Дженни остановилась. Никто из нас не хотел, чтобы она продолжала.
— А потом? — все же спросил я.
— Эмма заплакала. Не знаю, в котором часу — я то дремала, то прислушивалась, что Пэт делает внизу, и ждала, когда он придет. Эмме часто снились кошмары, еще с тех пор, как она была совсем крошкой. Я подумала, что у нее просто очередной кошмар, пошла к ней — а она сидит на кровати в полном ужасе, задыхается от рыданий, пытается что-то сказать, но не может. Я села рядом и обняла ее, она цеплялась за меня и так горько плакала. Когда она немного успокоилась, я спросила: «Ягодка, что случилось? Скажи маме, и она все исправит». А она говорит… — Дженни глубоко вдохнула ртом. — Она говорит: «Мамочка, он в моем шкафу. Он меня утащит». Я спрашиваю: «Кто в твоем шкафу?» — думала, ей приснился кошмар или, может, в шкафу паук — Эмма ненавидит пауков. Но она ответила… Ответила: «Зверь. Мамочка, это зверь, зверь, он смеется надо мной, скалит зубы…» И снова зарыдала взахлеб. Я говорю: «Нет там никакого зверя, это всего лишь сон», а она как завоет — пронзительно, жутко, нечеловечески. Я схватила ее, начала трясти — раньше я никогда так не делала. Я боялась, что она разбудит Джека, но дело было не только в этом. Я… — Снова судорожный вздох. — Я боялась, что зверь услышит и нападет на нее. Я понимала, что там никого нет, но все равно — боже, я не могу об этом думать… Нужно было утихомирить Эмму, пока… Слава богу, она перестала выть, но все еще плакала, цеплялась за меня и показывала на свой рюкзак — он лежал на полу рядом с кроватью. Я разобрала только «там, там», поэтому включила прикроватную лампу и вытряхнула все из рюкзака. Когда Эмма увидела это…
Палец Дженни завис над рисунком.
— Это… Она крикнула: «Он! Мамочка, это он! Он у меня в шкафу!»
Вздохи прекратились, речь Дженни замедлилась, голос стал тише. Теперь густую тишину палаты почти ничто не нарушало.
— Светильник у Эммы маленький, рисунок лежал в тени, так что я разглядела только черное пятно, а посреди пятна — глаза и зубы. «Милая, что это?» — спросила я. Но я уже знала. Эмма сказала… Она чуть-чуть отдышалась, но еще продолжала икать… Она сказала: «Зверь. Зверь, которого хочет поймать папа. Мамочка, прости меня, прости…» Я говорю ей спокойным голосом: «Не глупи, тебе не за что извиняться. Но ведь мы с тобой уже обсудили это животное. Оно ненастоящее, помнишь? Просто у папы такая игра. Он немного запутался, ты же знаешь». Она выглядела такой несчастной. Эмма — чувствительная девочка, она ужасно терзается, если чего-то не понимает. Она встала в кровати на колени, обняла меня за шею и прошептала мне на ухо, словно боялась, что кто-то ее услышит: «Я его вижу. Уже много дней. Прости, мамочка, я старалась не обращать внимания…» Мне захотелось умереть — растаять, превратиться в лужицу и впитаться в ковер. Я-то думала, что мне удалось их уберечь. Ничего иного я и не хотела. Но эта тварь, этот зверь пробирался повсюду. Он был у Эммы внутри, у нее в голове. Я бы убила его голыми руками, но не могла — потому что он не существовал. Эмма говорит: «Я знаю, я не должна была никому рассказывать, но мисс Кэрри велела нам нарисовать свой дом, и он случайно такой получился… Прости, прости…» Я понимала, что должна увезти детей, но ехать нам было некуда. Зверь вырвался на свободу, от него уже нигде было не спастись. И я ничего не могла поделать, ведь я себе больше не доверяла.
Дженни легко коснулась кончиками пальцев рисунка, словно изумляясь, как этот крошечный листок бумаги изменил целый мир.
— Я сохраняла спокойствие. «Все хорошо, солнышко, — сказала я. — Я знаю, что ты старалась. Мама все исправит. Засыпай, а я посижу с тобой, чтобы зверь тебя не цапнул, ладно?» Я открыла ее гардероб и заглянула во все углы, чтобы она видела, что там никого нет. Я сложила ее вещи обратно в рюкзак, выключила светильник и села на кровать, взяв Эмму за руку. Она то и дело открывала глаза, чтобы проверить, рядом ли я, но после истерики она совсем выбилась из сил и в конце концов заснула. Тогда я взяла рисунок и пошла вниз к Пэту. Он сидел на полу в кухне. Дверца шкафа была открыта — того шкафа, в задней стенке которого он проделал дыру, — и Пэт присел перед ним, словно огромный зверь, готовый к прыжку. Одну руку он положил на полку, а в другой держал серебряную вазу — подарок от моей бабушки. Раньше ваза стояла на подоконнике у нас в спальне, я ставила в нее розовые розы, такие же, как в моем букете невесты, чтобы они напоминали нам о дне свадьбы… Пэт держал вазу за горлышко, словно собирался кого-то ею ударить. А на полу рядом с ним лежал нож, очень острый кухонный нож — один из тех, которые мы купили, когда еще готовили по рецептам Гордона Рамзи… Я спросила: «Что ты делаешь?» А Пэт мне: «Заткнись. Слушай». Я прислушалась, но ничего не услышала — потому что там ничего не было! Я так и сказала: «Никого там нет». Пэт засмеялся — на меня он даже не взглянул, все таращился внутрь шкафа. И он сказал, он сказал: «Он хочет, чтобы ты так думала. Он прямо там, за стеной, я его слышу, и если ты заткнешься хоть на секунду, то тоже услышишь. Он хитрый: сидит тихонько, но едва я соберусь сдаться, быстро скребет когтями, просто чтобы я не расслаблялся, смеется надо мной. Ну и похер, я умнее его, я всегда на шаг впереди. Да, у него есть план, но у меня он тоже есть. Меня не проведешь, я готов к бою». Я ему: «Ты о чем?» — а Пэт наклоняется в мою сторону и практически шепчет, словно эта тварь может его понять: «Я наконец догадался, чего он хочет. Ему нужен я; ты с детьми тоже, ему подавай нас всех, но прежде всего — меня. Неудивительно, что раньше я не мог поймать его на долбаное арахисовое масло и гамбургер. Ну, вот он я. Давай, сволочь, выходи!» Он вроде как манит кого-то из дыры, будто вызывает на драку. А потом говорит: «Зверь меня чует, я так близко, что он практически ощущает мой вкус, и это сводит его с ума. Да, он хитер и осторожен, но рано или поздно — нет, рано, с минуты на минуту, я это чувствую — желание в нем возьмет верх над осторожностью. Зверь потеряет контроль над собой, высунется, чтобы оттяпать мне руку, и тут-то я его схвачу и — бах! бах! бах! ну что, тварюга, теперь ты уже не такой хитрый, да?..»
