Было уже почти пять часов. В коридоре двое ночных дежурных, чтобы не заснуть, перебрасывались баскетбольным мячом и обзывали друг друга мазилами. Конор все так же неподвижно сидел, разве что руки переместил на колени. Какое-то время его губы двигались в размеренном ритме, словно он бормотал что-то про себя.
— Молится? — тихо спросил Ричи.
— Будем надеяться, что нет. Если Господь велит ему держать рот на замке, нам придется туго.
В отделе мяч с грохотом сшиб что-то со стола, один из парней отпустил какую-то шуточку, и второй засмеялся. Через все тело Конора волной прокатился глубокий вздох; парень перестал шептать и, казалось, начал погружаться в своего рода транс.
— Пора, — сказал я.
Мы вошли в комнату, обмахиваясь бланками для показаний, весело жалуясь на жару. Конору мы дали стаканчик с еле теплым кофе, предупредив, что на вкус он как моча, — мол, старые обиды забыты, мы снова друзья. Мы вернулись на безопасную почву и какое-то время мусолили сведения, которые он нам уже дал: видел ли он, как Пэт и Дженни ссорились, кричали ли они друг на друга, шлепали ли детей… Возможность поговорить о Спейнах заставила Конора нарушить молчание, однако, по его мнению, в сравнении с ними семейка Брейди[17] выглядела как персонажи «Шоу Джерри Спрингера»[18]. Когда мы перешли к его расписанию — во сколько он обычно приезжает в Брайанстаун, во сколько ложится спать, — его память снова забарахлила. Он почувствовал себя в безопасности, вообразил, что разобрался в правилах игры. Настало время перейти к следующему этапу.
— Когда ты в последний раз точно был в Оушен-Вью? — спросил я.
— Не помню. Возможно, в последний…
— Так, стоп. — Я резко выпрямился на стуле и поднял руку, обрывая Конора. — Погоди.
Нащупав телефон, я нажал кнопку, чтобы экран засветился, вытащил телефон из кармана и присвистнул.
— Из больницы, — вполголоса бросил я Ричи и краем глаза заметил, как Конор вскинул голову, словно его пнули в спину. — Возможно, это именно то, чего мы ждем. Притормози допрос, пока я не вернусь… Алло, доктор? — Последние слова я произносил уже на пути к двери.
Поглядывая одним глазом на часы, я следил за тем, что происходило в комнате для допросов. Пять минут никогда еще не тянулись так долго — впрочем, Конору они казались еще длиннее. Его самообладание лопнуло по швам: парень ерзал на стуле, словно сиденье стало нагреваться, постукивал ногами, обгрызал ногти до крови. Ричи с интересом наблюдал за ним, не говоря ни слова.
— Кто это был? — наконец выпалил Конор.
Ричи пожал плечами:
— Откуда я знаю?
— Он сказал — это то, чего вы ждете.
— Мы много чего ждем.
— Звонили из больницы. Из какой?
Ричи потер шею.
— Приятель, — сказал он весело и чуть смущенно, — может, ты все пропустил, но мы тут над делом работаем, да? И не болтаем о нем кому попало.
Конор тут же забыл о существовании Ричи: уперев локти в стол, он сложил пальцы домиком у рта и уставился на дверь.
Я дал ему еще минуту, потом влетел в комнату и захлопнул за собой дверь.
— Все в ажуре, — сообщил я.
Ричи приподнял брови:
— Да? Чудесно.
Я перетащил стул на сторону Конора и сел так, что наши колени почти соприкасались.
— Конор, — сказал я, бросив на стол телефон, — кто, по-твоему, звонил?
Он покачал головой, вперившись взглядом в телефон. Я чувствовал, как ускоряются его мысли, как они разлетаются во все стороны, словно гоночные болиды, потерявшие управление.
— Приятель, слушай внимательно: тебе больше некогда маяться херней. Может, ты еще не понял, но внезапно тебе очень, очень нужно спешить. Так что скажи мне: кто, по-твоему, звонил?
— Из больницы, — после секундного промедления пробубнил Конор в свои пальцы.
— Откуда?
Вдох. Конор заставил себя выпрямиться.
— Вы же сами сказали. Из больницы.
— Так-то лучше. А как ты думаешь, по какому поводу мне звонили из больницы?
Он снова покачал головой.
Я хлопнул ладонью по столу с такой силой, что Конор вздрогнул.
— Что я тебе сказал про твои выкрутасы? Проснись и напряги внимание. Сейчас, черт побери, пять утра, в моем мире не существует ничего, кроме дела Спейнов, и мне только что позвонили из больницы. Итак, Конор: какого хрена они это сделали?
— Один из них. Один из них в больнице.
— Точно. Сынок, ты облажался. Оставил одного из Спейнов в живых.
Мышцы в горле Конора настолько напряглись, что у него охрип голос.
— Кого?
— Это ты мне скажи, приятель. Кого бы ты предпочел? Давай говори. Если бы надо было выбирать, кого бы ты оставил?
Он готов был ответить что угодно, лишь бы я продолжал.
— Эмму, — сказал он наконец.
Я откинулся на стуле и расхохотался.
— Как это мило, честное слово. Значит, по-твоему, прелестная девочка заслужила право на жизнь? Слишком поздно, Конор, об этом надо было думать две ночи назад. А сейчас Эмма в ячейке для трупов. Ее мозг положили в банку.
