— А вы сомневаетесь? — спросил Соколов, глядя, как Логунов заботливо заворачивает в ватную стеганку тарелку Бочкина, чтобы сохранить кашу теплой к его приходу.
— Да, там дедушка от себя приписку сделал. Говорит: внук, будь мужчиной. Это женщинам мечтать можно, а джигит должен иметь ясный взор. Поминать многих нам придется, потому и вина много, потому и урожай винограда такой богатый. Природа знает, что такое горе, оно еще больше будет.
— Мистика, — пробормотал Бабенко, скручивая из куска газеты «козью ножку». — Может, и мистика, поверье, а может, и есть что-то в природе такое, чего мы понять не можем.
— Например, почему у «семерки» все время масса пропадает, — хмыкнул Логунов, вставая из-за стола. И добавил с сарказмом: — Инженер!
— С массой как раз понятно, — возразил Омаев, вставая следом. — Где-то провод пробивает на корпус. А вот почему, как старики говорят, перед войной всегда много мальчишек рождается? Как начнет в селе много мальчишек рождаться, так знай — к войне.
А Коля Бочкин топтался возле санчасти и уговаривал старого врача Бориса Моисеевича пропустить его к Елизавете. Доктор строго смотрел на танкиста поверх очков.
— Что тебе приспичило? Истощена она сильно, рана на ноге открылась. Ей усиленное питание и сон требуются, а не ухажеры с септическими руками. Ты хоть руки-то когда-нибудь моешь, танкист?
— Мою, — уныло ответил Бочкин, глядя на черные ногти и въевшееся в поры масло. — Мы из боя вышли три дня назад. Танк спасали, дотянули до ремонтной службы. Теперь вот срочно всем экипажем ремонтируем. Вдруг завтра в бой. Ну пустите, что я там трогать чего буду, что ли. Я их в карманах буду держать.
— А, так ты из геройского экипажа младшего лейтенанта Соколова? — усмехнулся доктор. — Слышали мы про ваши подвиги, слышали. Значит, твои товарищи танк ремонтируют, а ты по девочкам шатаешься?
— По каким девочкам? — взбеленился Бочкин, но тут же присмирел и снова стал смотреть на Бориса Моисеевича умоляюще.
— Ладно, орел, — неожиданно сдался доктор. — Сейчас мы с тобой пойдем в палату к Елизавете Сергеевне. Но уговор, танкист: если она спит или не захочет видеть визитеров, ты сразу уйдешь.
Бочкин сглотнул слюну, от волнения набравшуюся во рту, и понял, что испугался. Только что он добивался визита к юной певице, а когда получилось добиться, струсил. И что он ей скажет? Все слова, которые Коля готовил вот уже пару часов, вдруг вылетели из его дырявой головы, оставив после себя стыдливо убогие следы типа: «Я восхищен вашим пением! Какой у вас ангельский голос! А мы с вами не встречались во время ваших гастролей в Красноярске?» Дебил, обозвал себя Бочкин и мужественно шагнул в пахнувшую теплом и лекарствами атмосферу медсанбата.
Он стоял, подпирая спиной стену возле двери, и слушал приглушенный голос доктора.
— Елизавета Сергеевна, к вам тут гость один просится вот уже битых два часа. Поклонник, так сказать, вашего пения.
— Это тот самый молодой танкист с большими глазами? — ответил мелодичный слабый голосок. — Я почему-то так и думала, что он не удержится и обязательно придет.
— Так пропустить его к вам? Вам, деточка, спать надо. Вам не волноваться, а сил набираться необходимо.
— Борис Моисеевич, голубчик, ну пропустите танкиста, — попросила девушка. — Я у вас тут с тоски умру. А здесь сразу поклонники пошли.
Доктор рассмеялся ее шутке, и Бочкин совсем поник головой. Для него этот смех был убийственным. Больше всего Николаю вдруг захотелось сбежать из медсанбата и не показываться доктору на глаза. Стыдища! Но он мужественно оторвался от спасительной стены, выдержал взгляд врача и шагнул в маленькую комнату с одним окном, выходящим в сад.
Кровать с блестящими шарами на спинках. Белая тумбочка со стеклянной банкой, в которой красовался букетик цветов, явно сорванных у какой-нибудь бабушки. Чувство ревности захлестнуло Бочкина. Он прошел на непослушных, ставших деревянными ногах и остановился перед кроватью певицы.
С подушки в обрамлении светлых, немного вьющихся волос смотрело улыбающееся лицо. А еще у Елизаветы Сергеевны оказались голубые-преголубые глаза. Они совсем не были насмешливыми, негодующими или недовольными. Глаза были приветливыми, лицо очень милым, хотя и сильно бледным.
— Садитесь, юноша, — произнесла девушка слабым голосом. — Не стойте столбом, а то мне трудно смотреть на вас снизу вверх. Глаза болят.
Бочкин опустился на стул с такой готовностью, как будто боялся, что его украдут. Он смотрел, не отрываясь, в голубые глаза и молчал. И молчать ему очень нравилось, нравилось, как на него смотрели.
— Как вас зовут, танкист? — спросила девушка.
— Коля, — выдавил из себя Бочкин и тут же поправился: — Николай Бочкин.
— А меня называйте просто Лиза, — тихонько засмеялась девушка, глядя, как гость прячет в карманах белого больничного халата свои руки. — Вы не обращайте внимания на Бориса Моисеевича. Он добрый замечательный дядька. И очень интеллигентный человек. Он всех норовит называть по имени-отчеству и на «вы». И ко мне обращается исключительно «Елизавета Сергеевна». Но вы не думайте, что я зазналась и что я великая певица. Я всего лишь студентка второго курса консерватории.
