тогда ты достаешь кувалду, но не раньше. — Ричи оттолкнулся от моего стола и покатился к своему. — Если дыры пробил Пэт, значит, Конор не единственный, у кого нелады с головой.
— Я же говорю — мы это выясним. А пока…
— Знаю. Держать пасть на замке.
Ричи накинул пиджак и начал ощупывать узел галстука, пытаясь проверить, правильно ли он завязан и не скособочен ли.
— Отлично выглядишь, — сказал я. — Пошли к главному.
Он уже напрочь забыл о Квигли, а вот я — нет. Предостерегая Ричи, я не упомянул о том, что Квигли никогда не вступает в равный бой. Нюх у него, как у гиены: он чует слабость, чует запах крови — и нападает на людей, только если точно уверен, что сумеет с ними разделаться. Причины, по которым Квигли избрал жертвой Ричи, были очевидны: новичок, парень из рабочего класса, никак себя не зарекомендовал, не умеет держать язык за зубами. Легкая добыча — достаточно его подначить, и он сам договорится до неприятностей. Чего я не мог понять — и, если бы не прекрасное настроение, насторожился бы, — так это почему Квигли целил в меня.
О’Келли был счастлив.
— Те самые орлы, которых я ждал! — воскликнул он, разворачивая кресло так, чтобы сидеть к нам лицом.
Он указал на стулья — прежде чем сесть, нам пришлось убрать кипы распечатанных электронных писем и заявлений об отпуске. Кабинет О’Келли всегда выглядит так, словно бумаги вот-вот одержат победу. Главный инспектор поднял копию нашего отчета:
— Давайте скажите мне, что я не сплю.
Я доложил ему о подвижках в расследовании.
— Мелкий говнюк, — сказал О’Келли, когда я закончил, однако в его голосе не чувствовалось особого пыла. Инспектор служил в отделе уже много лет и насмотрелся всякого. — Признание подтверждается?
— То, что у нас есть, да, подтверждается, но он потребовал перерыва на сон, прежде чем мы успели перейти к подробностям. Чуть позже — или завтра — снова за него возьмемся.
— Но этот засранец — тот, кто нам нужен? У тебя достаточно улик? Я могу заявить прессе, что жители Брайанстауна могут спать спокойно?
Ричи тоже смотрел на меня.
— Да, они могут спать спокойно, — ответил я.
— Именно это я и хотел услышать. Я уже от репортеров палкой отбиваюсь; честное слово, мерзавцы надеются, что этот сукин сын прикончит кого-нибудь еще, лишь бы у них не перевелась работа. Пора их осадить. — О’Келли с довольным вздохом откинулся в кресле и ткнул коротким указательным пальцем в сторону Ричи: — Курран, положа руку на сердце, я должен признаться, что возражал против твоего участия в расследовании. Кеннеди тебе об этом говорил?
Ричи покачал головой:
— Нет, сэр.
— Так и есть, я возражал. Думал, что ты еще зелен — задницу себе не сможешь подтереть, если кто-нибудь не подержит рулон туалетной бумаги. — Краем глаза я заметил, как дернулись губы Ричи, однако мой напарник с серьезным видом кивнул. — Я ошибался. Возможно, мне стоит почаще привлекать новеньких, чтобы у моих ленивых дармоедов было о чем подумать. Ты молодец.
— Спасибо, сэр.
— Что же касается этого человека, — О’Келли ткнул большим пальцем в мою сторону, — то кое-кто советовал мне и близко не подпускать его к делу. Пусть заново заслужит доверие, говорили они, пусть докажет, что не растерял хватку.
Днем раньше я бы мечтал о том, чтобы найти этих мудаков и заставить проглотить свои слова. Но сегодня за меня это сделает шестичасовой выпуск новостей.
Тем временем О’Келли испытующе наблюдал за моей реакцией.
— Сэр, надеюсь, я не подкачал, — невозмутимо отозвался я.
— В тебе я был уверен, иначе не стал бы рисковать. Я послал их куда подальше — и оказался прав. С возвращением.
— Я рад, что вернулся, сэр.
— Не сомневаюсь. Я был прав насчет тебя, Кеннеди, а ты был прав насчет этого молодого человека. А ведь в отделе полно парней, которые до сих пор мусолили бы свой хрен и дожидались, что преступник сам во всем сознается. Когда предъявишь обвинения?
— Я бы подождал до конца третьего дня. Хочу убедиться, что в деле не осталось никаких лазеек.
— Вот он, наш Кеннеди, в своем духе, — сказал О’Келли, обращаясь к Ричи. — Если уж он в кого-то вцепится, бедняге поможет разве что Господь Бог. Смотри и учись. Давай-давай, — великодушный взмах руки в мою сторону, — бери столько времени, сколько нужно. Заслужил. Продление срока я тебе выбью. Еще что-нибудь понадобится — люди, сверхурочные? Ты только скажи.
— Пока что нам всего хватает, сэр. Если что-то изменится, я вам сообщу.
— Договорились. — О’Келли кивнул нам, подровнял страницы нашего отчета и бросил в стопку: разговор окончен. — А теперь шуруйте в отдел и покажите моим бездельникам, как надо работать.
В коридоре, отойдя на безопасное расстояние от двери О’Келли, Ричи поймал мой взгляд и спросил:
— Значит, теперь мне разрешено самому вытирать себе задницу?
Над главным инспектором многие ржут, но он мой босс и всегда меня поддерживал, а для меня важно и то и другое.
