Ричи кивнул и, передав мне тепловизионные очки, принялся быстро и ловко кидать вещи в мешок. Я сложил карту и сунул обертки от сэндвичей в полиэтиленовый пакет. Через несколько секунд комната вернулась к первоначальному состоянию — голый дощатый пол и шлакоблоки, словно нас здесь никогда и не было. Наши сумки я швырнул в темный угол, чтобы не мешались под ногами.
Ричи устроился у оконного проема, выходящего на нижнюю часть улицы. Опустившись на корточки в косой тени у подоконника, он отвернул уголок пленки, чтобы открыть себе обзор. Я посмотрел на дом Спейнов: лже-Фиона вошла в кухню с охапкой одежды, положила ее на стол и снова вышла. На втором этаже сквозь окно комнаты Джека виднелся слабый свет в спальне Пэта и Дженни. Я прижался к стене у окна, смотрящего на мой участок наблюдения, и надел очки.
Они превратили море в непроглядную, бездонную черноту. В конце улицы простиралась вдаль плоская серая сетка строительных лесов, через дорогу порхнула сова, парившая на потоке воздуха, словно лист сгоревшей бумаги. Неподвижность все тянулась и тянулась.
Я думал, что мои веки застыли в открытом положении, но, должно быть, я все-таки моргнул. Все произошло мгновенно: только что улица была пуста — и вот он уже стоит среди темных руин, огненно-белый и страшный, словно ангел, с лицом таким ярким, что на него почти невозможно смотреть. Он замер, вслушиваясь, будто гладиатор у выхода на арену: голова запрокинута, руки свободно свисают, кисти сжаты практически в кулаки, готовы к драке.
Не дыша и одним глазом приглядывая за ним, я приподнял руку, привлекая внимание Ричи. Он повернул голову, и я молча подозвал его к себе.
Ричи низко пригнулся и плавно, словно ничего не весил, скользнул по полу к моему окну, прижался спиной к стене, и его рука потянулась за пистолетом.
Наш человек медленно двинулся по улице, осторожно переставляя ноги и оборачиваясь на каждый шорох. В руках ничего, на голове — никакой тепловизионной оптики. Мелкие светящиеся зверьки в садах скакали прочь при его приближении. Сверкающий на фоне сети из металла и бетона, он казался последним человеком на земле.
Когда он подошел к соседнему дому, я снял очки, и высокая сияющая фигура превратилась в черное пятно, в беду, которая крадется в ночи к твоему порогу. Я дал сигнал Ричи и отодвинулся в тень подальше от окна. Ричи переместился в дальний угол напротив меня, и с минуту я слышал его учащенное дыхание. Но вот тишина. Человек положил руку на металлическую перекладину, и по строительным лесам, окружающим дом, темной волной прокатилась дрожь.
Пока он карабкался, низкое дребезжание, похожее на барабанную дробь, усилилось, а потом стихло. В темном окне сгустились очертания головы и плеч. Я видел, как он поворачивает лицо, вглядываясь в углы, но комната была широка, и нас скрывали тени.
Он перемахнул через подоконник с легкостью человека, который делал это тысячу раз. Как только его ноги коснулись пола и он повернулся к своему смотровому окну, я выскочил из угла и врезался в него сзади. Он хрипло выдохнул и, шатаясь, сделал несколько шагов вперед. Я взял его в захват за шею, заломил ему руку за спину и припечатал его к стене. Из его легких с резким утробным звуком выбило весь воздух, а когда он открыл глаза, то смотрел в дуло пистолета Ричи.
— Полиция. Не двигаться, — сказал я.
Все его мышцы были напряжены, словно тело состояло из стальных прутьев.
— Ради общей безопасности я надену на вас наручники, — сказал я, и мой голос показался мне чужим — холодным и отрывистым. — У вас есть что-нибудь, о чем мы должны знать?
Он меня как будто не слышал. Я отпустил его, но он не двинулся с места, даже не дернулся, когда я завел ему руки за спину и защелкнул тугие наручники. Ричи быстро и грубо обыскал его, бросая все найденое в маленькую кучку на пол: фонарик, пачку салфеток, мятные драже. Где бы этот парень ни спрятал машину, удостоверение личности, деньги и ключи остались там. Он путешествовал налегке — заботился о том, чтобы его не выдало даже случайное звяканье.
— Я сниму наручники, чтобы вы могли спуститься по лесам, — сказал я. — Не пытайтесь выкинуть какую-нибудь глупость. Этим вы ничего не добьетесь, только сильно испортите настроение мне и моему напарнику. Сейчас мы отправимся в контору и немного поболтаем. Имущество вам вернут там. Возражения есть?
Казалось, он находился где-то очень далеко — или изо всех сил старался туда попасть. Его глаза, сощуренные, будто лунный свет резал их, смотрели куда-то в небо за окном, поверх крыши Спейнов.
— Отлично, — сказал я, когда стало ясно, что ответа я не получу. — Будем считать, что возражений нет. Если что-то изменится, дайте мне знать. А теперь пошли.
Ричи спустился первым — неловко, с двумя вещмешками за спиной. Я подождал, держа парня за цепочку наручников, а когда Ричи показал мне снизу большой палец, расстегнул браслеты и сказал:
— Вперед. Но никаких резких движений.
