том вернулся к Нееве с одним из убитых кроликов. Он бросил кролика рядом со своим товарищем и затявкал. Но даже и теперь Неева никак не отозвался на его зов. Медвежонок только глубоко вздохнул и слегка изменил позу.
Однако днём Неева впервые за двое суток поднялся, потянулся и обнюхал кроличью тушку. Но есть он не стал. Он несколько раз повернулся в своём углублении, расширяя его, и, к большому огорчению Мики, опять заснул.
На следующий день, примерно в тот же час, Неева снова проснулся. На этот раз он даже подошёл к выходу из пещеры и проглотил немного снега. Но кролика есть он всё-таки не стал. Вновь Мать-Природа подсказала ему, что не следует разрушать покров из сосновых игл и сухой трухи, которым он выстлал свой желудок и кишечник. Неева снова уснул. И больше уже не просыпался.
Зимние дни сменяли друг друга, а Мики по-прежнему охотился в долине возле берлоги, всё больше и больше страдая от одиночества. До конца ноября он каждую ночь возвращался в пещеру и спал возле Неевы. А Неева казался мёртвым, только он был тёплым, дышал, и порой из его горла вырывалось глухое ворчание. Но всё это не утоляло тоски, нараставшей в душе Мики, которому отчаянно недоставало общества, недоставало верного товарища. Он любил Нееву. Первые долгие недели зимы он неизменно возвращался к спящему другу. Он приносил ему мясо. Его переполняло непонятное горе, которое не было бы столь острым, если бы Неева просто умер. Наоборот, Мики твёрдо знал, что Неева жив, но не понимал, почему он всё время спит, и мучился именно от того, что не мог разобраться в происходящем. Смерть Мики понял бы: если бы Неева был мёртв, Мики просто ушёл бы от него… и не вернулся бы.
Однако в конце концов наступила ночь, когда Мики, гоняясь за кроликом, отошёл от пещеры очень далеко и впервые не стал возвращаться туда, а переночевал под кучей валежника. После этого ему стало ещё труднее сопротивляться неслышному голосу, который властно звал его идти дальше. Через несколько дней он опять переночевал вдали от Неевы. А после третьей такой ночи наступила неизбежная минута – такая же неизбежная, как восход солнца и луны, – и наперекор надежде и страху Мики твёрдо понял, что Неева уже никогда больше не пойдёт бродить с ним по лесу, как в те чудесные летние дни, когда они плечом к плечу встречали опасности и радости жизни в мире северных лесов, которые теперь не зеленели под тёплыми солнечными лучами, а тонули в белом безмолвии, исполненном смерти.
Неева не знал, что Мики ушёл из пещеры, чтобы больше в неё не возвращаться. Но быть может, Иску Вапу, добрая покровительница зверья, шепнула ему во сне, что Мики ушёл; во всяком случае, в течение многих дней сон Неевы был беспокойным и тревожным.
«Спи, спи! – быть может, ласково баюкала его Иску Вапу. – Зима будет длинной. Вода в реках стала чёрной, ледяной. Озёра замёрзли, а водопады застыли, как огромные белые великаны. Спи, спи! А Мики должен идти своим путём, как вода в реке должна уноситься к морю. Потому что он – пёс, а ты – медведь. Спи, же, спи!»
Глава XIII
В конце ноября, вскоре после первого бурана, загнавшего Нееву в берлогу, разразилась невиданная пурга, которая надолго запомнилась в северном краю, потому что с неё начался Кускета пиппун – Чёрный год, год внезапных и страшных морозов, голода и смерти. Пурга эта началась через неделю после того, как Мики окончательно покинул пещеру, где так крепко уснул Неева. А до этой бури над лесами, укутанными белой мантией, день за днём сияло солнце, а по ночам золотым костром горела луна и сверкали яркие звёзды. Ветер дул с запада. Кроликов было столько, что в чащах и на болотах снег был плотно утрамбован их лапками. Лоси и карибу бродили по лесам во множестве, и ранний охотничий клич волков сладкой музыкой отдавался в ушах тысяч трапперов, ещё не покинувших свои хижины и типи.
А потом грянула нежданная беда. Ничто её не предвещало. Небо на заре было совсем чистым, и утром ярко светило солнце. Затем леса окутала зловещая тьма – окутала с такой неимоверной быстротой, что трапперы, обходившие свои капканы, останавливались как вкопанные и с удивлением озирались по сторонам. Тьма стремительно сгущалась, и в воздухе послышались тихие звуки, похожие на стоны. Хотя они были еле слышны, никакой самый зловещий барабанный бой не мог бы нести более грозного предостережения. Они казались отголосками дальнего грома. Но предупреждение пришло слишком поздно. Прежде чем люди успели вернуться в свои жилища или хотя бы соорудить себе временные убежища, на них обрушился Великий Буран. Три дня и три ночи он бесчинствовал, точно бешеный бык, примчавшийся с севера. В открытой тундре ни одно живое существо не могло устоять на ногах. В лесах ветер тысячами валил деревья, громоздя стены непроходимого бурелома. Всё живое закопалось в снег… или погибло. Буран намёл валы и сугробы из твёрдой ледяной крупы, похожей на свинцовую дробь, и принёс с собой жестокий мороз.
