Ричи покачал головой:
— Все равно это неправильно. В этом случае я полагаюсь на свой разум.
Я готов был то ли рассмеяться, то ли взвыть.
— Да что ты? И посмотри, к чему он тебя привел. Ричи, правило номер ноль, всем правилам правило: твой разум засран, полон мусора и заморочек, слаб и испорчен, он подведет тебя в самый неподходящий момент. По-твоему, разум моей сестры не говорил ей, что она поступает правильно, когда она шла за тобой? Разве Дженни не считала, что поступает правильно, в понедельник ночью? Если доверяешь разуму, то непременно облажаешься, причем по-крупному. Все правильные поступки в своей жизни я совершил, потому что не доверял своему разуму.
Ричи с усилием поднял голову и взглянул на меня:
— Ваша сестра рассказала мне про вашу мать.
В эту секунду я едва не дал ему по морде — и увидел, что он готовится к этому, увидел вспышку страха или надежды. К тому времени, как я наконец смог разжать кулаки и снова сделать вдох, молчание затянулось.
— Что именно она тебе сказала?
— Что в то лето, когда вам было пятнадцать, ваша мама утонула. Когда вы все отдыхали в Брокен-Харборе.
— Она случайно не упоминала об обстоятельствах смерти?
Он больше на меня не смотрел.
— Да, сказала. Ваша мама сама вошла в воду — типа, специально.
Я подождал, но он, очевидно, уже сказал все, что собирался.
— И ты решил, что я в одном шаге от смирительной рубашки? Так?
— Я не…
— Нет, сынок, мне очень любопытно. Давай выкладывай, какая логика привела тебя к такому выводу? Ты принял как неоспоримое, будто я настолько травмирован, что уже на расстоянии мили от Брокен-Харбора у меня начинается психоз? Ты решил, что безумие передается по наследству и я могу в любой момент раздеться и влезть на крышу, вопя что-то про рептилоидов? Боялся, что я вышибу себе мозги прямо при тебе? Будь добр, просвети меня.
— Я никогда не считал вас сумасшедшим. Никогда. Но то, как вы вели себя с Бреннаном… Это меня беспокоило даже до… до прошлой ночи. Мне казалось, что вы перегибаете палку, и я вам так прямо и сказал.
Мне отчаянно хотелось оттолкнуть стул и закружить по комнате, но я знал, что если подойду к Ричи, то непременно его ударю, и знал, что это плохо, хоть и не мог вспомнить почему. Я не двинулся с места.
— Ну да, ты так мне и сказал. А после разговора с Диной решил, что знаешь почему. Более того, ты решил, что у тебя карт-бланш в отношении вещдоков. Этот старый кретин, подумал ты, этот конченый псих сам ни о чем не догадается — он слишком занят тем, что рыдает в подушку, оплакивая мертвую мамочку. Я прав, Ричи? Примерно так все и было?
— Нет. Нет. Я подумал… — Он судорожно вздохнул. — Я подумал, что мы еще долго будем напарниками. Да, я знаю, как это звучит и кем я вообще себя возомнил, но я просто… Мне казалось, что мы сработались. Я надеялся… — Я смотрел на него в упор, пока он не осекся. — По крайней мере, на этой неделе мы были напарниками. А если у одного из напарников проблема, значит, и у другого тоже.
— Приятель, это было бы невероятно мило, только вот у меня никаких проблем нет. Не было, пока ты не устроил эту хрень с уликами. И моя мать тут ни при чем. Ясно тебе? Хоть сейчас дошло?
Его плечи как-то странно изогнулись.
— Я только хочу сказать… Я думал, может… Я понимаю, почему вы не хотите, чтобы Дженни закончила начатое.
— Я не хочу, чтобы люди убивали — ни себя, ни кого-то еще. Именно этим я и занимаюсь, и психологические копания тут излишни. Если кому-то и требуется хороший психотерапевт, так это тебе, коли, по-твоему, мы должны помочь Дженни Спейн спрыгнуть с крыши небоскреба.
— Да ладно, что за глупости. Никто не говорит, что мы должны ей в этом помогать. Просто… пусть природа возьмет свое.
В некотором смысле я почувствовал облегчение — пусть слабое и горькое, но все же облегчение. Из Ричи никогда не вышло бы детектива. Даже если бы не это дело, даже если бы я не был таким жалким, тупым слабаком, даже если бы я видел не только то, что хотел видеть, все равно — рано или поздно все обернулось бы точно так же.
— Я тебе не какой-то Дэвид Аттенборо[27]. Я не сижу сложа руки и не смотрю на то, как природа берет свое. Если бы я хоть раз поймал себя на такой мысли, то сам бы спрыгнул с небоскреба.
В моем голосе сквозило отвращение. Ричи содрогнулся, но я чувствовал лишь холодное удовольствие.
— Убийство заложено в нашей природе. Неужели не замечал? Люди калечат друг друга, насилуют, убивают — делают все то же, что и животные. Вот тебе природа во всей красе. Она мой злейший враг, дьявол, с которым я борюсь. Если у тебя все иначе, ты выбрал не ту работу.
Ричи не ответил. Опустив голову, он выводил ногтем по столу невидимые узоры — я вспомнил, что точно так же он рисовал на окне комнаты для наблюдений, как же давно это было.
— Так что вы собираетесь сделать? — спросил он наконец. — Просто сдадите улику, как будто ничего не произошло?
«Вы», не «мы».
