— Скажите, генерал, как долго русские могут оборонять это Лыков Отрог?
— Я не позволю им делать это долго. Части, приданные мне для ликвидации русской рейдовой механизированной группы, нужны на фронте. И каждый лишний день их пребывания в тылу есть преступление перед нашей грядущей победой над русскими. Город я мог взять в первый же день, но это повлекло бы за собой неоправданные потери. Прошу вас к карте, — генерал отодвинул занавеску из черной плотной ткани, которая закрывала часть стены. — Вот карта города и его окрестностей. Она немного устарела, но очертания городских границ не изменились. Мы атакуем русских с двух сторон. Вот отсюда, со стороны замерзшей поймы реки, подошла механизированная группа, усиленная танковым батальоном. Это не основное направление наших атак, скорее отвлекающее. Но если мы здесь случайно добьемся успеха, то, безусловно, постараемся прорвать оборону именно здесь. Основной удар наносится со стороны Смоленского шоссе. Здесь русские выдвинули свою линию обороны больше чем на километр от города, однако природные условия и рельеф не позволяют нам использовать фланговые охваты и другие маневры. Атаковать приходится в лоб, изматывая противника и нанося ему урон. У русских опытный командир, имеющий хорошую военную подготовку. Но у него нет резервов. Почти нет. И завтра, когда он будет сдерживать наши атаки уже с трудом, я ударю с противоположной стороны. Вот здесь, видите топографический знак «фруктовый сад»? Да, у него здесь есть заслон, он понимает, что атака может быть и здесь, но не знает, когда ее ждать. И он постепенно отвлекает силы отсюда на район основной обороны. Завтра…
— Завтра вы не будете атаковать русских, генерал, — тихо, но очень веско сказал гость. — Вы сейчас отдадите приказ своим подразделениям отойти. Вот в этом пакете письмо, адресованное вам лично. Там стоит подпись Кальтенбрунера.
— А-а, — небрежно кивнул генерал, принимая пакет. — Видимо, это связано с секретными русскими снарядами?
— Вы уже знаете? — удивился офицер.
— Естественно, — пожал плечами генерал, читая письмо. — Я привык досконально владеть информацией на том участке, на котором мне поручено сражаться.
Ланге пропустил мимо ушей изящную салонную издевку, отпущенную генералом, и стал ждать, когда Карлофф дочитает письмо.
Оберштурмбаннфюрер крутил в пальцах сигарету. Генерал бросил на него короткий взгляд и разрешил закурить. Он оценил такт своего гостя, который мог бы и не спрашивать разрешения. Офицеры из имперской службы безопасности чаще всего вели себя высокомерно даже в присутствии старших по званию офицеров вермахта.
— Так, — генерал отложил письмо и снял очки в тонкой металлической оправе. — И кто будет вести переговоры? В письме не указано, кто именно получает полномочия и принимает решения.
Генерал специально сделал многозначительную паузу, но так и не произнес слова «и несет персональную ответственность».
— Вы здесь командуете, генерал, — чуть наклонил голову Ланге. — Это письмо можете расценивать как рекомендации нашего ведомства. Ведь цель у нас с вами одна — победа над большевиками. Вы делаете свое дело, мы свое. У вас в руках армия, мы ищем эти снаряды. Успех — и мой, и ваш будет оценен по достоинству в Берлине, когда фюреру доложат, что захвачены образцы того самого пороха, которым Красная армия начиняет свои реактивные снаряды, причинившее нам уже столько неприятностей. Не важно, кто кому помогает: я вам или вы мне.
— Хорошо. Как вы видите наши дальнейшие действия?
— Вы отменяете приказ об атаках на город. Потом высылаете парламентера, которого инструктирую я. Мы можем даже снабдить его письмом к русскому командиру. Не смотрите на меня так, генерал. Вам придется послать кого-то из ваших офицеров. Я бы предложил кандидатуру вашего адъютанта. Я пойти не могу по одной простой причине: русские с некоторых пор с неприязнью относятся к нашей форме. Переодеваться я не стану, это неуважение к мундиру и пренебрежение своей честью. Разумеется, я не боюсь пойти парламентером, но от моей формы делу будет больше вреда, чем пользы. Мы должны убедить русских прекратить сопротивление, а не раздражать их. Вы понимаете, что я имею в виду?
— Хорошо, с первым шагом понятно. Либо русские прекращают сопротивление, либо они продолжают его. Второе мне кажется более вероятным, потому что я воюю с 22 июня и успел понять, что их солдаты очень не любят сдаваться, даже если это диктует здравый смысл. Итак, если они сдаются, мне дальнейшее понятно, а вот если они отказываются сдаваться?
— Это не важно, генерал, — со странной улыбкой ответил Ланге. — Главное прекратить огонь и начать переговоры. Сейчас самый главный наш союзник — это время. И не беспокойтесь, вас никто не посмеет упрекнуть, что здесь, под этим Лыковым Отрогом, вы держали боевые части слишком долго.
— Долго? — генерал посмотрел на собеседника с крайним изумлением.
— Я утрирую, генерал, — слегка улыбнулся оберштурмбаннфюрер и отвел взгляд.
Майор Лацис с трудом поднялся на ноги. Кровь из левой руки текла очень сильно, он чувствовал, как рукав его кожаной куртки внутри становится влажным. Голова все еще кружилась, кто-то из бойцов подхватил майора под мышки. От черной «эмки», на которой он ехал, почти ничего не осталось. Водитель погиб, нескольким бойцам пришлось тушить изуродованную машину, чтобы извлечь из нее тело.