На третий день температура в области, лежащей между Шаматтавой и хребтом Джексона, упала до пятидесяти градусов ниже нуля. И только на четвёртый день те, кто остался жив, рискнули выбраться из спасительных укрытий. Лоси и карибу с трудом вставали, сбрасывая с себя тяжёлое бремя снега, которому были обязаны тем, что уцелели. Животные помельче прокапывали туннели из глубины сугробов. Погибло не меньше половины всех птиц и кроликов. Но наиболее богатую дань в эти дни смерть собрала среди людей. Правда, многим даже из тех, кто был застигнут бураном вдали от дома, всё-таки удалось кое-как добраться до своих хижин и типи. Однако число не вернувшихся было ещё больше – за три ужасных дня Кускета пиппун между Гудзоновым заливом и Атабаской погибло пятьсот с лишним человек.
Перед началом Великого Бурана Мики бродил по большой гари у хребта Джексона, и при первых признаках надвигающейся пурги инстинкт заставил его поспешно вернуться в густой лес. В самой чаще он ползком забрался в глубину хаотического нагромождения упавших стволов и сломанных вершин и пролежал там, не двигаясь, все три страшных дня. Пока бушевала пурга, его томила тоска: ему хотелось вернуться в пещеру, где спал Неева, и снова прижаться к тёплому боку товарища, пусть он и был недвижим, точно мёртвый. Необычная дружба, так крепко связавшая их за время долгих совместных летних странствований, радости и невзгоды долгих месяцев, когда они сражались и пировали бок о бок, как братья, – всё это с необыкновенной ясностью жило в его памяти, точно произошло только вчера.
Мики лежал под нагромождением бурелома, который всё больше заносило снегом, и видел сны.
Ему снился Чэллонер, его хозяин, и то время, когда он ещё был весёлым, беззаботным щенком; ему снился тот день, когда Чэллонер принёс на их стоянку Нееву, осиротевшего медвежонка, и всё, что произошло с ними потом; он вновь переживал во сне разлуку с хозяином, удивительные и опасные приключения, выпавшие на их долю в лесах, и, наконец, потерю Неевы, который лёг в песок на полу пещеры и не захотел больше вставать. Этого Мики никак не мог понять. И, проснувшись, Мики под завывание бурана продолжал раздумывать о том, почему Неева не пошёл с ним на охоту, а свернулся в шар и заснул странным непробудным сном. Всё время, пока тянулись эти нескончаемые три дня и три ночи, Мики томился от одиночества больше, чем от голода, но и голод был мучителен: когда на утро четвёртого дня он выбрался из своего убежища, от него остались только кожа да кости, а глаза застилала красная пелена. Мики сразу же посмотрел на юго-восток и заскулил.
В этот день ему пришлось пробежать по снежному насту двадцать миль, но он всё-таки добрался до холма, у вершины которого была берлога Неевы. В этот день солнце в очистившемся небе сияло ослепительным огнём. Его лучи отражались от искрящегося снега, и из-за этого режущего блеска красная пелена перед глазами Мики ещё больше сгущалась. Но когда он наконец добрался до цели, небо уже потемнело и только на западе горело холодным багрянцем. Над лесом сгущались ранние зимние сумерки, однако света было ещё достаточно, чтобы разглядеть холмистую гряду с пещерой Неевы, – но пещера исчезла. Буран нагромоздил по склонам холма чудовищные сугробы, и они скрыли все приметные скалы и кусты. Вход в пещеру был погребён под десятифутовым слоем снега.
Замёрзший, голодный, совсем исхудавший за эти трое суток, лишившийся последней надежды на возвращение к другу Мики поплёлся обратно. У него больше не было ничего, кроме нагромождения упавших стволов, под которыми он прятался от бурана; и в нём самом теперь ничего не осталось от весёлого товарища и названого брата медвежонка Неевы. Стёртые лапы кровоточили, но Мики упорно шёл вперед. Зажглись звёзды, и белый мир наполнился призрачным мерцанием. Всё было сковано лютым холодом. Деревья начали потрескивать. По всему лесу словно раздавались пистолетные выстрелы – это мороз разрывал сердцевину деревьев. Было тридцать пять градусов ниже нуля, и становилось всё холоднее. Мики с трудом заставлял себя идти к своему логовищу под буреломом. Никогда ещё его силы и воля не подвергались такому жестокому испытанию. Взрослая собака на его месте прямо упала бы в снег или попробовала бы отыскать какое-нибудь временное убежище, чтобы передохнуть. Но Мики был истинным сыном Хелея, своего великана отца, и остановить его на избранном пути могла только смерть.
Но тут случилось нечто совершенно неожиданное. Мики уже прошёл тридцать пять миль, считая двадцать миль до холма и пятнадцать обратно, как вдруг наст под его лапами проломился, и он с головой ушёл в рыхлый снег. Когда Мики немного опомнился и снова встал на полуотмороженные лапы, он увидел, что очутился в каком-то очень странном месте – это был шалашик из еловых веток, и в нём сильно пахло мясом! Мики тотчас обнаружил это мясо почти под самым своим носом – надетый на колышек кусок, отрезанный от замёрзшей туши карибу. Мики не стал задаваться вопросом, откуда взялось здесь это мясо, и тут же его проглотил. Объяснить ему, где он очутился, мог бы только Жак Лебо́, траппер, живший милях в десяти к востоку от этого места. Мики ел приманку, которую Лебо оставил у капкана, соорудив над ним особый шалашик. Индейцы такой шалашик называют «кекек».