нуждалась в этом. Лишь это держало меня на плаву. Если бы она сочувственно мне улыбнулась и похлопала меня по руке, потому что узнала, что Эммин папочка в психушке, я бы сдохла на месте, прямо в классе.
Воздух казался твердым от жары. На долю секунды я увидел себя и Дину, нам было лет четырнадцать и пять соответственно, — я выкручиваю ей руку у школьных ворот: «Заткнись, заткнись, никогда не говори про маму с посторонними, а не то я тебе руку сломаю!» Ее пронзительный вопль, похожий на свисток паровоза, и тошнотворное, захватывающее дух удовольствие от того, что я тяну ее запястье все выше. Я нагнулся, чтобы подобрать рисунок, а заодно спрятать лицо.
— Я ведь не многого хотела, — сказала Дженни. — Я не тщеславна и никогда не мечтала стать поп-звездой, главой корпорации или светской львицей. Я просто хотела быть нормальной.
Ее голос лишился последних остатков силы, стал сухим и бесцветным. Я положил рисунок обратно на кровать, но Дженни, похоже, не заметила.
— Так вы поэтому забрали Джека из сада, верно? — спросил я. — Не из-за денег. Он говорил, что слышал, как скребется зверь, и вы боялись, что он скажет об этом там.
Дженни отшатнулась, словно я замахнулся на нее кулаком.
— Он без конца про это твердил! Вернее, в начале лета он упоминал об этом изредка, да и то только потому, что Пэт его поощрял. Например, спускаются они вниз, и Пэт говорит: «Видишь, Джен, я не чокнулся, Джек тоже только что слышал зверя. Правда, сынок?» И Джек, естественно, подхватывал: «Да, мамочка, я слышал зверя в потолке!» Если вы скажете трехлетке, что он что-то слышал, и если он понимает, что вы хотите, чтобы так и было, то он, конечно, убедит себя, что он это слышал. Тогда я не придавала этому большого значения, просто отвечала: «Не волнуйся, это обыкновенная птица, скоро она улетит». Но потом…
Она дернулась всем телом — так резко, что мне показалось, что ее сейчас стошнит.
— Потом он начал говорить про животное чаще и чаще. «Мамочка, зверь делал цап-царап у меня за стеной! Мамочка, зверь подпрыгивал вот так! Мамочка, зверь, зверь…» А потом — кажется, в конце августа — я отвезла Джека в гости к его другу Карлу, а когда приехала его забирать, они вдвоем играли в саду, вопили и притворялись, будто колотят кого-то палками. Эшлинг — мама Карла — сказала: «Джек говорил про какого-то большого зверя, который рычит, а Карл сказал, что его надо убить, так что как раз этим они и занимаются. Это ничего? Вы не против?»
Дженни снова содрогнулась.
— Господи… Я думала, что в обморок упаду. Слава богу, Эшлинг посчитала, что это фантазии Джека. Она просто беспокоилась, не решу ли я, будто она одобряет жестокое обращение с животными. Уж и не знаю, как я оттуда выбралась. Я отвезла Джека домой, села на диван и усадила его к себе на колени — так мы делаем, когда нужно серьезно поговорить. Я сказала: «Джек, посмотри на меня. Помнишь, мы говорили о том, что страшный серый волк на самом деле не существует? Это животное, про которое ты рассказывал Карлу, такое же, как и страшный серый волк, — ненастоящее. Ты же знаешь, что никакого животного нет, правда? Это просто такая игра, верно?» Он не смотрел на меня, выкручивался из моих рук, пытался слезть — Джек всегда был непоседой, но сейчас дело было не только в этом. Я покрепче схватила его за плечи — я боялась сделать ему больно, но мне нужно было услышать, как он скажет «да». Наконец он завопил: «Нет! Он рычит за стенкой! Я тебя ненавижу!» Пнул меня в живот, вырвался и убежал.
Дженни бережно разгладила одеяло на коленях.
— Поэтому я позвонила в сад и сказала, что Джек не придет. Они явно подумали, что это из-за денег, — мне было неприятно, но отговорки получше я не придумала. Когда звонила Эшлинг, я не брала трубку, а ее сообщения просто удаляла. В конце концов она перестала звонить.
— А Джек по-прежнему говорил про зверя?
— После того случая — нет. Может, упоминал пару раз — но так же, как про Балу или Эльмо, не так, словно сталкивается с ним в реальной жизни. Я подозревала, что, возможно, он молчит только потому, что догадывается — я не хочу ничего слышать про зверя. Но это нормально. Джек маленький — главное, чтобы он понимал, что зверь ненастоящий, а остальное не так уж важно. Потом он бы про него начисто забыл.
— А Эмма? — осторожно спросил я.
— Эмма. — Дженни произнесла имя дочери так нежно, словно оно чашка, которую нужно держать в обеих ладонях, чтобы не расплескать. — Я так боялась за Эмму. Она ведь еще совсем малышка, поэтому в конце концов могла поверить в зверя, если бы Пэт продолжал про него распинаться. Но, в отличие от Джека, она была слишком взрослая, чтобы кто-то решил, будто она просто играет. И забрать ее из школы я тоже не могла. Эмма… Когда ее что-то расстраивает, она подолгу не успокаивается и может неделями мусолить тему. Я не знала, что делать, если Эмма тоже заразится этим бредом. Стоило об этом подумать, и меня просто замыкало. Так что однажды в августе, после того разговора с Джеком, я укладывала ее спать и попыталась объяснить ей. Я спросила: «Солнышко, знаешь зверя на чердаке, про которого говорит папа?» Эмма быстро и боязливо взглянула на меня — сердце у меня так и сжалось, ведь ребенок не должен держаться настороже со своей родной мамой. Но в то же время я обрадовалась, что она умеет быть осторожной. Эмма отвечает: «Да. Он скребется». Я спрашиваю: «Ты когда-нибудь его слышала?» Она качает головой: «Нет».