— Даже если бы это было в моем стиле, это невозможно. Утром Дина меня не застала, поэтому отдала улику Квигли.
Ричи вытаращился на меня.
— Ох, бля… — выдохнул он, словно его ударили в живот.
— Вот именно: ох, бля. Поверь мне, Квигли это на тормозах не спустит. Что я тебе говорил всего пару дней назад? Квигли не упустит шанса нагадить нам обоим. Не помогай ему в этом.
Он побелел еще сильнее. Во мне проснулся садист — у меня не осталось сил держать его под замком в темном чулане подсознания, — и вид побледневшего Ричи доставлял ему огромное удовольствие.
— Что мы будем делать? — спросил он дрогнувшим голосом и протянул ко мне руки, словно я герой в сияющих доспехах, способный каким-то чудом все исправить.
— Мы — ничего. Ты идешь домой.
Ричи неуверенно взглянул на меня, пытаясь понять смысл моих слов. В комнате было холодно, и он, в одной рубашке, сам того не замечая, уже трясся.
— Собирай вещи и иди домой, — сказал я. — Сиди там, пока я тебя не вызову. Если хочешь, можешь в это время подумать о том, как будешь оправдываться перед главным инспектором. Впрочем, сомневаюсь, что это что-то изменит.
— А вы что будете делать?
Я встал, по-старчески опираясь на стол.
— Это не твоя проблема.
— А что будет со мной? — спросил Ричи после паузы.
К его чести, он поинтересовался этим только сейчас.
— Снова наденешь форму. И больше уже не снимешь.
Я смотрел на свои руки, упиравшиеся в стол, однако боковым зрением видел, как он бессмысленно кивает, пытаясь уяснить услышанное.
— Ты был прав, — сказал я. — Мы хорошо сработались. Мы могли стать отличными напарниками.
— Да, это точно. — В голосе Ричи звучала такая печаль, что у меня едва не подкосились ноги.
Он взял свою стопку отчетов и встал, но к двери не двинулся. Я не поднимал глаз. Минуту спустя Ричи сказал:
— Я хочу извиниться. Знаю, теперь это бессмысленно, но все равно — мне очень, очень жаль. За все.
— Иди домой.
Я продолжал смотреть на свои ладони, пока они не расплылись, не превратились в странных белых тварей, безобразных, кишащих опарышами, подобравшихся перед прыжком. Наконец я услышал, как закрылась дверь. Свет бил в меня со всех сторон, рикошетил от пластикового окошка в пакете для вещдоков и колол глаза. Никогда я еще не был в комнате, которая казалась такой светлой и такой пустой.
18
Их было так много — убогие комнаты в крошечных сельских участках, где пахнет плесенью и потными ногами; гостиные, набитые мебелью в цветочек и слащавыми молитвенными карточками — этими глянцевыми медалями респектабельности; кухни в муниципальных квартирках, где хнычут младенцы, посасывая колу из бутылки, и где столы завалены окурками и покрыты коркой из засохших кукурузных хлопьев; наши собственные комнаты для допросов, где тихо, словно в храме, знакомые настолько, что я даже вслепую мог бы найти любую надпись на стене, любую трещинку. Все это — комнаты, в которых я взглянул в глаза убийце и сказал: «Ты. Ты это сделал».
Я помню и берегу каждую — колода ярких коллекционных карточек, которые нужно хранить в бархате и перебирать, когда не можешь заснуть после трудного дня. Я помню, было там прохладно или тепло, помню, как свет впитывался в облупившуюся желтую краску или заставлял вспыхнуть синюю кружку, помню, достигал мой голос всех углов под потолком или же его приглушали тяжелые шторы и фарфоровые украшения. Я помню текстуру деревянных стульев, подрагивание паутинки, мерную капель из крана, пружинящий ковер под подошвами. «В доме Отца Моего обителей много», и если одну из них заслужу я, то она будет состоять из этих комнат.
Я всегда любил простоту. «У вас все черно-белое» — Ричи сказал это мне в упрек, однако в действительности почти каждое дело об убийстве если и не является простым, то может таковым стать. Это не только необходимо, но и поразительно, и если на свете существуют чудеса, то вот одно из них. В этих комнатах огромный шипящий клубок теней всего мира рассеивается, все его коварные оттенки серого оттачиваются до суровой чистоты обоюдоострого клинка: причина и следствие, добро и зло. Мне эти комнаты кажутся прекрасными. Я вхожу в них как к себе домой, как боксер — на ринг, там я полон решимости и непобедим.
Больничная палата Дженни Спейн — единственная комната, которой я боялся, то ли потому что тьма в ней была заточена до небывалой остроты, то ли что-то подсказывало мне, что она не заточена вовсе, тени там спутаны и плодятся, и на этот раз их не остановить.
Обе они были там — Дженни и Фиона. Когда я открыл дверь, они повернули головы в мою сторону, но мое появление не прервало их разговор на полуслове — они просто молчали. Фиона сидела у койки в тесном пластиковом кресле, сжимая ладонь Дженни, лежащую на потертом одеяле. Они уставились на меня: худые лица, изборожденные новыми морщинами, в которых навсегда поселилась боль, пустые голубые глаза. Кто-то сумел вымыть Дженни голову, без выпрямителей ее волосы были мягкие и невесомые, словно у маленькой девочки. Искусственный загар стерся, и Дженни была бледнее Фионы. Мне впервые бросилось в глаза их сходство.