Дженни была в слезах, на грани истерики; от боли ее голос звучал настолько невнятно, что я едва мог разобрать, что она говорит. Возможно, кто-то другой похлопал бы ее по плечу, нашел нужные слова. Но я не мог к ней прикоснуться. Я протянул ей стакан воды, и Дженни уткнулась в него. Задыхаясь и кашляя, она наконец сумела сделать глоток, и эти ужасные всхлипы затихли.
— Я просто сидела рядом с ним на полу, — сказала Дженни в стакан. — Было невыносимо холодно, но я не могла подняться. У меня страшно кружилась голова, все вокруг скользило и кренилось. Я думала — если попытаюсь встать, упаду лицом вниз и разобью голову о шкаф. Наверное, мы часа два так просидели. Я держала его в руках, — она указала на рисунок, уже забрызганный водой, — и до ужаса боялась отвести от него взгляд хоть на секунду. Мне казалось, что тогда я вообще забуду, что он существует и что с ним нужно что-то делать.
Она вытерла с лица то ли воду, то ли слезы.
— Я все думала про значок «Джо-Джо» в моем ящике. О том, какие мы тогда были счастливые. О том, что, должно быть, поэтому я и выкопала его из какой-то коробки — пыталась найти любое напоминание о счастье. Из головы не шла мысль: «Как мы до этого докатились?» Мне казалось, что мы с Пэтом сами навлекли на себя беду, и я бы все исправила, только бы понять, что же мы сделали не так. Но понять я не могла. Я вспомнила все, начиная с нашего первого поцелуя. Дело было на пляже в Монкстауне, светлый и теплый летний вечер, нам по шестнадцать лет… Мы сидели на камне и разговаривали, а потом Пэт просто наклонился ко мне и… Я перерыла все свои воспоминания, все до единого, но ничего не нашла. Я не могла понять, как же мы оказались там, на кухонном полу.
Она затихла. Лицо за тонкой золотой вуалью волос застыло и замкнулось, голос зазвучал ровно. Страшно было не ей, а мне.
— Все выглядело так странно, — сказала Дженни. — Свет как будто становился все ярче, пока все светильники не превратились в прожекторы, — или в последние месяцы у меня было плохо с глазами, и вдруг с них спала пелена. Все выглядело таким сияющим и четким, что резало глаза, и таким прекрасным. Самые обыкновенные вещи — холодильник, тостер и стол, — они словно были сотканы из света, плыли по воздуху подобно ангелам, которые распылят тебя на атомы, если ты к ним прикоснешься. А потом я тоже взлетела, оторвалась от пола, и стало ясно, что нужно срочно что-то делать, иначе я просто вылечу в окно, оставив детей и Пэта на съедение зверю. Я сказала: «Пэт, мы должны сейчас же выбраться отсюда» — то есть, по-моему, я так сказала, точно не знаю. Так или иначе, он меня не услышал, не заметил, как я встала и даже как я ушла, — все шептал что-то в ту дыру… Подниматься по лестнице пришлось целую вечность, потому что ноги не касались ступеней, и я не могла идти, просто висела на месте и пыталась двигаться, как бывает в замедленной съемке. Я знала, что должна бояться опоздать, но я не боялась. Вообще ничего не чувствовала — только онемение и печаль. Глубокую печаль.
Тонкий обескровленный голос, устремляющийся сквозь тьму к чудовищному сердцу той ночи. Слезы остановились — против дальнейшего они были бессильны.
— Я поцеловала их. Эмму и Джека. Сказала: «Все хорошо. Все хорошо. Мамочка вас очень любит. Я иду к вам. Подождите меня, скоро я буду с вами».
Возможно, я должен был заставить ее это произнести — но не мог открыть рот. Гул в черепной коробке превратился в визг пилы, если бы я шевельнулся или вздохнул, то развалился бы на тысячу кусков. Мои мысли пытались ускользнуть, уносились к Дине, Квигли, побледневшему Ричи.
— Пэт так и сидел на полу в кухне. Я взяла нож, лежавший рядом с ним. Пэт обернулся, и я воткнула нож ему в грудь. Он встал и сказал: «Что?..» Он уставился на свою грудь с таким изумлением, словно не мог понять, что произошло. Я сказала: «Пэт, нам нужно уйти» — и ударила снова. Тогда он схватил меня за запястья, и мы начали бороться. Он не хотел сделать мне больно, просто держал, но он ведь гораздо сильнее меня, и я так боялась, что он отнимет нож… Я пинала его, кричала: «Пэт, скорее, нам нужно торопиться…» — а он повторял: «Дженни, Дженни, Дженни». Теперь он снова стал похож на прежнего Пэта, смотрел мне прямо в глаза, и это было ужасно — почему он не смотрел на меня так раньше?
О’Келли. Джери. Отец. Я старался расфокусировать взгляд, пока Дженни не превратилась в расплывчатое бело-золотое пятно. Ее голос оставался безжалостно четким — тонкая нить, тянувшая меня вперед, резавшая до кости.
— Всюду была кровь. Мне показалось, что он слабеет, но я и сама выдохлась — ведь я так устала… Я говорю: «Пэт, пожалуйста, прекрати, мы должны найти детей, нельзя оставлять их там одних». Он замер посреди кухни и уставился на меня. Я слышала, как мерзко и громко мы оба дышим. Пэт сказал… Господи Иисусе, какой у него был голос. «Боже мой, — сказал он. — Что ты наделала?» Он разжал руки. Я вырвалась и снова ударила его ножом. Он даже не заметил — пошел к двери и упал. Просто рухнул. Попытался ползти, но через секунду замер.