— Вы в рубашке родились, — сказал подошедший капитан Забелин. — Садитесь, товарищ майор, вон бежит санинструктор, он перевяжет вас.
— Как там Соколов? Вы были у него? — спросил тихим голосом Лацис, опускаясь на поваленное дерево. — Что со связью, восстановили?
— Связисты работают, товарищ майор. И Соколов держится. Он молодец, просто талантливый командир. Немцы там не пройдут.
— Слушайте, Забелин, почему немцы прекратили атаки? — майор поморщился, когда пришлось вынимать из куртки раненую руку для перевязки. — Они двое суток рвались как очумелые и вдруг затихли. Вот этот последний на сегодня шальной снаряд чуть было все не испортил.
— Я готов поверить, — улыбнулся Забелин, — что немцы перестали атаковать ради одного-единственного выстрела по вашей машине. Они хотели лишить нас командира. А вообще странно, конечно. Или они перегруппировывают силы, или меняют потрепанные части на свежие. Слишком большие у них потери. Если они хотели изменить направление своих атак, то для этого не стоило прекращать бой на старом направлении.
— Где Поздняков?
— Со своими ребятами на дороге. Ищут. У них уже два взрыва там было. Один раз неразорвавшаяся старая бомба рванула, во второй раз мина. Железа там много, товарищ майор, пока все проверишь.
Командир взвода разведчиков, старший лейтенант Поздняков, приехал в штаб через полчаса. Лацис с бледным лицом сидел на кровати, откинувшись на спинку. Его еще мутило после взрыва.
— Товарищ майор, старший лейтенант… — начал было докладывать разведчик, но Лацис поморщился и подозвал его ближе.
— Только тише говори, а то у меня голова того и гляди лопнет. Что у тебя с поисками?
— Немного осталось. Мы почти половину маршрута прошли. Все понимаю, товарищ майор, ребята гибнут, пока мы ищем. Но и у меня потери, трое подорвались, большая часть взвода на юге с бронемашинами, Соколову своих людей тоже отдал. У меня там три бывших артиллериста было. Я все спросить хочу. Разрешите, товарищ майор?
— Спрашивай.
— А если этих снарядов там нет? Если все напрасно и их там нет? Такое может быть?
— Может, — тихо ответил Лацис зловещим тоном. Его бледное лицо искажала гримаса боли, глаза горели и сверлили Позднякова, проникали так глубоко, что заставляли сердце разведчика сжиматься. — Может быть и такое. Мы двое суток здесь умираем, выполняя приказ. И мы его выполним! И умирая, последний из нас сообщит с облегчением, что нет здесь этих снарядов. Точно нет, потому что мы приложили все свои силы, чтобы это узнать. А можно уйти! Да, засомневаться и уйти. Вернуться к своим живыми и заявить, что нам кажется, что их нет, что сведения, которыми нас снабдили, не точны. И мы решили вернуться за новыми. Вы, товарищи генералы, уж пожалуйста, снабдите нас точными сведениями, а мы решим, умирать нам за родину или нет, выполнять приказ или не выполнять, потому что старшего лейтенанта Позднякова, видите ли, мучают сомнения!
Майор замолчал и обессиленно откинулся на подушку. Поздняков с испугом оглянулся назад, не слышал ли кто последних слов командира. Ему стало стыдно и страшно, что эти слова кто-то мог услышать. О нем, о человеке, который с первого дня войны в огне, который никогда не сомневался, бросаясь в бой в самых отчаянных условиях. И когда в составе механизированной группы для рейда в тыл врага подбирали командиров, то никто и не сомневался, что разведвзводом сможет командовать только Поздняков и никто другой. И услышать о себе такое… Старший лейтенант опустил голову, шагнул ближе к кровати, на которой полулежал майор.
— Простите, — превозмогая судорогу злости и стыда, которой сводило челюсти, произнес он. — Я не хотел, чтобы вы сомневались во мне. Я это сказал… Я не знаю, почему я это сказал. Наверное, потому, что мне страшно не выполнить приказ, страшно вернуться живым и сказать, что не нашли. И меня спросят: а ты на сто процентов уверен, что их там нет? И я не смогу этого утверждать. А вдруг вернется следом вторая группа со снарядами и скажет: вот они. Мы нашли, а Поздняков не нашел, растяпа. Поймите, товарищ майор, мне не смерть страшна, а позор. Мне страшно приказ не выполнить, страшно не найти. Уходить страшно с пустыми руками, мне же по ночам будет сниться, что я вон тот лист железа не поднял, вон под тот куст заглянуть забыл, куда эти снаряды взрывом отбросило. Понимаете?
— Понимаю, разведчик, — со вздохом ответил Лацис. — Думаешь, мне не страшно? Столько жизней доверили, чтобы выполнить приказ, а я вас всех тут положу и не выполню. Всем страшно, Сережа. Но об этом надо молчать, иначе страх поползет от командира к подчиненному, от одного солдата к другому, и не станет подразделения, не станет армии, останется только толпа людей, скованных страхом, толпа обезумевших от страха людей. Иди, Сергей, и никогда больше не произноси этих слов и не задавай этих вопросов. Даже про себя, ночью в подушку. И умри достойно как командир, даже если тебе придется умирать с этим страхом наедине. Война. Вопрос быть или не быть нашей стране, а ты о своих личных страхах. Иди, Поздняков, ищи. Ищи, родной!