— Вы так хорошо пели! — буркнул Бочкин, понимая, что говорит не то, что хотелось бы сказать.
— Перестаньте, Коля, — умоляюще всплеснула руками девушка. — Вам не идет лесть. Вы суровый воин, вы управляете железной грозной техникой. Вы и выражаться должны солидно.
— Как? — поперхнулся Бочкин, готовый растаять как кусок сахара, когда Лиза назвала его просто Колей.
— Ну вот, я вас испугала, — улыбнулась девушка. — Вы не думайте, что я посмеиваюсь над вами. Я просто пытаюсь шутить, пытаюсь сделать так, чтобы вы себя чувствовали свободно. Вы так напряжены. А мне надо, чтобы вы разговаривали со мной, тоже шутили. Понимаете, Коля, у меня очень болит рана. Я не говорю Борису Моисеевичу, иначе он станет жалеть меня и будет уговаривать колоть морфий. А я не хочу. Я сама перетерплю. Вы мне только помогите, ладно?
И тут Николай увидел в этих голубых глазах кроме смеха и блеска затаившуюся боль. Сердце танкиста сжалось, и он кинулся спасать прекрасную принцессу. Он рассказывал о своем поселке под Красноярском, о своей маме, о Логунове, с которым они жили в одном поселке и теперь вместе воюют в одном экипаже. Он не стал говорить про любовь Логунова и своей матери, но зато много наговорил лестного о своем командире. Лиза смеялась его шуткам и тому, что гость вдруг стал спокойнее и естественнее. Она рассказала о Ленинграде, откуда была родом, о своих родителям, о детстве и юности. И о том, как они договорились у себя в коллективе ездить по воинским частям с концертами. Помогать бойцам в минуты затишья.
Николай говорил, улыбался, а сам все никак не мог понять, почему Лиза узнала, что пришел именно он. Еще во время концерта ему казалось, что девушка смотрит именно на него, ему в глаза, хотя на таком расстоянии, на котором он сидел от сцены, с уверенностью сказать этого было нельзя. И теперь она болтает с ним как старая знакомая, улыбается. Неужели он ей нравится? Но почему, чем? Она ведь из Ленинграда, у нее все знакомые — музыканты, певцы, художники. А он простой рабочий парень. Правда, фантазер. Он и сейчас представлял себя молодым русским богатырем, каким-нибудь Алешей Поповичем, который спас красивую княжескую дочь. И вот они беседуют в княжеских хоромах. Дурь, мальчишество, а думать так приятно.
А потом голос Лизы сделался тише, она стала не так внятно произносить слова, глаза стали напряженными. Коля вдруг увидел в них слезы.
— Больно… очень, — прошептала девушка и повернула лицо к стене, чтобы он не видел ее слез.
Бочкин вскочил и бросился из палаты, крича, что девушке плохо, что ей срочно нужен врач. Но по коридору уже спешили Борис Моисеевич со скорбным сосредоточенным лицом и девушка-медсестра, державшая в руках накрытый марлей стерилизатор со шприцем.
— Уходите, молодой человек, уходите отсюда немедленно! — буркнул доктор и скрылся за дверью палаты.
Глава 2
То, что его вызвали не к комбату, а сразу в штаб полка, Соколова удивило. Приказав Логунову остаться за старшего, а экипажу отдыхать, Алексей надел шинель, подпоясался ремнем. Было бы неправильно, решил он, явиться в штаб полка в замасленной зимней танкистской куртке и комбинезоне. Водитель, которого прислал комбат Соколову, чтобы отвезти его в штаб, расположенный за восемь километров от расположения батальона, толком ничего не знал. Ему приказали, он приехал.
Доложив дежурному по полку о прибытии, младший лейтенант с удивлением увидел на вешалке несколько шинелей с петлицами лейтенантов и капитанов. Только одна шинель была с двумя «шпалами» майора.
— Хотите есть? — спросил дежурный Соколова, когда тот разделся. — Многих офицеров вызвали так срочно, что они не успели поужинать. Командир полка распорядился с кухни доставить термосы с горячим питанием и чаем. Все-таки не передовая.
— Благодарю, товарищ капитан, я ужинал.
— Тогда ждите, сейчас командир полка вас вызовет.
Соколов кивнул и уселся в углу на расшатанный стул с деревянной спинкой. Полночь, вызов в штаб полка, ужин для приглашенных офицеров. Наверное, вызвали надолго, раз решили еще и покормить. Хотя кто-то из командиров добирался с позиций за несколько десятков километров. И почему меня вызвали, только одного командира из всего батальона?
Поразмышлять над этими вопросами не удалось, потому что через пять минут распахнулась дверь и резкий сильный голос приказал:
— Приглашенных офицеров прошу пройти ко мне!
Дежурный тут же поспешил в соседнюю комнату. Когда он открыл дверь, Соколов услышал приглушенные голоса, позвякивание железной посуды и запах курева. Несколько командиров, на ходу поправляя ремни, пошли к командиру полка.
Соколов вошел последним. Как самому младшему по званию, ему пришлось представляться последним. Полковник Осипов, крупный мужчина с густой шевелюрой, чуть тронутой сединой на висках, задержал взгляд на младшем лейтенанте, как будто сличая его внешность с теми рекомендациями, которые он получил. У длинного стола были расставлен