— Не, все хорошо.
— Тогда поговорим через час, а если что-то случится, то раньше. Удачи.
Я нажал на отбой. Дина скручивала полотенце в тугой узел и внимательно наблюдала за мной сквозь завесу блестящих волос.
— Кто звонил?
— По работе.
Я убрал мобильник во внутренний карман. Дина склонна к паранойе, и я не хотел, чтобы она спрятала мой телефон, не давая мне обсуждать ее с воображаемыми больницами, или, еще лучше, чтобы ответила на звонок и сказала Ричи, что знает про все его происки и надеется, что он сдохнет от рака.
— Я думала, твой рабочий день закончился.
— Так и есть. Более-менее.
— Что значит «более-менее»?
Ее руки сжали полотенце.
— Это значит, что иногда людям надо меня о чем-то спросить, — ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал непринужденно. — В отделе убийств нет такого понятия, как «рабочий день закончился». Звонил мой напарник. Скорее всего, ночью он позвонит еще несколько раз.
— Зачем?
Я взял кружку и пошел в кухню налить еще кофе.
— Ты же его видела, он новичок. Прежде чем принять важное решение, он должен согласовать его со мной.
— Какое важное решение?
— Любое.
Быстрыми сильными движениями Дина начала сдирать корку с болячки на тыльной стороне ладони.
— Сегодня на работе кто-то слушал радио, — сказала она.
Вот черт.
— И что?
— И то. Там сказали, что найдено мертвое тело и полиция считает эту смерть подозрительной. Сказали, что это в Брокен-Харборе. Говорил какой-то коп, и голос у него был как у тебя.
И тогда морозилка затрещала, словно лесной пожар.
— Вот как, — осторожно сказал я, снова усаживаясь в кресло.
Расчесывание набирало силу.
— Не делай так. Не смей, черт тебя дери.
— Что не делать?
— Не строй из себя крутого копа с кочергой в заднице. Не говори со мной так, словно я тупая запуганная свидетельница, с которой можно играть в дурацкие игры. Я тебя не боюсь, понял?
Спорить было бессмысленно.
— Понял, — спокойно ответил я. — Я не буду тебя запугивать.
— Тогда хватит страдать херней. Рассказывай.
— Ты же знаешь, я не могу обсуждать работу. Ничего личного.
— Боже мой, как это — ничего личного?! Я же, блин, твоя сестра!
Она забилась в угол дивана, уперев ноги в сиденье, словно готовилась броситься на меня — расклад маловероятный, но не невозможный.
— Верно. Я имел в виду, что не скрываю ничего лично от тебя. Мне нужно быть сдержанным со всеми.
Дина впилась зубами в предплечье и наблюдала за мной, как за врагом, — в прищуренных глазах блестела холодная звериная хитрость.
— Ладно. Тогда давай просто посмотрим новости.
Я надеялся, что такая мысль ей в голову не придет.
— Ты же вроде любишь тишину и покой.
— Господи ты боже мой! Если про твое дело показывают по всей стране, вряд ли оно настолько секретное, что его надо скрывать от меня, так? Ну, раз уж там нет ничего личного.
— Дина, ради бога! Я целый день работал, и сейчас мне меньше всего хочется смотреть на работу по телевизору.
— Тогда говори, что за херня у вас творится! Или я включу новости — и тебе придется останавливать меня силой. Хочешь попробовать?
— Хорошо. — Я поднял руки: — Ладно. Расскажу, но только если ты успокоишься. Прекрати грызть руку.
— Черт, это же моя рука. Тебе-то что?
— Пока ты ее грызешь, я не могу сосредоточиться. А пока не сосредоточусь, рассказать ничего не смогу. Выбор за тобой.
С вызовом взглянув на меня, она еще раз вонзила в руку белые зубки, но когда я не отреагировал, вытерла предплечье о футболку и села на свои ладони.
— Вот. Теперь ты счастлив?
— Там не просто один труп, а семья из четырех человек. Они жили в Брокен-Харборе — теперь это поселок под названием Брайанстаун. Вчера ночью кто-то вломился к ним в дом.
— Как он их убил?
— Точно мы узнаем только после вскрытия. Похоже, орудовал ножом.
Обдумывая услышанное, Дина смотрела в никуда и не двигалась, даже не дышала.
— Брайанстаун, — рассеянно сказала она наконец. — Что за тупое, дебильное название. Того, кто его придумал, надо сунуть головой под газонокосилку. Ты уверен?
— Насчет названия?
— Нет! Гос-с-поди! Насчет убитых.
Я потер подбородок, пытаясь расслабить сведенные челюсти.
— Ага, уверен.
Взгляд Дины снова сфокусировался, и она, не моргая, уставилась на меня.
— Ты уверен, потому что расследуешь это дело.
Я не ответил.
— Ты сказал, что не хочешь смотреть про него в новостях, потому что работал над ним целый день.
— Я не хотел смотреть на дело об убийстве; любое убийство — это работа. Такая у меня профессия.
— Бла-бла-бла, это дело об убийстве — твоя работа, так?
— Какая разница?
— Разница такая: если скажешь, то я позволю тебе сменить тему.
— Да, я работаю над этим делом. Вместе с несколькими другими детективами.
— Хм-м. — Дина бросила полотенце в сторону двери ванной, соскользнула с дивана и снова принялась наматывать быстрые круги по комнате. Я почти слышал, как нарастает тонкий комариный писк существа, которое живет в ней.
— А теперь меняем тему, — сказал я.