При воспоминании об этом Дженни застрясло.
— Лицо у него багровое, лоб потный, глаза чуть ли не вылезают из орбит — он все стучал и стучал вазой, как если бы бил кого-то. Он был похож на сумасшедшего. Я закричала, чтобы он заткнулся. «Прекрати! С меня хватит! Вот, посмотри, посмотри…» Я сунула это ему под нос. — Дженни обеими руками вдавливала рисунок в одеяло. — Я старалась не слишком шуметь, чтобы не разбудить детей — нельзя, чтобы они видели папу в таком состоянии, — но, похоже, мне удалось-таки привлечь внимание Пэта. Он перестал размахивать вазой, схватил рисунок, хорошенько разглядел его и говорит: «Ну и что?» Я сказала: «Это рисунок Эммы. Она нарисовала его в школе». Но он все смотрел на меня с таким видом, типа: а что такого? Я хотела наорать на него. Вообще-то мы никогда не скандалим, мы не такие… не были такими. Но он просто сидит на корточках и смотрит как ни в чем не бывало, и от этого я… Мне даже смотреть на него было противно. Я опустилась на колени рядом с ним и говорю: «Пэт, послушай. Ты должен меня выслушать. Сейчас же прекрати. Там никого нет — и никогда не было. До утра, до того, как проснутся дети, ты заделаешь все эти проклятые дыры, а я отнесу на пляж чертовы мониторы и утоплю в море. Потом мы забудем про всю эту историю и никогда-никогда не будем ее вспоминать». И, честное слово, мне показалось, что я до него достучалась. Пэт положил вазу, вытащил из шкафа руку-приманку, взял меня за руки, и я подумала… — Дженни быстро вздохнула, содрогнувшись всем телом. — Его руки были такие теплые, такие сильные — как всегда, с самого детства. Он смотрел прямо на меня — и снова стал похож на прежнего Пэта. В ту секунду мне показалось, что все позади, что сейчас Пэт крепко меня обнимет, потом мы придумаем, как заделать дыры, а потом вместе ляжем спать. А в один прекрасный день, состарившись, посмеемся над всей этой безумной историей. Честное слово, я так и подумала.
Боль в ее голосе была так глубока, что мне пришлось отвернуться — я испугался, что она разверзнется передо мной, непроглядная черная бездна, уходящая к самому центру Земли. Пузырьки краски на кремовой стене. Красные ветви, скребущие в окно.
— Но тут Пэт отвечает: «Дженни, моя милая, очаровательная женушка. Знаю, в последнее время я был никчемным мужем. Не мог обеспечить тебя и детей. Вы меня поддерживали, а я сидел сложа руки, пока мы всё глубже утопали в дерьме». Я пыталась объяснить, что дело не в деньгах, что деньги уже не имеют значения, но Пэт мне не позволил. Он покачал головой и говорит: «Тсс, погоди. Я должен сказать это, понимаешь? Я знаю, что вы ничем не заслужили такой жизни. У тебя должны быть самые модные вещи и самые дорогие занавески на свете. Эмма должна заниматься танцами, Джек — ходить на матчи „Манчестер Юнайтед“. И меня убивает, что я не могу все это вам дать. Но хотя бы одно я могу — разделаться с этим гаденышем. Мы сделаем из него чучело и повесим на стену гостиной. Как тебе такая идея?» Он гладил меня по волосам, по щеке, улыбался мне — клянусь, он выглядел счастливым, радостным, словно решение всех наших проблем сияет прямо перед ним и он точно знает, как его поймать. Он говорит: «Поверь мне. Пожалуйста. Я наконец-то знаю, что делаю. Джен, наш чудесный дом снова будет в безопасности. Дети будут в безопасности. Не волнуйся, малышка. Все хорошо. Я не дам этой твари добраться до тебя».
Голос Дженни срывался, она сжимала в кулаках простыню.
— Я не знала, как сказать ему, что именно это он и делал — позволял этой твари, этому зверю, идиотскому, воображаемому, несуществующему зверю есть Джека и Эмму живьем. Каждую секунду, когда Пэт таращился на эту дыру, зверь пожирал их рассудок. Если он хотел их защитить, надо было всего лишь встать! Заделать дыры! Убрать к черту проклятую вазу!