— Он говорил метафорически.
— Это я понял. А туалетная бумага — это метафора чего?
— Может, Квигли? — предположил я, и мы, смеясь, вернулись в следственную комнату.
Конор жил в подвале высокого кирпичного дома с облупившимися оконными рамами. Чтобы попасть в его квартиру, нужно было обойти дом с тыла и спуститься по узкой лестнице со ржавыми перилами. Внутри — спальня, крошечная гостиная, совмещенная с кухней, и еще более крошечная ванная. Похоже, о существовании этой конуры он давно забыл. Особенно грязной она не выглядела, однако углы затянула паутина, в кухонной мойке валялись объедки, а в линолеум было что-то втоптано. В холодильнике — готовые обеды и спрайт. Одежда Конора — качественная, но не новая, чистая, но неглаженая — ворохом лежала на дне гардероба. Документы хранились в картонной коробке в углу гостиной — счета, банковские выписки, чеки, все вперемешку, некоторые конверты даже не вскрыты. Приложив немного усилий, я, пожалуй, смог бы определить, в каком месяце Конор запустил свою жизнь.
Окровавленной одежды не видно, в стиральной машине пусто, на просушке вещи не висят, никаких окровавленных кроссовок — вообще никаких кроссовок, — зато в гардеробе стоят две пары ботинок десятого размера.
— Впервые вижу, чтобы у парня его возраста не было кроссовок, — сказал я.
— Выбросил, — отозвался Ричи. Он прислонил матрас Конора к стене и водил рукой в перчатке по нижней стороне. — Думаю, это первое, что он сделал, когда вернулся домой в понедельник ночью, — как можно быстрее переоделся в чистое и выбросил испачканные вещи.
— Значит, если повезет, они найдутся где-то неподалеку. Пришлем нескольких парней обыскивать местные баки.
Я разбирал груду одежды, выворачивая карманы и ощупывая швы, чтобы проверить, не влажные ли они. В квартире было холодно: отопление — масляный обогреватель — выключено, и холодом сквозило прямо от пола.
— Даже если мы не найдем окровавленных шмоток, это все равно ничего не изменит. Если юный Конор сошлется на невменяемость — а других вариантов ему, скажем прямо, не остается, — то мы укажем на его попытку замести следы. Стало быть, он осознавал, что напроказил, а значит, был не менее разумен, чем мы с тобой, — по крайней мере, с точки зрения закона.
Я вызвал нескольких счастливчиков на осмотр мусорных баков. Квартира находилась практически под землей, и мне пришлось выйти на улицу, чтобы мобильник поймал сигнал. Значит, даже если у Конора и были друзья, общаться с ними он не мог. Потом мы перешли в гостиную.
Даже при включенном свете в комнате стояла полутьма. Окно, расположенное на уровне головы, выходило на плоскую серую стену, и пришлось вытянуть шею, чтобы разглядеть узкий прямоугольник неба и птиц, кружащих на фоне тучи. Самые многообещающие предметы — громадный компьютер с клавиатурой, усыпанной кукурузными хлопьями, и побитый мобильник — находились на столе Конора. Трогать их без Кирана мы не хотели. Рядом стоял старый деревянный ящик из-под фруктов с потертой этикеткой, на которой была изображена улыбающаяся темноволосая девушка с апельсином в руке. Я открыл крышку. Внутри лежали сувениры Конора.
Застиранный шарф в синюю клетку, за ткань зацепились несколько длинных светлых волосков. Наполовину сгоревшая зеленая свеча в стеклянной банке, наполнившая ящик сладким ностальгическим ароматом свежих яблок. Страница из карманного блокнота, сгибы тщательно разглажены, на ней быстрый уверенный рисунок — регбист, бегущий с зажатым под мышкой мячом. Расписанная маками надтреснутая кружка с чайным налетом. Горстка бережно сложенных резинок. Детский рисунок мелками: четыре желтые головы, голубое небо, птицы в вышине и черная кошка, лежащая на цветущем дереве. Зеленый пластиковый магнит в форме буквы «X», выцветший и пожеванный. Темно-синяя ручка с надписью золотым курсивом: «Курорт Голден-Бэй — ваша дверь в рай!»
Одним пальцем я сдвинул шарф с рисунка. В нижнем углу подпись неуверенными прописными буквами: «ЭММА», а рядом дата. Рыжевато-бурые пятна на небе и цветах не были каплями краски. Картинку девочка нарисовала в понедельник, скорее всего — в школе, и жить ей оставалось несколько часов.
Наступило долгое молчание. Мы опустились на колени, вдыхая запах дерева и яблок.
— Ну вот и наша улика, — сказал я. — В ночь, когда их убили, он находился в доме.
— Знаю, — отозвался Ричи.
Еще одна пауза, на этот раз более затянутая, каждый из нас ждал, когда ее прервет другой. В квартире сверху по голому полу зацокали высокие каблуки.
— Ладно, — сказал я и осторожно закрыл ящик. — Ладно. Разложим по пакетам, надпишем и двигаемся дальше.
Древний оранжевый диван был едва виден под свитерами, дисками и пустыми пластиковыми пакетами. Мы разбирали эти завалы слой за слоем, пытаясь найти пятна крови, — встряхивали вещи и сваливали их на пол.
— Мать честная, — ужаснулся я, выкопав телегид за начало июня и полпакета чипсов с солью и уксусом. — Ты только глянь.