лстячков. Ба-Ри заскулил – тихонько-тихонько.
Всю ночь пролежал он в ольшанике. Бобровая колония снова стала его домом. Условия, конечно, изменились, и хотя дни складывались в недели, обитатели колонии Сломанного Зуба ничем не показывали, что принимают взрослого Ба-Ри, как когда-то приняли его щенком. Теперь он стал по-настоящему большим, черным и похожим на волка – грозное создание с длинными клыками, – и, хотя он вел себя донельзя мирно, бобры относились к нему с глубоко укоренившимся страхом и подозрительностью. Ба-Ри и сам больше не ощущал щенячьего стремления поиграть с бобрятами, так что их холодность не волновала его так, как в прежние дни. Умиск повзрослел и превратился в толстого молодого бобра в самом расцвете сил, который в этом году как раз собирался обзавестись женой и сейчас деловито собирал припасы на зиму. Очень может быть, что он не узнал в большом черном звере, которого то и дело замечал возле колонии, того маленького Ба-Ри, с которым иногда обнюхивался, и весьма вероятно, что и Ба-Ри узнал Умиска разве что как часть оставшихся у него воспоминаний.
Ба-Ри сделал бобровую колонию своей штаб-квартирой на весь август. Временами он отлучался на два-три дня подряд. Путь его всегда лежал на север – иногда чуть западнее, иногда чуть восточнее, но на юг Ба-Ри больше не возвращался. И вот наконец в начале сентября он покинул бобров навсегда.
Много дней он странствовал безо всякой особой цели. Шел туда, куда вели охотничьи тропы, питался в основном зайцами и туповатой разновидностью рябчиков, которых зовут дикушами. Естественно, он не упускал случая разнообразить рацион и другой случайной добычей. Уже созревала малина и дикая смородина, а Ба-Ри обожал эти ягоды. Любил он и горьковатую рябину, которая была для него еще и лечебной, как и мягкая смола на стволах пихт и елей, которую он то и дело лизал. Иногда на мелководье ему удавалось поймать рыбу, а временами он отваживался на рискованную схватку с дикобразом и в случае успеха пировал самым нежным, самым вкусным мясом в своем меню.
Дважды за сентябрь он добывал молодых оленей. Крупные пожарища, на которые он иногда попадал, больше его не страшили – в дни изобилия он совсем забыл, как иногда приходилось голодать. В октябре он забрел на запад до самой реки Гейки, а потом на север до озера Вулластон – на добрые сто миль к северу от Грей-Лун. В первую неделю ноября он вернулся на юг и некоторое время шел вдоль реки Каноэ, а потом свернул на запад вдоль извилистой речушки под названием Бесхвостый Черный Медвежонок.
Ба-Ри не раз встречал людей, но его самого ни один человек не видел, за исключением охотника-кри на северном берегу озера Вулластон. За время пути по реке Гейки Ба-Ри трижды укрывался в подлеске, пропуская мимо каноэ, с полдюжины раз в ночной тиши обнюхивал хижины и вигвамы, в которых была жизнь, а один раз на Уолластоне подобрался так близко к станции Компании Гудзонова залива, что услышал лай собак и окрики их хозяев.
И все это время он не бросал поисков, высматривал то, что ушло из его жизни. Он принюхивался на порогах хижин, кружил у самых вигвамов, вслушиваясь и всматриваясь, глядел на каноэ глазами, светившимися надеждой. Один раз ему показалось, что ветер принес запах Нипизы, и ноги у него сразу подкосились, а сердце словно перестало биться. Это продлилось всего секунду-другую. Девушка вышла из вигвама – оказалось, что это незнакомая индианка с недоплетенной корзиной в руках, – и Ба-Ри ускользнул незамеченным.
Был уже почти декабрь, когда Леру, полукровка с Лак-Бэн, увидел следы Ба-Ри на свежевыпавшем снегу, а через некоторое время заметил его в подлеске.