Когда я взял его за плечо и повернул в нужном направлении, парень очнулся и заковылял по голому полу. На секунду он застыл в оконном проеме, и я понял, какая мысль промелькнула в его голове, но сказать ничего не успел — похоже, до него дошло, что при падении с такой высоты он в лучшем случае переломает себе ноги. Парень вылез из окна и начал спускаться, послушный, словно пес.
Один знакомый из академии прозвал меня Снайпером, когда я засадил мощный гол в каком-то футбольном матче. Я позволял называть себя так — решил, что постараюсь оправдать прозвище. И сейчас, когда я остался один в этой кошмарной комнате, залитой лунным светом, тонущей в реве моря, напитанной месяцами ожидания и слежки, внутренний голос шепнул мне: «Сорок восемь часов, четыре раскрытых дела. Ай да Снайпер». Многие посчитают меня извращенцем, и я понимаю почему, однако суть от этого не меняется: я вам нужен.
10
Придерживаясь незаселенных улиц, мы с Ричи вели нашего парня под локти, будто помогая приятелю добраться до дома после пьяной ночки. Никто из нас не произнес ни слова. У большинства людей, если надеть на них наручники и потащить к полицейской машине, как минимум возникнет пара вопросов, но только не у нашего подопечного. Постепенно шум моря стих, уступая место другим ночным звукам — пронзительным крикам летучих мышей, шуршанию ветра, дергающего брошенные куски брезента. Какое-то время издали доносились редкие отрывистые вопли подростков, эхом отскакивавшие от бетона и кирпичей. Я услышал резкий всхлип — кажется, наш парень плакал, — однако не повернул головы. Больше я не позволю ему дергать за ниточки.
Мы посадили его на заднее сиденье. Ричи привалился к капоту, а я отошел в сторонку, чтобы сделать несколько звонков — отправить патрульных на поиски машины, припаркованной где-то неподалеку от поселка, отпустить «приманку» домой, предупредить ночного администратора, что нам понадобится комната для допросов. В Дублин мы возвращались в молчании. Населенная призраками тьма поселка, кости строительных лесов, возникающие из ниоткуда и ясно различимые в свете звезд; затем — быстрая гладь шоссе, дорожные рефлекторы, вспыхивающие и гаснущие, огромная любопытная луна, летящая за нами. Затем постепенно вокруг возникли цвета и городское движение — пьянчуги, забегаловки; мир за окнами возвращался к жизни.
В отделе было тихо; когда мы проходили мимо двери, только двое дежурных оторвались от своего кофе, чтобы посмотреть, кто вернулся с добычей с ночной охоты. Мы отвели парня в комнату для допросов. Ричи снял с него наручники, а я зачитал задержанному права — скучающим монотонным голосом, словно это просто бессмысленная волокита. При слове «адвокат» он яростно замотал головой, а когда я вложил в его руку ручку, без вопросов поставил подпись — корявую закорючку, в которой можно было разобрать только первую «К». Я взял лист и вышел.
Мы понаблюдали за ним сквозь одностороннее зеркало. Я впервые смог как следует его разглядеть. Коротко подстриженные каштановые волосы, высокие скулы, выступающий подбородок с двухдневной рыжеватой щетиной. Одет в поношенное черное пальто, теплый серый свитер с горлом и линялые джинсы — в самый раз для ночной слежки. На ногах не кроссовки, а трекинговые ботинки. Он оказался старше, чем я предполагал, лет тридцати, и выше — около шести футов, но настолько тощий, словно находился на последней стадии голодовки. Из-за худобы он выглядел моложе, меньше — безвредным. Возможно, именно обманувшись этой иллюзией, Спейны впустили его в дом.
Никаких порезов или синяков, но они могли быть скрыты под одеждой. Я повернул вправо регулятор термостата.
Приятно было увидеть его в этой комнате. Большинство наших комнат для допросов не мешало бы помыть, побрить и принарядить, однако я люблю каждый их дюйм. Они — наша территория, и они сражаются на нашей стороне. В Брокен-Харборе он был тенью, которая проходит сквозь стены, йодным запахом крови и морской воды, его глаза — осколками лунного света. А здесь он просто парень. В этих четырех стенах все становятся обычными людьми.
Ссутулившись, он неподвижно сидел на неудобном стуле и пялился на лежащие на столе кулаки, будто готовясь к пытке. Он даже не осмотрелся, не взглянул на линолеум, испещренный давними следами от потушенных окурков и расплющенными комками жвачки, стены, расписанные граффити, стол, привинченный к полу, картотечный шкаф и тусклый красный огонек видеокамеры, следящей за ним из угла под потолком.
— Что нам о нем известно? — спросил я.
Ричи наблюдал так напряженно, что почти касался носом стекла.
— Он не под кайфом. Сначала я подумал, что он сидит на герыче, уж очень тощий, однако нет.
— По крайней мере, не сейчас. И это хорошо: если мы от него чего-то добьемся, не хотелось бы, чтобы он потом свалил все на наркоту. Что еще?
— Одиночка. Ночной образ жизни.
— Точно. Все говорит о том, что он предпочитает держаться подальше от людей, не вступая в непосредственный контакт, — ему доставляет удовольствие наблюдать. Вот и к Спейнам он влез, когда их не было, а не пока они спали. Значит, когда придет время поднажать, надо выбить его из равновесия, навалиться обоим сразу. И, раз он сова, сделать это лучше ближе к рассвету, когда он подустанет. Еще что-нибудь?