Ричи бессмысленно таращился на документы в своей руке, словно не мог вспомнить, откуда они взялись. Он разжал пальцы, и бумажки разлетелись по полу.
— Да.
— Где это было?
— Наверное, на ковре. Когда я клал весь хлам обратно на диван, то увидел ноготь на рукаве свитера. Его там не было, когда мы убирали одежду с дивана, — помните, мы же ее внимательно осматривали на предмет кровавых пятен. Видимо, ноготь зацепился, когда свитер лежал на полу.
— Какого цвета свитер? (Если бы у Конора Бреннана были нежно-розовые вязаные вещи, я бы это запомнил.)
— Зеленый. Типа хаки.
А ковер был кремовый, с грязно-зелеными и желтыми завитками. Парни Ларри могли бы облазить всю квартиру с лупами в поисках вещи, совпадающей по цвету с этим розовым обрывком, и ничего не найти. Но стоило мне увидеть этот ноготь, я мгновенно понял, откуда взялась розовая шерсть.
— И как ты интерпретируешь эту находку? — спросил я.
Молчание. Ричи смотрел в пустоту.
— Детектив Курран.
— Ноготь… По форме и лаку… соответствует ногтям Дженни Спейн. Зацепившееся за него волокно… — У Ричи дернулся уголок рта. — Мне показалось, что оно соответствует вышивке на подушке, которой задушили Эмму.
Та мокрая нитка, которую Купер выудил из детского горла, раскрыв хрупкие челюсти большим и указательным пальцами.
— И какой вывод ты из этого сделал?
— Что убийцей могла быть Дженнифер Спейн, — ответил Ричи ровно и очень тихо.
— Не «могла быть». Была.
Он беспокойно шевельнул плечами:
— Это не точно. Она могла подцепить эту нитку как-то иначе — раньше, когда укладывала Эмму спать…
— Дженни тщательно следит за собой, у нее ни один волосок из прически не выбьется. Думаешь, она бы целый вечер проходила со сломанным, цепляющимся за все подряд ногтем и так бы и легла спать? За несколько часов не вынула бы зацепившийся за него клочок шерсти?
— Может, это попало от Пэта. Нитка пристает к его пижаме, когда он душит Эмму подушкой; потом, когда он борется с Дженни, она ломает ноготь, волокно цепляется за него…
— Данное конкретное волокно — одно из многих, там тысяча волокон в его пижаме, в ее пижаме, да по всей кухне. И что, цепляется именно это?
— Ну мало ли. Нельзя просто валить все на Дженни. Вспомните, Купер ведь уверен, что она не сама нанесла себе раны?
— Знаю. Я с ней поговорю. — Мысль о том, что придется иметь дело с миром за пределами этой комнаты, подкосила меня, словно удар дубинкой под колени. Я тяжело сел за стол. Стоять я уже не мог.
Ричи понял смысл моих слов. «Я с ней поговорю», не «мы». Он открыл рот, закрыл, пытаясь придумать правильный вопрос.
— Почему ты не сказал мне? — Мой голос сочился болью, но мне было плевать.
Ричи отвел глаза и, опустившись на колени, принялся подбирать рассыпавшиеся бумаги.
— Потому что знал, что вы захотите сделать.
— Что именно? Арестовать Дженни? Не предъявлять Конору обвинение в тройном убийстве, которого он не совершал? Что, Ричи? Что здесь такого ужасного, что ты никак не мог этого допустить?
— Не ужасного, просто… Арестовать ее… Не знаю, не уверен, что это правильно.
— Это наша работа. Мы арестовываем убийц. Если тебе это не нравится, значит, надо было выбирать другую профессию.
Ричи поднялся.
— Как раз поэтому я вам и не говорил. Знал, что вы так скажете. Знал. У вас все черно-белое, никаких вопросов; просто соблюдай правила и иди домой. Мне нужно было все обдумать, потому что я знал, что как только вам расскажу, будет поздно.
— Мать твою, разумеется, все черно-белое. Ты убиваешь свою семью — ты садишься в тюрьму. Где ты тут разглядел оттенки серого?
— Дженни в аду. Каждую секунду до конца жизни она будет испытывать такую боль, о которой я даже думать не хочу. По-вашему, тюрьма накажет ее более сурово, чем она сама? Ни Дженни, ни мы не сможем исправить то, что она сделала, и нет накакого смысла сажать ее за решетку во избежание рецидива. Чем тут поможет пожизненное заключение?
А я-то думал, что это коронный прием Ричи, его особый дар — забалтывать свидетелей и подозреваемых, пока они не поверят, что он — сколь бы абсурдным и невероятным это ни казалось — видит в них людей. Я был здорово впечатлен, когда он убедил Гоганов, будто они для него не просто гнусные мрази, а Конора Бреннана — что он не просто дикое животное, которое нужно убрать с городских улиц. Я должен был сообразить, что к чему, еще той ночью в логове, когда мы просто поболтали по-людски. Я должен был сразу почуять опасность и понять, что его сочувствие — никакое не притворство.
— Так вот почему ты напустился на Пэта Спейна. Я-то думал, что все это во имя истины и правосудия. Господи, какой я дурак.
Ричи хватило совести покраснеть.
— Нет, не поэтому. Сначала я правда думал, что это сделал он, потому что в виновность Конора мне не верилось, а других подозреваемых как будто не было. А потом, увидев эту штуку, я подумал…
Он умолк на полуслове.
