро. Пьеро больше нет и не будет. Но с Нипизой идею смерти Ба-Ри не связывал. Его охватило неуемное беспокойство, там, в ущелье, он уловил что-то такое, что заставило его трепетать от страха и напряжения, он ощутил дуновение чего-то странного, чего-то неизбежного, и все же, даже когда он испустил у края ущелья скорбный вой, это был плач по Пьеро. Ба-Ри был убежден, что Нипиза жива, и сейчас был точно так же уверен, что перехватит ее на охотничьем пути, как был уверен вчера, что найдет ее в берестяном вигваме.
Ба-Ри ничего не ел со вчерашнего утра, когда они с Ивой вместе позавтракали, и, чтобы утолить голод, надо было поохотиться, а охотиться Ба-Ри не мог – нельзя было отвлекаться от поисков Нипизы. Ему пришлось бы весь день бежать на голодный желудок, но в трех милях от хижины он обнаружил ловушку, в которую попал крупный заяц-беляк. Заяц был еще жив, и Ба-Ри добил его и наелся досыта. До темноты он не пропускал ни одной ловушки. В одной оказалась рысь, в другой – хорек, на белой глади озера Ба-Ри учуял под белым снежным холмиком труп лисы, попавшейся на отравленную приманку Пьеро. И рысь, и хорек были еще живы, и стальные цепи капканов лязгнули, когда звери готовились дать Ба-Ри бой. Но они Ба-Ри не интересовали. Он поспешил дальше и стал лишь беспокойнее, когда стемнело, а ни следа Нипизы он не нашел.
Стояла восхитительная безоблачная ночь после бури – морозная, звездная, и контуры теней были очерчены четко, словно у живых существ. И тогда Ба-Ри увлекла третья идея. Как и все животные, он мог воспринимать не больше одной мысли зараз – у таких созданий все слабые порывы подчиняются одному главному. И этот порыв в сиянии звездной ночи состоял в том, чтобы как можно быстрее добежать до первой из двух хижин, которые Пьеро поставил на охотничьем пути. Там Ба-Ри найдет Нипизу!
Процесс, который натолкнул Ба-Ри на такой вывод, мы не назвали бы процессом логических рассуждений, но что бы это ни было, инстинкт или логика, Ба-Ри все равно преисполнился твердой, нерушимой веры. Он так спешил поскорее покрыть расстояние до хижины, что начал пропускать ловушки. От сожженной хижины Пьеро до первой охотничьей хижины было двадцать пять миль, и к закату Ба-Ри преодолел десять из них. Оставшиеся пятнадцать были самыми трудными. На открытых местах снег был мягкий, и он проваливался в него по брюхо, то и дело попадая в ямы, из которых не мог выбраться по несколько минут. Трижды за первую половину ночи Ба-Ри слышал протяжный вой волков. Один раз это была победная песнь: охотники загнали добычу в чаще меньше чем в миле от него. Но теперь эти голоса не манили его. Наоборот, они отталкивали его, он слышал в них ненависть и предательство. Каждый раз, когда до Ба-Ри доносился волчий вой, он останавливался и рычал, а шерсть у него на хребте вставала дыбом.
В полночь Ба-Ри добрался до крошечного амфитеатра в лесу, где Пьеро рубил деревья для первой из своих охотничьих хижин. Не меньше минуты Ба-Ри стоял на краю поляны и принюхивался, и уши у него ловили каждый звук, а глаза сияли от надежды и ожидания. Ни дыма, ни звука, ни света в единственном окошке бревенчатой хижины. На Ба-Ри навалилось разочарование, он снова ощутил, как он одинок и как бесплодны его поиски. Когда он побрел по снегу к двери хижины, он уже еле переставлял ноги. Он пробежал двадцать пять миль и очень устал.
У двери намело снегу, и Ба-Ри сел и заскулил. В его голосе не было больше той тревоги и сомнений, что несколько часов назад. Теперь в нем звучало безнадежное, глубокое отчаяние. Ба-Ри полчаса просидел, дрожа, спиной к двери и мордой к звездной пустоте, как будто еще оставалась мимолетная надежда, что Нипиза придет за ним по тропе. Потом он вырыл себе в сугробе глубокую нору и остаток ночи провел в беспокойной дремоте.