Вещдоки не всегда попадают к нам чистенькими прямо с места преступления — бывает, что свидетели сдают их спустя недели, а иногда улика может несколько месяцев проваляться в поле под дождем, прежде чем ее отыщет розыскная собака. Мы работаем с тем, что есть, и находим способы обойти аргументы защиты. Но этот случай — другой. Эту улику мы загрязнили сами, а она загрязнила все, к чему мы прикасались. Если мы попытаемся ее предъявить, то под сомнением окажутся все наши действия в ходе расследования: этот предмет мы могли подбросить, на того человека надавить, такие-то факты сфабриковать, чтобы подкрепить нашу версию. Если мы нарушили правила однажды, кто поверит, что мы ограничились единственным разом?
Я пренебрежительно щелкнул по пакету, и от одного прикосновения к нему у меня поднялись волосы на загривке.
— Эта улика пришлась бы кстати, если бы связала подозреваемого с местом преступления. Однако у нас полно других веских доказательств. Думаю, мы проживем и без нее.
Колючие недоверчивые глазки Квигли обшарили мое лицо.
— А все-таки… — начал он, пытаясь скрыть недовольство: я его убедил. — Все-таки из-за этой улики дело могло пойти псу под хвост. Главный инспектор будет в ярости, когда услышит, что кто-то из его звездной команды раздает вещдоки как леденцы — и не из какого-то дела, а именно из этого. Ах, бедные детки. — Он покачал головой и укоризненно поцокал языком. — Ты ведь привязался к юному Куррану, верно? Ты же не хочешь, чтобы ему снова пришлось надеть форму? Такой потенциал, такие прекрасные рабочие отношения между вами — все пропадет даром. Какая жалость, правда?
— Курран — большой мальчик, может сам о себе позаботиться.
— Так-так. — Квигли торжествующе указал на меня пальцем, словно я проболтался и выдал какую-то важную тайну. — Значит, я правильно понимаю, что он все-таки зарвавшийся парень?
— Понимай как хочешь.
— Впрочем, это, конечно, неважно. Даже если это сделал Курран, он все равно на испытательном сроке, и присматривать за ним должен был ты. Если кто-то узнает… Ужасно не вовремя, ведь ты как раз начал восстанавливать репутацию… — Квигли придвинулся так близко, что я видел, как блестят его мокрые губы, как лоснится от грязи и жира воротник его куртки. — Это ведь никому не нужно, правда? Уверен, мы сможем договориться.
На мгновение мне показалось, что он хочет денег. И на еще более краткую долю секунды я, к своему стыду, готов был согласиться. У меня есть сбережения — на случай, если со мной что-то произойдет и кому-то придется заботиться о Дине. Деньги небольшие, но их хватит, чтобы заткнуть пасть Квигли, спасти Ричи и себя, вернуть мир обратно на орбиту. Тогда все мы сможем жить дальше как ни в чем не бывало.
Но потом до меня дошло: ему нужны вовсе не деньги, ему нужен я, так что возврата к прежней безопасной жизни нет. Он хочет работать вместе со мной над хорошими делами, присваивать себе мои достижения и сбагривать мне безнадежные висяки. Он хочет купаться в лучах славы, пока я расхваливаю его перед О’Келли, и предостерегающе выгибать бровь, если я буду распинаться недостаточно вдохновенно. Он хочет видеть, что Снайпер Кеннеди в его власти. Конца этому не будет.
Мне хочется верить, что я отверг предложение Квигли по другой причине. Знаю, многие приняли бы как данность, что мое эго просто не позволило бы мне провести остаток карьеры, бегая по его свистку и учась заваривать ему кофе по его вкусу. Я до сих пор надеюсь убедить себя, что отказался, потому что хотел поступить правильно.
— Договариваться с тобой я не буду, даже если ты взрывчаткой меня обвяжешь, — сказал я.
Квигли отшатнулся, но так просто сдаваться был не намерен. Цель была так близка, что он практически истекал слюной.
— Не говорите того, о чем можете пожалеть, детектив Кеннеди. Никому не обязательно знать, где эта улика была ночью. Со своей бабенкой ты разберешься, так что она слова не скажет. Курран, если у него есть хоть капля ума, — тоже. Улика отправится прямиков в хранилище, будто ничего не произошло. — Он покачал бумажным пакетиком, я услышал сухой шорох ногтя. — Это будет наш маленький секрет. Подумай хорошенько, прежде чем хамить.
— Тут и думать не о чем.
Квигли прислонился к перилам.
— Я скажу тебе кое-что, Кеннеди. — Его тон изменился, от приторного дружелюбия не осталось и следа. — Я знал, что ты завалишь это дело, еще во вторник, с той самой секунды, когда ты вернулся от главного инспектора. Ты же всегда считал себя особенным, да? Мистер Совершенство, ни на шаг не отступал от правил. И посмотри на себя сейчас. — Снова эта ухмылка, на этот раз почти злобный оскал, который Квигли уже не трудился скрывать. — Я бы хотел узнать только одно: что заставило тебя переступить черту? Неужели ты был святошей так долго, что вообразил, будто тебе что угодно сойдет с рук — ведь никто не заподозрит великого Снайпера Кеннеди?
Значит, этим субботним утром Квигли пришел в контору не затем, чтобы нагружать отчетами моих летунов, а исключительно ради того, чтобы не упустить момент моего падения.