— Мысль о том, чтобы арестовать Дженни, оскорбила твою тонкую натуру, зато бросить Конора в тюрьму пожизненно за преступления, которых он не совершал, — это, по-твоему, просто плохая идея. Мило с твоей стороны. Вот ты и решил свалить все на Пэта. Прекрасный спектакль ты вчера разыграл перед Конором. Кстати, он даже почти клюнул. Наверное, испортил тебе день, когда все-таки не повелся.
— Пэт умер, ему уже все равно. Я помню, что вы говорили — все будут считать его убийцей. Ну а вы помните, как он писал на форуме, что просто хочет позаботиться о Дженни? Как по-вашему, что бы Пэт выбрал: взять вину на себя или пожизненно упрятать ее за решетку? Да он умолял бы нас назвать убийцей его. На коленях бы ползал.
— Так вот что ты делал с этой сукой Гоган, и с Дженни тоже. Вся эта пурга про то, не стал ли Пэт более вспыльчивым, не было ли у него нервного срыва, не боялись ли вы его… Ты добивался, чтобы Дженни оклеветала Пэта. Только оказалось, что у убийцы чувство чести развито получше, чем у тебя.
Лицо Ричи вспыхнуло еще ярче. Он не ответил.
— Давай на секунду представим, что мы поступим по-твоему, — сказал я. — Бросим эту штуку в измельчитель, спихнем вину на Пэта, закроем дело и позволим Дженни уйти из больницы. Как по-твоему, что будет дальше? Что бы ни случилось той ночью, Дженни любила своих детей. И мужа тоже любила. Что она сделает, как только достаточно окрепнет?
Ричи положил отчеты на стол на безопасном расстоянии от пакета и подровнял стопку.
— Закончит начатое, — ответил он.
— Да. — Свет прожигал воздух, превращал комнату в белое марево, в нагромождение раскаленных, сияющих очертаний. — Именно это она и сделает. И на сей раз не облажается. Если выпустить ее из больницы, не далее как через двое суток она умрет.
— Да. Скорее всего.
— И почему, черт побери, тебя это не беспокоит? (Ричи приподнял плечо.) Отомстить хочешь? Она заслуживает смерти, но у нас никого не казнят, так что какого черта, пусть сделает это сама. Так ты рассуждал?
Ричи посмотрел мне в глаза:
— Это лучшее, что может с ней произойти.
Я едва удержался, так хотелось вскочить со стула и схватить его за грудки.
— Ты не имеешь права так говорить. Сколько Дженни еще жить — пятьдесят лет, шестьдесят? И ты думаешь, что ей лучше всего лечь в ванну и вскрыть себе вены?
— Да, может, шестьдесят лет. Половину из них в тюрьме.
— И ей там самое место. Эта женщина нуждается в лечении. Ей нужна терапия, лекарства, не знаю, что еще — зато знают врачи. В стенах тюрьмы она все это получит. Она расплатится, ей вправят мозги, и, выйдя на свободу, она сможет как-то жить.
Ричи решительно замотал головой:
— Нет, не сможет. Не сможет. Вы что, рехнулись? Нет у нее никакого будущего. Она же убила своих детей — держала их до тех пор, пока они не перестали сопротивляться. Зарезала мужа и лежала рядом с ним, пока он истекал кровью. Ни один врач на свете этого не исправит. Вы видели, в каком она состоянии. В душе она уже мертва. Проявите каплю милосердия, отпустите ее.
— Хочешь поговорить о милосердии? Дженни Спейн не единственная героиня этой истории. Фиону Рафферти помнишь? А ее мать? Их не надо пожалеть? Подумай о том, что они уже потеряли, а потом посмотри на меня и скажи, что они заслужили потерять еще и Дженни.
— Они ничего этого не заслужили. Думаете, им будет легче, если они узнают, что она сделала? Они в любом случае ее потеряют, но так, по крайней мере, все будет кончено.
— Нет, не будет. — Слова высасывали из меня воздух, оставляли внутри пустоту. Мне казалось, что грудная клетка вот-вот сложится. — Для них это никогда не кончится.
Это заставило Ричи заткнуться. Он сел напротив меня, снова и снова выравнивая стопочку отчетов.
— Я не знаю, в чем ее расплата, — сказал он наконец. — Назовите хоть одного человека, которому станет лучше, если Дженни просидит в тюрьме двадцать пять лет.
— Заткнись. У тебя вообще нет права задаваться этим вопросом. Приговор выносит судья, а не мы. Вот для чего вся эта проклятая система — чтобы заносчивые придурки вроде тебя не играли в Господа Бога, не раздавали смертные приговоры по своему усмотрению. Действуй по правилам, мать твою, сдавай долбаные вещдоки, а в остальном положись на долбаную систему. Не тебе решать, жить Дженни Спейн или умирать.
— Дело не в этом. Заставить ее столько лет жить с такой болью… Это пытка. Это неправильно.
— Нет. Ты думаешь, что это неправильно. Кто знает, почему ты так думаешь? Потому что ты прав, или потому что это дело разбивает тебе сердце, или тебя просто гложет чувство вины, оттого что Дженни похожа на твою детсадовскую воспитательницу мисс Келли? Для этого и существуют правила, Ричи, — потому что в вопросах добра и зла нельзя полагаться на разум. Последствия ошибки настолько огромны и ужасны, что о них даже подумать страшно, не то что с ними жить. Правила гласят, что мы должны посадить Дженни. Все остальное — полная фигня.