Он отправился к вигваму. Полянка, где они выстроили свой тайный шалаш, была залита солнцем, светившим сквозь просеку на западе. Вигвам был на месте. С точки зрения Ба-Ри, он почти не изменился. А с земли перед шалашом исходил тот самый запах, который Ба-Ри уловил издалека в неподвижном воздухе, – запах дыма, поднимавшегося от костерка. Над костерком кто-то склонился – и Ба-Ри вовсе не показалось ни удивительным, ни сколько-нибудь неожиданным, что у этого кого-то вились по спине две толстые блестящие косы. Ба-Ри заскулил – и от этого звука кто-то у костра сначала напрягся, а потом медленно повернулся.
И даже тогда Ба-Ри не нашел ничего сверхъестественного в том, что это не кто-нибудь, а именно Нипиза. Он потерял ее только вчера. А сегодня нашел. И в ответ на его поскуливание раздались бурные рыдания, рвавшиеся из самого сердца Ивы.
* * *
Кэрвел нашел их через несколько минут – Ива прижимала голову Ба-Ри к груди и плакала, плакала, будто младенец, уткнувшись лицом в шерсть Ба-Ри. Кэрвел не стал им мешать и ждал, и пока он ждал, что-то в этих рыданиях и в лесной тишине словно бы прошептало ему обрывки истории о сожженной хижине и двух могилах и о том, что значил таинственный зов, манивший Ба-Ри на юг.
Глава XXXI
В ту ночь на поляне запылал новый костер. Уже не прежний, маленький, который разводили в страхе, как бы его не заметили посторонние глаза, а настоящий костер, пламя от которого взмывало высоко в небо. В свете этого пламени стоял Кэрвел. И как преобразился костер, переставший быть горкой тлеющих угольков, на которых Нипиза готовила себе обед, так преобразился и Кэрвел, беглый преступник и официальный покойник. Он сбрил бороду, скинул полушубок из шкуры карибу, закатал до локтей рукава, а на лице его играл буйный румянец, не вполне объяснявшийся солнцем, ветрами и бурями, и в глазах появился огонек, которого не было пять лет – а может быть, и всю жизнь. Он не сводил глаз с Нипизы.
Она сидела у костра, подавшись к теплу, и на ее чудесных волосах играли золотистые блики. Пока она так сидела, Кэрвел не шевелился. И даже не дышал. Огонь в его глазах сиял все ярче – так всегда бывает, когда мужчина боготворит женщину. Тут Нипиза вдруг обернулась и перехватила его взгляд. Ее глаза говорили красноречивее любых слов. Все ее лицо сияло от новых надежд и новых радостей. Кэрвел присел рядом с ней на березовое бревно и завел разговор – и при этом будто невзначай взял в руки одну ее толстую косу и теребил ее. У их ног лежал Ба-Ри и внимательно на них смотрел.
– Завтра или послезавтра я пойду на Лак-Бэн, – сказал Кэрвел, и в голосе его, помимо нежного благоговения, прозвучала горькая, жестокая нота. – И не вернусь, пока… пока не убью его.
Ива не сводила глаз с костра. На некоторое время воцарилась тишина, слышалось лишь потрескивание пламени, и в этой тишине пальцы Кэрвела переплетались с шелковыми прядями волос Нипизы. Он невольно вернулся в прошлое. Какой прекрасный случай упустил он тогда на охотничьей тропе Мак-Таггарта! Если бы он только знал! Он стиснул зубы – в пляшущем пламени костра перед ним представали картины того дня, когда комиссионер со станции Лак-Бэн убил Пьеро. Нипиза все ему рассказала. Как она сбежала. Как бросилась в бурные ледяные воды на дне ущелья, уверенная, что погибнет. Как чудесно спаслась – и как ее, полумертвую, нашел Тубоа, беззубый старый индеец-кри, которому Пьеро из жалости разрешал охотиться в своих угодьях. Кэрвел всей душой ощутил всю трагедию, весь ужас того кошмарного часа, когда солнце навсегда зашло для Нипизы, и видел в пламени костра, как верный старый Тубоа, собрав последние силы, несет Нипизу от ущелья за долгие мили к себе в хижину; перед ним представали картины нескольких последующих недель в этой хижине, голода и невыносимого холода, когда жизнь Нипизы висела на ниточке. А потом, когда легли самые глубокие снега, Тубоа умер. Пальцы Кэрвела сжались в кулаки и стиснули косу Нипизы. Он глубоко вздохнул, уставившись в огонь:
– Завтра я пойду на Лак-Бэн.
Некоторое время Нипиза не отвечала, глядя прямо перед собой. Потом она сказала:
– Тубоа собирался убить его, когда настанет весна и можно будет туда пойти. Когда Тубоа умер, я поняла, что теперь сама должна его убить. И я отправилась туда с ружьем Тубоа. Я его зарядила. Вчера. И… – Она повернулась к нему – глаза ее победно сияли – и полушепотом произнесла: – Месье Джиим, вам не нужно идти на Лак-Бэн. Я послала туда вестника.
– Вестника?!
– Да, Укиму-Джиим, вестника. Два дня назад. Я попросила передать, что не погибла, что я здесь, жду его и стану его Искво – женой. О, о, он придет, Укиму-Джиим, и придет скоро. И тебе не придется убивать его. Non! – Она улыбнулась, глядя ему в лицо, и сердце у Кэрвела застучало, как барабан. – Ружье заряжено, – тихо сказала она. – Я выстрелю.
– Два дня назад, – проговорил Кэрвел. – А до Лак-Бэн отсюда…
– Он будет здесь завтра, – ответила ему Нипиза. – Завтра, когда солнце склонится к закату, он выйдет на поляну. Я это знаю. Моя кровь поет мне об этом весь день. Завтра, завтра – ведь он спешит, Укиму-Джиим. Да, он спешит сюда.
