Я облажался. Десять лет назад я бы вцепился в него, боясь упустить, и в результате еще сильнее оттолкнул. Но теперь я умею — научился на своих ошибках — обращать ситуацию себе на пользу, сохранять хладнокровие и терпение, позволять делу идти своим чередом. Я откинулся на стуле и стал рассматривать воображаемое пятнышко на рукаве, выдерживая паузу. Последние наши слова рассеялись в воздухе, впитались в изрисованную столешницу из ДСП и рваный линолеум, исчезли. В комнатах для допросов мужчины и женщины теряли разум, ломались, рассказывали о самых невозможных вещах. Эти комнаты могут впитать что угодно, вобрать в себя так, что не останется и следа.
Когда воздух очистился от всего, кроме пыли, я очень тихо сказал:
— Но на Дженни Спейн тебе не наплевать.
Уголок рта Конора дернулся.
— Знаю, ты не ожидал, что я это пойму. Не думал, что хоть кто-то способен тебя понять, да? Но я понимаю: они — все четверо — были тебе дороги.
Снова этот тик.
— Почему? — спросил он, слова вырывались наружу помимо его воли. — Почему вы так думаете?
Я переплел пальцы, положил локти на стол и наклонился к Конору, словно мы закадычные приятели в ночном пабе и сейчас признаемся друг другу в любви и дружбе.
— Потому что я понимаю тебя, — мягко сказал я. — То, что мне известно о Спейнах, то, как ты обустроил ту комнату, то, что ты рассказал сегодня, — все это говорит о том, как много они для тебя значили. Они для тебя важнее всех на свете, да?
Он повернул ко мне голову — серые глаза были ясны, словно озерная вода, все напряжение и смятение прошлой ночи растаяли.
— Да, — сказал он. — Важнее всех.
— Ты любил их, верно?
Кивок.
— Конор, я открою тебе самую главную тайну: на самом деле в жизни важно только одно — делать счастливыми тех, кого мы любим. Без всего остального можно обойтись; тебе будет хорошо даже в картонной коробке под мостом, если, возвращаясь в нее по вечерам, ты будешь видеть сияющее от радости лицо своей женщины. Но если этого нет…
Краем глаза я заметил, что Ричи подался назад и соскользнул со стола, выходя за пределы нашего круга.
— Пэт и Дженни были счастливы, — сказал Конор. — Они были самыми счастливыми людьми на свете.
— Но их счастье ушло, и ты был неспособен его им вернуть. Возможно, кто-то или что-то могло снова сделать их счастливыми — но не ты. Конор, я прекрасно знаю, что такое любовь, ради нее ты готов на все, готов вырвать себе сердце и подать любимой под соусом барбекю, лишь бы ей было хорошо. Однако это нихрена не помогло бы. И что тебе делать, когда ты это осознаешь? Что ты можешь сделать? Что остается?
Его руки лежали на столе раскрытыми ладонями кверху.
— Ждать. Больше ничего не остается, — сказал он так тихо, что я его едва расслышал.
— И чем дольше ты ждешь, тем больше злишься — на себя, на них, на чудовищный, жестокий хаос этого мира — до тех пор, пока мысли в голове совсем не перепутаются, до тех пор, пока не перестанешь соображать, что делаешь.
Ладони сжались в кулаки.
— Конор, — сказал я так мягко, что слова падали сквозь душный воздух, невесомые как пух. — Дженни натерпелась стольких страданий, что хватит на десяток жизней, и я совсем не хочу причинять ей еще больше боли. Но если ты не расскажешь, что произошло, мне придется поехать в больницу и заставить Дженни говорить. Я буду вынужден заставить ее заново пережить каждое мгновение той ночи. Думаешь, она это выдержит?
Он качнул головой из стороны в сторону.
— Я тоже так не думаю. Возможно, такое испытание сведет ее с ума и она никогда уже не оправится, однако у меня нет другого выбора. А у тебя есть. Ты можешь спасти ее хотя бы от этого. Если любишь ее, сейчас самое время это доказать и поступить правильно. Другого шанса у тебя не будет.
Конор исчез, спрятался за маской застывшего угловатого лица. Его рассудок снова превратился в гоночную машину, однако на сей раз он твердо и эффективно управлял ею на бешеной скорости. Я затаил дыхание. Ричи прижался к стене, неподвижный, словно камень.
Наконец Конор быстро вздохнул, провел руками по щекам и повернулся ко мне.
— Я проник в их дом, — сказал он четко и буднично, словно сообщал, где припарковал машину. — Я их убил. По крайней мере, я так думал. Вы это хотели услышать?
Ричи выдохнул, невольно издав еле слышный писк. Жужжание в моем черепе усилилось, словно в него спикировал осиный рой, затем стихло.
Я ожидал продолжения, но Конор просто наблюдал за мной опухшими покрасневшими глазами и тоже ждал. Как правило, признания начинаются с отрицаний: «Все было не так, как вы думаете…» — и тянутся целую вечность. Убийцы заполняют комнату словами, пытаясь притупить острые как бритва лезвия истины; они снова и снова стараются доказать тебе, что все произошло случайно, что жертва сама напросилась, что на их месте так поступил бы каждый. Если дать им волю, они будут убеждать тебя, пока из твоих ушей не хлынет кровь. Конор не доказывал ничего. Он сказал все, что хотел.