– Mon Dieu, говорю я вам, у него лапы с мою ладонь, и он черный, как вороново крыло на солнце! – восклицал он в магазине Компании на Лак-Бэн. – Лиса? Non! Да он с полмедведя размером! Волк, oui! И черный, как дьявол, вот что я вам скажу, господа.
Среди его слушателей был Мак-Таггарт. Он собирался подписать официальное письмо в Компанию, когда до него дошел смысл слов Леру. Рука у него замерла так резко, что на бумагу упала клякса. Комиссионер покосился на полукровку, и по спине у него отчего-то пробежали мурашки. Тут как раз вошла Мари. Мак-Таггарт забрал ее обратно из племени. Ее большие темные глаза были какие-то больные, а дикая красота за год поблекла.
– И исчез, будто… – Леру щелкнул пальцами. Потом заметил Мари и замолчал.
– Черный, говорите? – будто между прочим спросил Мак-Таггарт, не поднимая глаз от письма. – А у него не было подпалин, как у собаки?
Леру пожал плечами:
– Умчался как ветер, месье. Но это был волк.
Мари прошептала что-то комиссионеру на ухо – так тихо, что до остальных не донеслось ни звука, – и тот, сложив письмо, поспешно встал и вышел. Его не было целый час. Леру и прочие не знали, что и думать. Не так уж часто Мари показывалась в магазине, они вообще не так уж часто ее видели. Она почти не выходила из бревенчатого дома комиссионера, и когда Леру видел ее, ему каждый раз казалось, что она еще сильнее осунулась, а глаза стали больше и голоднее. Сердце его сжималось от великой тоски.
Не раз и не два он по ночам проходил мимо оконца, за которым, как он знал, она спала, и он часто всматривался в окно, надеясь хоть мельком увидеть ее бледное лицо, и только одна радость была в его жизни – знать, что Мари все понимает и что в ее глазах на миг загорается особый свет, когда их взгляды встречаются. Больше никто ни о чем не подозревал. Это была их тайна, и Леру терпеливо ждал и наблюдал. «Когда-нибудь, – повторял он про себя. – Когда-нибудь…» – И больше ничего. Эти слова вмещали в себя целый мир смысла и надежды. Когда-нибудь, когда настанет этот день, он отвезет Мари прямиком к миссионеру в форт Черчилль, и они обвенчаются. Это была мечта – мечта, помогавшая ему выносить долгие дни и еще более долгие ночи на охотничьих тропах. Сейчас оба они были невольниками царящей здесь Силы. Но когда-нибудь…
Об этом и размышлял Леру через час, когда Мак-Таггарт вернулся. Комиссионер прошел прямо к их компании из нескольких человек, сидевших у большой квадратной печки, и, удовлетворенно крякнув, отряхнул с плеч свежевыпавший снег.
– Пьер Юсташ принял предложение государства и этой зимой поведет в Бесплодные земли картографическую экспедицию, – объявил он. – Вы знаете, Леру, у него в общей сложности сто пятьдесят ловушек и западней и большая территория с отравленными приманками. Неплохие угодья, да? Я снял их у него на сезон. Мне не повредит работа на воздухе – три дня в лесу, три дня здесь. Ну, что скажете, как вам сделка?
– Хорошая, – ответил Леру.
– Да, хорошая, – подтвердил Руже.
– Большие угодья, много лис, – сказал Монс Руле.
– И обходить легко, – пробормотал Валенс своим почти что женским голосом.
Глава XXV
Охотничьи пути Пьера Юсташа тянулись на тридцать миль от Лак-Бэн прямо на запад. Они были не такие длинные, как у Пьеро, но, подобно крупной артерии, вели через самое сердце территорий, богатых пушным зверем. Угодья принадлежали еще отцу Пьера Юсташа, и деду, и прадеду, и всей его родословной – а Пьер уверял, что в его жилах течет благороднейшая французская кровь. Правда, в книгах на станции Мак-Таггарта все обрывалось на прадеде, а более старые документы о собственности хранились в форте Черчилль. Это были лучшие охотничьи угодья между Оленьим озером и Бесплодными землями. И в декабре туда пришел Ба-Ри.