— Ага. — Дина взяла слоника из мыльного камня, которого мы с Лорой привезли из Кении, стиснула его и стала с интересом изучать красные вмятины на ладони. — Я вот что подумала, пока ждала тебя: я хочу другую квартиру.
— Хорошо. Можем прямо сейчас присмотреть что-нибудь в интернете.
Квартира Дины — настоящий гадюшник. Она может позволить себе приличное жилье — я помогаю ей платить за аренду, — но утверждает, что от одного вида новых многоэтажек ей хочется биться головой о стену, поэтому всегда выбирает себе обветшалый георгианский особняк, превращенный в шестидесятые в многоквартирный дом, где ванную приходится делить с каким-нибудь волосатым неудачником, который называет себя музыкантом и которому нужно регулярно напоминать, что ее брат — полицейский.
— Нет, — сказала Дина. — Ради бога, можешь ты послушать? Я хочу ее изменить. Я ее ненавижу, потому что у меня от нее чесотка. Я уже пыталась переехать — сходила наверх к девчонкам и попросила их поменяться квартирами. У них-то не будет чесаться на сгибах локтей и под ногтями, как у меня! И дело не в клопах! Я говорю: смотрите, как чисто; я думаю, это из-за уродского узора на ковре. Я им так и сказала, но эти сучки даже слушать не стали, только рты разинули, тупые рыбы. Интересно, не держат ли они рыб в аквариуме? В общем, раз переехать я не могу, то надо что-то изменить. Хочу передвинуть комнаты. По-моему, мы уже сносили стены, но я точно не помню, а ты?
Ричи звонил каждый час, как и обещал, — в очередной раз сказать, что ничего не произошло. Иногда Дина разрешала мне ответить после первого звонка — грызла палец, пока я разговаривал, а когда я заканчивал, повышала передачу: «Кто это был?», «Чего он хотел?», «Что ты рассказал ему обо мне?» Иногда приходилось ждать второго или третьего звонка, а она тем временем кружила по комнате все быстрее и говорила все громче, чтобы заглушить его, пока не падала от усталости на диван или на ковер. В час ночи она выбила телефон у меня из рук и завопила:
— Я пытаюсь тебе что-то сказать, а тебе насрать, пытаюсь с тобой поговорить, не игнорируй меня ради неизвестно кого, слушай, слушай, слушай!..
В начале четвертого она заснула на полуслове, свернувшись в тугой клубок и зарывшись головой между подушками. На кулак она намотала мою футболку и принялась ее посасывать.
Я принес из гостевой одеяло и накрыл Дину, потом притушил свет, налел себе холодного кофе и сел за обеденный стол раскладывать пасьянс в телефоне. Далеко внизу грузовик ритмично бибикал, сдавая назад; где-то на этаже послышался хлопок двери, приглушенный толстым ковролином. Дина шепнула что-то во сне. Прошел дождь, негромко шурша и стуча в окна, потом все снова стихло.
Когда наша мать покончила с собой, мне было пятнадцать, Джери — шестнадцать, а Дине — почти шесть. Сколько я себя помню, в глубине души я ждал, когда же это случится, но мать, проявив хитрость, свойственную всем зацикленным на чем-то одном, выбрала единственный день, когда мы этого не ждали. Весь год мы — отец, Джери и я — нянчились с ней: словно агенты под прикрытием, мы следили, не появятся ли первые признаки; уговаривали ее поесть, когда она отказывалась вставать с постели; прятали болеутоляющие в дни, когда она бродила по дому, будто холодный сквозняк; держали ее за руку, когда она плакала ночи напролет; ловко и гладко, словно мошенники, лгали соседям, родственникам — всем, кто о ней спрашивал. Но каждое лето мы все впятером на две недели обретали свободу. Что-то в Брокен-Харборе — воздух, смена обстановки, решимость не портить нам каникулы — превращало мою мать в смеющуюся девушку, которая робко и изумленно тянет ладони к солнцу, словно не веря тому, какая нежная у нее кожа. Она бегала с нами наперегонки по песку, целовала отца в шею, натирая его кремом от загара. В эти две недели мы не пересчитывали острые ножи и не вскакивали по ночам от малейшего шума, потому что она была счастлива.
Летом, когда мне было пятнадцать, она казалась счастливой как никогда. Почему — я понял слишком поздно. Она дождалась последней ночи наших каникул, прежде чем зайти в воду.
До той ночи Дина была искоркой — своенравной шалуньей, всегда готовой пронзительно захихикать, да так заразительно, что вы тоже начинали смеяться вместе с ней. Позднее врачи предупреждали нас, чтобы мы следили за «эмоциональными последствиями». Сейчас ее — а скорее всего, и нас тоже — отправили бы прямиком к психотерапевту, но на дворе были восьмидесятые, и наша страна по-прежнему считала, что психотерапия — развлечение для богатеньких, которым на самом деле нужен хороший пинок под зад. Мы следили, и у нас это отлично получалось: поначалу мы круглые сутки по очереди сидели у постели Дины, пока она вздрагивала и бормотала во сне. Однако она, казалось, чувствовала себя не хуже, чем мы с Джери, и уж точно куда лучше, чем наш отец. Она сосала большой палец, много плакала, но постепенно вернулась в норму — по крайней мере, насколько мы могли видеть. В день, когда Дина разбудила меня, сунув мне за шиворот мокрую тряпку, и кинулась наутек, визжа от смеха, Джери поставила свечку Пресвятой Деве в благодарность за ее исцеление.