— Почему? — спросил я.
Он покачал головой:
— Неважно.
— Это важно для родственников жертв. И для судьи, который будет выносить приговор.
— Не моя проблема.
— В показаниях нужно указать мотив.
— Придумайте его. Я подпишу все, что хотите.
Когда Рубикон перейден, преступники обычно ослабевают — ведь они потратили все силы, пытаясь удержаться на надежном берегу лжи. Теперь же течение сбило их с ног, потащило прочь, оглушенных, задыхающихся, и с зубодробительной мощью выбросило на противоположный берег. И они полагают, что худшее позади. После этого они расклеиваются и обмякают — кого-то неудержимо трясет, кто-то плачет, а некоторые болтают или смеются без умолку. Они пока не замечают, что ландшафт здесь другой, что среда меняется, знакомые лица исчезают, ориентиры тают вдали, что мир никогда уже не будет таким, как раньше. Но Конор по-прежнему был собран и предельно сосредоточен, словно затаившийся в засаде зверь. Очевидно, битва еще не закончилась, хоть я и не мог понять почему.
Если я увязну в пререканиях насчет мотива, Конор победит, а этого допускать нельзя. Поэтому я спросил:
— А как ты попал в дом?
— Ключ.
— От какой двери?
Крошечная пауза.
— От задней.
— Где ты его взял?
Снова пауза, на сей раз более длинная. Он осторожничал.
— Нашел.
— Когда?
— Давно. Несколько месяцев назад, может, больше.
— Где?
— На улице. Пэт его обронил.
Я кожей почувствовал это изменение тона голоса, скользкие нотки, которые говорили: ложь, но не мог понять, где он соврал и зачем.
— Из твоего логова улицу не видно, — сказал Ричи из угла за спиной у Конора. — Как ты узнал, что он уронил ключ?
Конор поразмыслил.
— Вечером увидел, как он возращается с работы. Потом я пошел прогуляться, заметил ключ и решил, что его потерял Пэт.
Ричи подошел к столу и сел напротив Конора.
— Врешь, брат. Улица не освещена. Ты кто, Супермен? Видишь в темноте?
— Было лето. Темнело поздно.
— Ты крутился возле их дома в светлое время? Когда они не спали? Да ладно, приятель. Ты что, хотел, чтобы тебя арестовали?
— Ну, может, это было на рассвете. Я нашел ключ, сделал дубликат, вошел. Конец.
— Сколько раз? — спросил я.
Снова крошечная пауза, словно он мысленно прикидывал варианты ответа.
— Сынок, не трать время зря, — резко сказал я. — Не надо пудрить мне мозги — это уже в прошлом. Сколько раз ты бывал в доме Спейнов?
Конор потер лоб тыльной стороной запястья, пытаясь удержать себя в руках. Хлипкая стена упрямства пошатнулась. Вечно на адреналине не протянешь — Конор мог свалиться от усталости в любую минуту.
— Несколько раз. Может, десять. Какая разница? Говорю же, я был там позапрошлой ночью.
Это было важно, потому что он отлично ориентировался в доме — даже в темноте смог подняться по лестнице, найти комнаты детей, подкрасться к их постелям.
— Прихватывал оттуда что-нибудь? — спросил Ричи.
Конор попытался собраться с силами и ответить нет, но сдался.
— Только мелочи. Я не вор.
— Что именно?
— Кружку. Горстку резинок. Ручку. Ничего ценного.
— И нож, — добавил я. — Не будем забывать про нож. Что ты с ним сделал?
Предполагалось, что это один из сложных вопросов, однако Конор повернулся ко мне с таким видом, словно был благодарен за него.
— Бросил в море. Был прилив.
— Откуда бросил?
— Со скалы. В южном конце пляжа.
Мы никогда его не найдем — сейчас нож на полпути к Корнуоллу; стремительные холодные течения несут его на глубине, среди водорослей и мягких слепых существ.
— А другое оружие? То, которым ты ударил Дженни?
— То же самое.
— Что это было?
Конор запрокинул голову, приоткрыв рот. Горе, сквозившее в его голосе всю ночь, выбралось на поверхность. Именно оно, а не усталость высасывало из него силу воли, лишало концентрации внимания. Оно заживо сожрало его изнутри, и, кроме горя, у Конора ничего не осталось.
— Ваза — металлическая, серебряная, с тяжелым основанием. Простая красивая вещь. Она ставила в нее розы. Эта ваза стояла на столе, когда она готовила изысканные ужины на двоих…
Он издал какой-то тихий звук, то ли сглотнул, то ли резко вдохнул, — словно человек, который тонет.
— Давай-ка отмотаем назад, ладно? — предложил я. — Начнем с момента, когда ты вошел в дом. В котором часу это было?
— Я хочу спать, — сказал Конор.
— Пойдешь, как только все нам объяснишь. Кто-нибудь из Спейнов бодрствовал?
— Я хочу спать.
Нам нужна была полная история, вся последовательность событий, с кучей подробностей, известных только убийце, однако время шло к шести утра, и Конор приближался к тому уровню усталости, к которому мог придраться адвокат.
— Ладно, сынок, ты почти у цели, — мягко сказал я. — Вот что я тебе скажу: сейчас мы быстро запишем то, что ты рассказал, а потом отведем тебя туда, где ты сможешь немного поспать. Договорились?