На мгновение глаза Дженни закрылись. Мои тоже. Я надеялся только, что Пэт так и не узнал про детей, — и сейчас эта надежда лопнула.
— Я села рядом, пырнула себя ножом в грудь, а потом в живот, но ничего не получилось! Руки были совсем скользкие, меня так трясло — и мне не хватало сил! Я плакала, резала лицо и горло, но все без толку, руки были как желе. Я даже сесть не могла, лежала на полу, но так и не выбралась. Я… О боже. — Дженни содрогнулась всем телом. — Я чувствовала себя в ловушке. Я подумала, что соседи услышали шум и вызвали копов, что приедет «скорая» и… Мне еще никогда не было так страшно. Никогда. Никогда.
Она застыла, уставившись на складки потрепанного одеяла, но видя перед собой что-то совсем иное.
— Я молилась. Знала, что у меня нет такого права, но все равно молилась. Думала, что Господь покарает меня на месте, — но именно об этом я и молилась. Я молилась Деве Марии, думала, что она меня поймет. Прочитала «Аве Мария», хотя половину слов уже не помню — я так давно не молилась. Повторяла: «Пожалуйста, пожалуйста».
— И тогда появился Конор, — сказал я.
Дженни подняла голову и растерянно посмотрела на меня — словно забыла о моем присутствии. После секундной паузы она покачала головой:
— Нет. Конор ничего не делал. Я не видела Конора с тех пор… уже годы…
— Миссис Спейн, мы можем доказать, что той ночью он находился в доме. Доказать, что некоторые ваши ранения нанесены не вами. Это значит, что по крайней мере часть вины лежит на Коноре. Сейчас он обвиняется в трех убийствах и одном покушении на убийство. Если хотите ему помочь, расскажите мне откровенно, что произошло.
Говорить хоть сколько-нибудь властно не удавалось. Это было похоже на борьбу под водой — движения замедленные, бесполезные. От изнеможения мы оба уже не помнили, почему сражаемся друг с другом, но продолжали бороться, потому что больше нам ничего не оставалось.
— Можете вспомнить, через сколько времени в доме появился Конор? — спросил я.
Дженни устала сильнее меня и сдалась первой. Секунду спустя она отвела взгляд и ответила:
— Не знаю. Мне казалось, что прошла целая вечность.
Вылезти из спальника, спуститься по лесам, перелезть через стену, пробежать через сад, повернуть ключ в замке — минута, максимум две. Конор наверняка дремал, уютно пригревшись в спальнике, уверенный, что внизу Спейны мирно плывут по жизни на своем сияющем кораблике. Возможно, его разбудил шум борьбы: приглушенные вопли Дженни, крики Пэта, грохот падающей мебели. Что он увидел, когда наклонился к подоконнику, зевая и протирая глаза? Сколько времени понадобилось ему, чтобы сообразить, что происходит, понять, что ему по силам разбить стеклянную стену, которая так долго отделяла его от лучших друзей?
— Наверное, он вошел через черный ход — я почувствовала порыв ветра, когда открылась дверь, — сказала Дженни. — Запахло морем. Он приподнял меня, положил мою голову себе на колени. Он то ли скулил, то ли стонал — точно пес, которого сбила машина. Сначала я его даже не узнала — он был такой тощий и бледный, выглядел ужасно, лицо все перекошено, — он даже не был похож на человека. Я подумала, что Бог послал ангела в ответ на мои молитвы или что из моря вылезло какое-то чудовище. Потом он сказал: «Господи, Дженни, что случилось?» И голос у него был точно такой же, как в детстве.
Она неопределенно показала рукой себе на живот:
— Он тянул здесь… мою пижаму — наверное, пытался посмотреть… Он был весь в крови, но я не могла понять почему, ведь мне совсем не было больно. Я сказала: «Конор, помоги мне, ты должен мне помочь». Сначала он не понял и ответил: «Все хорошо, все хорошо, я вызову „скорую“» — и уже двинулся к телефону, но я завопила, вцепилась в него и вопила: «Нет!» — пока он не остановился.
И в этот момент сломался и зацепился за толстый свитер Конора ноготь, треснувший, когда Эмма боролась за жизнь, — ноготь, который подцепил клочок розовой шерсти с ее расшитой подушки. Ни Конор, ни Дженни не заметили — да и немудрено. А позже, уже у себя дома, когда Конор сорвал с себя окровавленную одежду и бросил на пол, он также не увидел, как ноготь упал на ковер. Он был ослеплен, обожжен, молился о том, чтобы когда-нибудь перед его глазами перестала стоять та кухня.
— Я сказала: «Ты не понимаешь. Не надо „скорой“. Не хочу „скорую“». Он повторял: «Ты поправишься, тебя мигом подлатают…» Он так крепко меня обнимал — вжал меня лицом в свитер. Кажется, прошла целая вечность, прежде чем я смогла отодвинуться и заговорить.
Дженни по-прежнему смотрела в пустоту, но ее губы расслабленно, по-детски приоткрылись, и лицо выглядело почти умиротворенным. Для нее худшее было позади — эта часть казалась хеппи-эндом.
— Я больше не боялась. Точно знала, что нужно делать, как если бы это было написано у меня перед глазами. Рисунок, этот ужасный Эммин рисунок лежал на полу, и я сказала: «Забери его. Положи в карман, а дома сожги». Конор запихнул рисунок в карман — вряд ли он его разглядел, он просто делал, что я ему говорила. Если бы рисунок кто-то нашел, то обо всем догадался бы — вы ведь догадались, — а я не могла этого допустить. Все бы решили, что Пэт сошел с ума. Он этого не заслужил.