Ба-Ри снова двинулся на юг – медленно, неспешно, выискивая пищу в глубоком снегу. Этой зимой Кистисо-Кестин, Великая Пурга, пришла раньше обычного, и после нее целую неделю никакие звери, ни копытные, ни когтистые, не показывались из укрытия. Ба-Ри, в отличие от других животных, не стал прятаться в снегу и ждать, когда прояснится небо и схватится наст. Он был большой, сильный, неуемный. Ему еще не исполнилось двух лет, а он уже весил добрых восемьдесят фунтов. Подушечки на лапах были у него широкие, как у волка. Грудь и плечи – как у маламута, массивные, но приспособленные для быстрого бега. Глаза у него были больше и поставлены шире, чем у хаски-полуволка, и совсем без уттуи – красной поволоки, характерной для волка и отчасти для хаски. Челюсти стали сильные, как у Казана, а может, и сильнее.
Всю неделю Великой Пурги он шел вперед голодный. Сначала четыре дня валил снег, дул пронзительный ветер и мела метель, а потом еще три дня стоял лютый мороз, так что все живое предпочитало не показываться из теплых нор под снегом. Даже птицы и те зарылись поглубже. Можно было наступить на спину карибу или лосю и даже не заметить. Разгар ненастья Ба-Ри пересидел в укрытии, но не стал дожидаться, когда над ним наметет сугроб.
Каждый охотник от Гудзонова залива до краев Атабаски знал, что после Великой Пурги голодные пушные звери будут искать пищу и что именно сейчас вероятнее всего поймать добычу во все ловушки и западни, если они как следует налажены и заправлены приманкой. Одни звероловы отправились проверять свои охотничьи пути уже на шестой день, другие на седьмой, третьи на восьмой. Буш Мак-Таггарт двинулся по охотничьим путям Пьера Юсташа, которые на сезон перешли к нему, на седьмой день. У него ушло два дня на то, чтобы найти ловушки, выкопать их из-под снега, поправить упавшие «домики-западни» и насадить приманки. На третий день он был уже снова на Лак-Бэн.
Именно в тот день Ба-Ри пришел к хижине на дальнем конце путей Мак-Таггарта. Вокруг хижины было много свежих следов комиссионера, и едва Ба-Ри его учуял, ему стало жарко от странного возбуждения. Запах, наполнивший его ноздри, примерно за полминуты связался в его сознании с событиями прошлого, и через эти полминуты из груди Ба-Ри вырвался низкий грозный рык. После этого он долго простоял в снегу не двигаясь, будто черный камень, и не сводил глаз с хижины.
Потом начал медленно описывать круги вокруг дома, все ближе и ближе, и вот уже принюхался к порогу. Изнутри не доносилось никаких звуков и запахов живого, но Ба-Ри чуял старый запах Мак-Таггарта. Тогда он обратился в сторону диких земель и Лак-Бэн, туда, куда уходила охотничья тропа. Он дрожал. Мышцы у него напружинились. Он заскулил. В воспоминаниях все ярче и ярче проступали картины – схватка в хижине, Нипиза, дикая погоня по снегу на край ущелья, даже давнишний эпизод, когда Мак-Таггарт поймал его в заячий силок. В вое Ба-Ри звучала великая тоска, почти что ожидание. Но мало-помалу он умолк. Ведь здесь от снега пахло тем, кого Ба-Ри ненавидел и хотел убить, а не теми, кого он любил когда-то. Природа на миг показала ему, как важно строить ассоциации – но лишь ненадолго, а потом это впечатление исчезло. Вой умолк, но сменился прежним грозным рыком.