— Я просто хотел тебя порадовать, старина. И, похоже, у меня это получилось.
— Ты всегда держал меня за идиота. Давайте все постебемся над Квигли, ведь этот тупой осел даже ничего не поймет. Ну давай, скажи: если ты герой, а я дурак, то как вышло, что ты сейчас по уши в дерьме, а я с самого начала знал, что так и будет?
Он ошибался, я никогда его не недооценивал. Я знал, что у Квигли есть единственный талант — чутье, как у гиены, инстинкт, который ведет его, сопящего и истекающего слюной, к нервным подозреваемым, напуганным свидетелям, робким новичкам — ко всему уязвимому, пахнущему кровью.
А я ошибся, полагая, что к этой категории не отношусь. После стольких лет нескончаемых, мучительных сеансов у психотерапевта и тщательного контроля за каждым своим движением, словом и мыслью я был уверен, что раны затянулись, переломы срослись, а кровь смыта. Я знал, что заслужил спокойную жизнь. Я нисколько не сомневался, что мне ничего не угрожает.
Стоило О’Келли произнести «Брокен-Харбор», и все бледные шрамы в моем сознании вспыхнули, как огни маяка, и я шел на их ослепительный свет, шел от той секунды до этой послушно, словно домашняя скотина. Работая над этим делом, я сиял, будто Конор Бреннан на той темной дороге — яркий сигнал для всех хищников и падальщиков в округе.
— Квигли, ты не дурак. Ты позорище. Я мог бы лажать ежечасно до самой пенсии и все равно был бы лучше тебя. Мне стыдно служить с тобой в одном отделе.
— Значит, тебе повезло — долго терпеть меня тебе не придется. Достаточно будет показать главному инспектору вот это.
— Я сам ему покажу, — сказал я и потянулся к пакету, но Квигли резко отдернул руку, чопорно поджал губы и задумался, покачивая пакетом, зажатым между большим и указательным пальцами.
— Не уверен, стоит ли его тебе отдавать. Откуда я знаю, где он окажется?
— Меня тошнит от тебя, — сказал я, переведя дыхание.
Квигли насупился, но, глянув мне в лицо, предпочел со мной не связываться и уронил пакет мне на ладонь, словно он грязный.
— Я подробно доложу обо всем в отчете, — проинформировал он меня. — В самое ближайшее время.
— Давай. Только держись от меня подальше. — Я сунул пакет в карман и ушел.
Я поднялся на верхний этаж, заперся в туалетной кабинке и прижался лбом к холодной пластиковой двери. Мысли были скользкими и опасными, словно гололед, и я никак не мог найти опоры, с каждым шагом рискуя сорваться в ледяную воду. Когда руки наконец перестали трястись, я открыл дверь и пошел вниз, в следственную комнату.
Там было жарко натоплено и шумно: летуны отвечали на звонки, отмечали последние сведения на доске, заваривали себе кофе, смеялись над пошлыми шутками и спорили насчет рисунка кровавых брызг. От всей этой энергии у меня закружилась голова; я шел через комнату, чувствуя, что ноги могут подкоситься в любую секунду.
Ричи, закатав рукава рубашки, сидел за своим столом и перебирал отчеты. Я бросил мокрое пальто на спинку стула, наклонился к Ричи и тихо сказал:
— Сейчас мы возьмем по нескольку листов и выйдем — быстро, словно торопимся, но без лишнего шума. Пошли.
Он уставился на меня — глаза были красные, и выглядел он паршиво, — потом кивнул, взял стопку отчетов и встал из-за стола.
На верхнем этаже, в дальнем конце коридора, есть комната для допросов, которую мы используем только при крайней необходимости. Отопление там не работает, и даже среди лета в этой допросной холодно как в подземелье. Вдобавок там что-то с проводкой — флуоресцентные лампы светят так, что режет глаза, а через неделю-две перегорают. Мы отправились туда.
Ричи закрыл за нами дверь и остался стоять рядом — стопка бумажек зажата в руке, глаза бегают, словно у шантрапы. Именно так он и выглядел — тощий гопник, привалившийся к разрисованной граффити стене, на стреме у мелких барыг в обмен на дозу. А я-то уже начинал считать его своим напарником. Еще недавно мне было приятно работать с ним плечом к плечу, а теперь я испытывал отвращение к нам обоим.
Я вынул из кармана пакет для вещдоков и положил на стол.
Ричи закусил губу, но не вздрогнул и не удивился. Во мне угасла последняя искра надежды: он заранее был к этому готов.
Молчание тянулось вечно. Скорее всего, Ричи думал, что таким образом я давлю на него, словно на подозреваемого. Мне казалось, что воздух в комнате сделался хрустальным, хрупким и, стоит мне заговорить, разобьется на миллион острых как бритва осколков, которые обрушатся на нас и разрежут на куски.
— Какая-то женщина принесла это сегодня утром, — наконец сказал я. — По описанию она похожа на мою сестру.
Это его проняло. Ричи вскинул голову, побледнел и уставился на меня, забыв, как дышать.
— Мне бы хотелось узнать, какого хера вещдок оказался у нее, — добавил я.
— Ваша сестра?
— Женщина, которая ждала меня у конторы во вторник вечером.