— Тогда кто…
— Ты был в Брайанстауне позапрошлой ночью?
Он с обезумевшим взглядом вцепился в край стола и едва не вскочил.
— Кто…
— Я задал тебе вопрос. Конор, ты был там позапрошлой ночью?
— Да, да, был. Кто… кого…
— Скажи «пожалуйста», приятель.
— Пожалуйста.
— Так-то лучше. Ты пропустил Дженни. Дженни жива.
Конор, разинув рот, уставился на меня, но сумел лишь резко выдохнуть, словно его ударили в живот.
— Она жива-здорова, и сейчас мне звонил ее врач — сообщил, что она очнулась и хочет поговорить с нами. И все мы знаем, что она скажет, да?
Конор едва меня слышал. Он хватал ртом воздух, снова и снова.
Я толкнул его обратно на стул, и он рухнул, словно его колени превратились в желе.
— Конор, послушай меня. Я говорил, что тебе нельзя терять время, и это не шутка. Всего через пару минут мы отправимся в больницу, чтобы побеседовать с Дженни Спейн, — и после этого мне уже будет глубоко насрать на то, что ты скажешь. Вот он, твой последний шанс.
Это его проняло. Его челюсть отвисла, и он дико уставился на меня.
Я подтащил стул еще ближе и пригнулся к нему, так что мы едва не касались головами. Ричи развернулся и уселся на стол, прижавшись бедром к его руке.
— Позволь тебе кое-что объяснить, — тихим ровным голосом сказал я Конору на ухо, и на меня пахнуло его потом, к которому примешивался какой-то дикий резкий аромат, похожий на запах древесины. — Лично я верю в то, что в глубине души ты славный малый. Все остальные, кого тебе доведется повстречать с этого момента, будут считать, что ты извращенец, садист и психопат, с которого надо содрать шкуру заживо. Возможно, я рехнулся и еще об этом пожалею, однако я с ними не согласен. Мне кажется, что ты хороший парень, который по воле случая вляпался в дерьмо.
Смотрел Конор невидяще, но брови слегка дернулись: он меня слышал.
— Поэтому — и поскольку я знаю, что никто другой тебе поблажек не даст, — я готов предложить тебе сделку. Докажи, что я в тебе не ошибся, расскажи, что произошло, и я сообщу прокурорам, что ты нам помог, поступил правильно, раскаялся. А когда дойдет до вынесения приговора, это будет иметь значение. Конор, для суда раскаяние значит, что наказание за все преступления ты будешь отбывать одновременно. Однако учти, что я очень не люблю ошибаться в людях. Если окажется, что я в тебе ошибся, если ты продолжишь страдать херней, то я доложу об этом обвинителям — и мы пойдем ва-банк. Мы предъявим тебе все обвинения, которые только сможем придумать, и будем добиваться последовательных сроков. Ты понимаешь, что это значит?
Он покачал головой — то ли пытался собраться с мыслями, то ли отвечал «нет». Я мало что решаю при выдвижении обвинений и вообще ничего — при вынесении приговора; к тому же судью, который назначает одновременные сроки за убийство детей, нужно одеть в смирительную рубашку и отметелить как следует, но все это было неважно.
— Это означает три пожизненных срока подряд плюс несколько лет за покушение на убийство, ограбление, уничтожение собственности и все остальное, что сможем тебе пришить. Это шестьдесят лет минимум. Конор, тебе сколько сейчас? Какие у тебя шансы прожить шестьдесят лет до освобождения?
— Может и дожить, — возразил Ричи, наклонившись и критически осмотрев Конора. — В тюрьме о тебе позаботятся — тебя не захотят выпускать раньше срока, даже в гробу. Только предупреждаю сразу: компания там хреновая. В общую камеру тебя не посадят, потому что там ты и двух дней не протянешь, так что будешь в блоке особого режима вместе с педофилами. Разговоры, само собой, будут стремные, но зато у тебя будет полно времени, чтобы завести друзей.
Снова это подрагивание бровей: слова Ричи до него дошли.
— Или же ты можешь прямо сейчас избавить себя от многих напастей, — сказал я. — Сколько получится при одновременных сроках? Лет пятнадцать. А это же фигня. Сколько тебе будет через пятнадцать лет?
— С математикой у меня не очень, — Ричи снова окинул Конора заинтересованным взглядом, — но я бы сказал — сорок, сорок пять. Не надо быть Эйнштейном, чтобы сообразить, что выйти на волю в сорок пять и в девяносто — громадная разница.
— Мой напарник — человек-калькулятор — попал в точку. В сорок с чем-то еще можно сделать карьеру, жениться, завести полдюжины детей. Пожить. Не знаю, понимаешь ли ты это, сынок, но я сейчас предлагаю тебе жизнь. Однако предложение разовое, и срок его действия истекает через пять минут. Если твоя жизнь что-то — хоть что-нибудь — для тебя значит, начинай рассказывать.
Конор запрокинул голову; показалась длинная шея и то уязвимое место у ее основания, где под самой кожей пульсирует кровь.
— Моя жизнь, — сказал он, скривив рот то ли в оскале, то ли в жуткой улыбке. — Делайте со мной что хотите. Мне наплевать.
Он положил кулаки на стол, стиснул зубы и уставился прямо перед собой в зеркальное стекло.