Дженни глубоко вздохнула:
— Боже, какое облегчение. Эмма не умеет врать — я бы ее мигом раскусила. «Разумеется, — говорю, — потому что на самом деле его не существует. Просто папа сейчас немножко запутался. Когда люди плохо себя чувствуют, иногда им чудятся разные глупости. Помнишь, когда ты болела гриппом, у тебя в голове перепутались имена кукол? Вот и папа сейчас так же себя чувствует. Поэтому нам нужно хорошо о нем заботиться и ждать, когда ему станет лучше». Эмма поняла — ей нравилось помогать мне ухаживать за Джеком, когда он болел. Она говорит: «Наверное, ему надо дать лекарство и куриный бульон». Я отвечаю: «Ладно, попробуем. Но если это поможет не сразу, знаешь, что нужно делать? Никому не говорить — вообще никому и никогда. Папа скоро поправится, и поэтому очень важно, чтобы никто об этом не узнал, а то все подумают, что он очень глупый. Зверь должен остаться нашей семейной тайной. Понимаешь?»
Дженни нежно погладила простыню большим пальцем.
— Эмма спрашивает: «Но зверя точно там нет?» Я отвечаю: «Точно, точно. Все это глупости, и мы никогда больше не будем их обсуждать, ладно?» Эмма сразу повеселела, устроилась поудобнее под одеялом и сказала: «Ладно. Тсс…» Она приложила палец к губам и улыбнулась мне…
Дженни резко вдохнула и запрокинула голову. Взгляд у нее стал диким, бегающим.
— И больше Эмма об этом не упоминала? — быстро спросил я.
Она меня не услышала.
— Я просто пыталась уберечь детей. Больше я ничего не могла поделать — только убирать в доме, защищать детей и продолжать вставать с постели по утрам. Хотя иногда мне казалось, что я даже на это неспособна. Я знала, что Пэту не станет лучше — и ничего уже не станет лучше. Он перестал даже откликаться на вакансии — да и кто бы нанял его в таком состоянии? Мы нуждались в деньгах, но даже если бы мне удалось устроиться на работу, разве я могла оставить детей с ним?
Я попытался издать какой-нибудь успокаивающий звук, но сам не понял, что в результате получилось. Дженни не останавливалась.
— Знаете, на что это похоже? На метель. Ты не видишь даже то, что у тебя прямо перед носом, слышишь только нескончаемый ревущий белый шум, понятия не имеешь, где ты и куда идешь, а снег все валится на тебя со всех сторон, летит, летит и летит. И все, что ты можешь, — это сделать следующий шаг. Не потому что он тебя куда-то приведет, просто иначе ты ляжешь и умрешь. Вот каково это.
Ее голос задрожал. Воспоминания о пережитом кошмаре разбухли в ее памяти и, казалось, готовы были лопнуть, словно черный гнилой фрукт. Чтобы избавить ее или себя — все равно — от мучений, я предложил:
— Давайте двинемся дальше. Это было в августе?
Мой вопрос прозвучал для нее пустым отзвуком в вое вьюги.
— У меня начались приступы головокружения — бывало, поднимаюсь по лестнице, как вдруг голова закружится, так что приходилось садиться на ступеньку, положив голову на колени, и ждать, пока все пройдет. И я стала забывчивой — могла забыть даже то, что только что произошло. Например, я говорю детям: «Надевайте пальто, едем в магазин», и Эмма на меня странно смотрит и говорит: «Но мы же ездили туда утром». Я заглядываю в шкафчики — и да, все, что я собиралась купить, уже есть, но я все равно ничего не помню — ни как ставила туда продукты, ни как покупала, ни даже то, что мы вообще куда-то уезжали. Или собираюсь в душ, а когда снимаю топ, то замечаю, что волосы у меня влажные: я только что приняла душ, явно меньше часа назад, но абсолютно этого не помню. Я бы решила, что схожу с ума, но мне было некогда волноваться еще и об этом. Я могла удержать в голове только то, что происходит в данную секунду.
Я вспомнил Брокен-Харбор, мое летнее пристанище, изгибы береговой линии, морских птиц, кружащих над волнами, высокие скаты серебристо-золотого света в сладком воздухе, ил, воронки и грубые стены там, где разбили лагерь люди. Впервые в жизни я видел это место в его истинном обличье — смертельно опасное, созданное и искусно заточенное для умерщвления, словно капкан, затаившийся на чердаке Спейнов. Эта угроза ослепила меня, загудела в костях черепа, как рой шершней. Для защиты нам нужны прямые линии, стены, для защиты мы строим прочные бетонные коробки, указатели, скученные многоэтажки — потому что они нам нужны. Без них, в пространстве, не нанесенном на карту, без опоры и привязи, разум Пэта и Дженни отправился в свободный полет.
— Хуже всего были разговоры с Фи. Мы созванивались каждое утро, если бы я перестала отвечать, она бы поняла, что случилось что-то плохое. Но это было так