Кэрвел склонил голову. И прижал к губам мягкие пряди в своих пальцах. Ива этого не видела. Не видела, но почувствовала, и душа ее забилась, будто крылья маленькой птички.
– Укиму-Джиим… – Шепот, вздох, трепет губ – такой нежный, что Кэрвел не слышал ни звука.
Если бы старый Тубоа был там в ту ночь, он, наверное, прочел бы странные предсказания в тихом шепоте ветра в верхушках деревьев. Такая уж была ночь – ночь, когда индейские боги тихонько перешептываются, славный карнавал, когда даже глубокие тени и звезды небесные дрожат, как живые, и рвутся что-то сказать на своем волшебном языке. Правда, кто может сказать, узнал бы или хотя бы заподозрил что-то такое старый девяностолетний Тубоа, чего не видел Кэрвел с его молодостью и уверенностью в себе. Завтра! Он придет завтра вечером! Так сказала ликующая Ива. Но старому Тубоа деревья шепнули бы другое: а почему не сегодня ночью?
Была полночь, когда полная луна поднялась над полянкой в лесу. В вигваме спала Нипиза. В тени можжевельника поодаль от костра спал Ба-Ри, а еще дальше, на опушке соснового бора, спал Кэрвел. Собака и человек очень устали. В тот день они проделали дальний путь и шли очень быстро – и поэтому ничего не слышали.
Но Буш Мак-Таггарт проделал путь еще дальше и шел еще быстрее. С рассвета до полуночи он покрыл сорок миль – и вышел на поляну, где прежде стояла хижина Пьеро. Дважды он окликал Нипизу с опушки, но ответа не было, и теперь Мак-Таггарт стоял в лунном свете и слушал. Нипиза должна быть здесь и ждать его! Он устал, но никакая усталость не могла усмирить разгоревшуюся в нем старую страсть. Она жгла его весь день, а теперь, когда была так близка к воплощению и триумфу, пьянила Мак-Таггарта, словно хмельное вино, струившееся по жилам. Где-то здесь, совсем рядом, ждет его Нипиза – ждет его! Он снова позвал ее и прислушался – сердце его колотилось от алчного предвкушения. Ответа не было. И тут на один головокружительный миг у него захватило дух. Мак-Таггарт принюхался – и уловил слабый запах дыма.
Главный инстинкт лесного жителя заставил его стать лицом к ветру, но это было лишь легчайшее дуновение под звездным небом. Больше он не стал звать Нипизу, а поспешил через прогалину. Нипиза там, где-то там, она уснула у костра, и от этой мысли у него вырвался глухой победоносный возглас. Он дошел до кромки леса – и слепой случай подтолкнул его на заросшую тропу; он двинулся по ней, и запах дыма все сильней и сильней щипал его ноздри.
Правда, тот же инстинкт лесного жителя заставил Мак-Таггарта двигаться с некоторой осторожностью. К тому же ночь была тихая-тихая. Под его ногами не сломалась ни единая ветка. Он раздвигал кусты настолько бережно, что они даже не шуршали. Когда он наконец вышел на полянку, где костер Кэрвела еще испускал в воздух завитки дыма, пахнувшего сосновой смолой, его шаги были до того легки, что не разбудили даже Ба-Ри. То ли в глубине души Мак-Таггарта еще оставались старые подозрения, то ли он просто хотел застать Нипизу спящей. При виде вигвама сердце у него заколотилось еще быстрее. На поляне было светло как днем, и вигвам был залит лунным светом, поэтому Мак-Таггарт заметил, что возле него сушится кое-какая женская одежда. Он приблизился мягко, как лис, и вот уже взялся за тряпичную занавеску у входа в вигвам, подавшись вперед, чтобы уловить тишайший шорох. Услышал дыхание Нипизы. Миг – и он повернул голову, и луна осветила его глаза. Они пылали безумным огнем. Потом, все так же беззвучно, он отодвинул занавеску у входа.
Так что не шум разбудил Ба-Ри, незаметного в черной тени можжевельника в десятке шагов от вигвама. Скорее всего, запах. Сначала дрогнули ноздри Ба-Ри, потом он проснулся. Несколько мгновений он буравил взглядом фигуру, скорчившуюся у входа в вигвам. Ба-Ри сразу понял, что это не Кэрвел. Давно знакомый запах – запах зверя-человека – лился ему в нос ненавистной отравой. Он вскочил на ноги и замер, и длинные его клыки медленно оскалились. Мак-Таггарт исчез. Из вигвама донесся шорох, какая-то возня, испуганный возглас внезапно разбуженного человека – а потом крик, глухой, придушенный, полный ужаса крик, и Ба-Ри, услышав его, выскочил из-под можжевельника с рычанием, сулившим смерть.
* * *
Кэрвел на опушке беспокойно зашевелился. Его разбудил непонятный шум, но от усталости ему поначалу подумалось, будто это сон. Наконец он сел, а потом, охваченный внезапным ужасом, вскочил и ринулся в вигвам. Нипиза выбежала ему навстречу:
– Укиму-Джиим, Укиму-Джиим, Укиму-Джиим! – Так она прозвала его. Она стояла вся белая, тоненькая, в ее глазах ярко отражались звезды – и, увидев Кэрвела, она с плачем протянула к нему руки:
– Укиму-Джиим, о, о, Укиму-Джиим…
Он услышал, как рычит в вигваме зверь и как стонет человек. И забыл, что явился сюда еще вчера, и с криком прижал Иву к груди, а ее руки обхватили ее за шею, и она всхлипнула: