Он не спросил о потерях, и Зайцев доложил:
– Погибли два человека личного состава, еще двоих раненых эвакуировали. Имеются контуженные, в том числе помощник механика бронекатера «Верный», но они остались в строю. На «Смелом» поврежден двигатель.
– Что, клапана пережгли, пока от немцев убегали?
– Двигатель поврежден от близкого разрыва снаряда, – тем же ровным голосом докладывал Зайцев. – На «Каспийце» погнуло погон орудийной башни, ограничен угол поворота. На всех трех катерах наблюдается небольшая течь. Взрывами ослаблены крепления клепок, это мы быстро устраним.
– Ну, продолжай, продолжай…
– Нечего продолжать. Остальное в порядке.
– Это ты называешь порядком? – фыркнул Кращенко. – Один катер с нерабочим двигателем, у другого единственное орудие неисправно. Воевать за троих один «Верный» будет?
– Мне что, оправдываться за повреждения в бою? – вскинулся Зайцев.
– Зачем оправдываться? Можете хвалиться. Вы из боев не вылезали, пока мы здесь хреном груши околачивали. Пойдемте, глянете, товарищ лейтенант.
Командир дивизиона повел Зайцева и Морозова вдоль берега. На ходу ткнул погасшей трубкой в сторону деревянных пирамидок со звездами и якорями – небольшое кладбище моряков.
– У вас двое, а у нас уже восемь человек в земле лежат. В том числе командир «Шахтера» мичман Реутов.
Подошли к вытащенному на берег бронекатеру «Шахтер». Судно побило крепко. Ремонтники возились вокруг рубки, вырезая смятые куски брони. Башня со спаренными ДШК отсутствовала. На борту имелись заваренные пробоины. Кормовая орудийная башня была снята с погона, там тоже работали ремонтники. Погнутый зубчатый поворотник лежал в стороне.
– Вот как в Сталинграде воюют! – торжественно, словно на митинге, выкрикивал Кращенко. – Снаряд – в рубку, три – в борт. Мичман Реутов – герой, погиб на посту. Пулеметную башню взрывом за борт выбросило, расчет погиб. Артиллеристы до последнего огонь вели, пока погон не смяло и обоих не контузило.
В голосе капитан-лейтенанта, которому недавно исполнилось тридцать пять лет, звучали истерические нотки. Комиссар дивизиона Малкин, смуглый, небольшого роста, осторожно положил ладонь на плечо комдива:
– Не рвите душу, Анатолий Олегович. За погибших товарищей будем мстить. Плохо, что катера неисправные привели. Вы, товарищ Зайцев, наверное, не понимаете ситуации и забыли, чье имя город носит. Опоздали, ремонтировались… не те слова произносите. Я правильно говорю?
– Вам виднее, – хрипло отозвался Зайцев, хороший и знающий командир, несправедливо поставленный в унизительное положение.
– Ладно, идите к себе, – отмахнулся Кращенко. – К вечеру привести катера в порядок. Работать всем. Снимайте свои кителя с медалями-орденами, красоваться некогда. Налаживайте двигатель, ремонтируйте орудийную башню.
Степан Зайцев, получивший орден Красной Звезды еще в Финскую войну, а Николай Морозов медаль «За боевые заслуги» за Керченский десант, козырнули и пошли к месту стоянки своих катеров.
– Зайцев! – окликнул лейтенанта в спину Кращенко. – Я по два командира на одном катере держать не могу. Слишком большая роскошь. Закончишь ремонт катеров и завтра примешь «Шахтера».
– Есть, принять «Шахтера», – козырнул лейтенант.
– А мы уж как-нибудь с товарищем комиссаром управимся без твоего умелого руководства.
Зампотех дивизиона старший лейтенант Сочка, в замасленном комбинезоне, догнал обоих командиров, угостил папиросами, расспросил о повреждениях и заявил:
– «Каспиец» ко мне перегоняйте. Там наверняка сварка потребуется.
Бывший механик колхозной паромной переправы дело свое знал и заверил обоих:
– Пушку в порядок быстро приведем. Насчет двигателя, если что, обращайтесь тоже. А вообще, вы молодцы – почти от самой Астрахани до Сталинграда все три катера привели. Сейчас на этом участке ни одного судна не увидишь, немцы даже за рыбацкими лодками гоняются.
Высокий, костлявый в плечах, Михаил Тихонович Сочка был доброжелательным, всегда готовым помочь человеком. В дивизионе его уважали.
Если капитан-лейтенант Кращенко встретил прибывших прохладно, то моряки катеров, расставшиеся всего две недели назад, обнимались и радовались встрече, как будто не виделись полгода. Костя Ступников не имел права покидать свой пост надолго из-за опасности авианалетов. Поздоровавшись с ребятами, снова вернулся к своим пулеметам.
Вечером, когда стемнело, ему помахал с берега старый приятель Яша Лученок, земляк, тоже из Камышина. Жили в разных концах города, познакомились и подружились в учебном отряде в Астрахани. Получилось так, что направили в один дивизион, только на разные катера. Костя, оставив вместо себя Агеева, спрыгнул на пожелтевшую хрусткую траву и обнял земляка.
– Живой, Яшка?
– Живой. Чего мне будет? Писем из дома не привезли? А то мы здесь как на необитаемом острове живем.
– Привезли кому-то, но тебе нет. Да сейчас от писем радости немного. Чуть не в каждом письме слезы: один погиб, другой без вести пропал. У меня от отца сколько месяцев ни одной весточки. Сгинул батя, чую. Ладно, рассказывай, как вы здесь живете.
– Подожди, выпьем сначала, – Яша отстегнул с пояса фляжку, побултыхал возле уха. – Яблочное вино. В местном колхозе берем. Яблок завались, на закуску тоже яблоки. А с харчами туго.
Отпили по несколько глотков кисловатого, но заметно шибающего в голову вина, загрызли яблоками.
– Мы теперь как травоядные, – смеялся худой, но жилистый Яша. – Капуста на завтрак, рыбные щи на обед, помидоры с яблоками на ужин. Хлебом, правда, снабжают нормально. Иногда каша с бараниной – считай, праздник.
– С «Шахтером» что случилось?
– Обычное дело, поймали снаряд в борт. Повезло, что калибр так себе, наверное, 75 миллиметров. Полевая пушка. Двигатель от удара заглох, нас течением на косу вынесло. В кубрике и трюмах пехоты, как селедки, набито, ящики с боеприпасами, харчами.
Курили самокрутки, а Яша рассказывал, как по неподвижному катеру лупила целая батарея. Положение спас капитан катера мичман Реутов. Поставил дымовую завесу, послал боцмана к машинистам. На помощь еще специалистов нашел. Пока машину запускали, в башню и в борт пару снарядов словили. Когда начали с мели сниматься, прямо в рубку, в верхнюю часть, еще один фугас закатили. – Мичмана Реутова, нашего командира, помнишь?
– Конечно. Чернявый, на хохла похож.
– Был похож. Веришь, на куски его вместе с рулевым разнесло. Никогда такого не видел, чтобы головы да руки-ноги по всей рубке разбросаны и кровищей все забрызгано. Со мной рядом парень был, так ему дурно сделалось. Фельдшер нашатырь под нос совал, чтобы в себя привести.
Косте показалось, что Яшу Лученка трясет от тех воспоминаний.
– Ладно, давай еще выпьем, – перебил Костя приятеля. – Я сейчас тушенки банку принесу. Хлеба, правда, нет. Ну, ничего, так съедим.
Съели тушенку, выпили вина, а Яша все никак не мог успокоиться.
– Башню с пулеметами вместе с расчетом в воду сбросило, – продолжал Лученок. – Первый номер утонул, а помощнику ноги оторвало, тоже умер. Назад идем, думал, не доберемся до берега. Повезло. Обломком штурвала боцман управлял, ну, а снаряды мимо летели. Только корпус подбрасывало. Возле берега двигатель сдох, на буксире до стоянки добрались.
Костя хотел сказать что-то свое, но опьяневший или сильно возбужденный Яша продолжал торопливо рассказывать, как по кускам баграми, лопатами выгребали из трюма останки красноармейцев после прямого попадания туда снаряда.
– Кровь, как смола, к ботинкам липнет, а на трапе внутренности висят. Ты меня понимаешь? В рубке хоть двое было, а в трюме целый взвод. Хорошо, если половина уцелела.
– Яшка, успокойся, – разозлился Костя. – Я тоже кое-что повидал, но истерику не устраиваю. И не хлебай больше.
– Нет, я выпью. Тут немного осталось. И успокоюсь, честное слово.
Через десяток минут, покурив, Яша пришел в себя. На него порой накатывали такие заходы, что его в Астрахани водили к врачу-психиатру, подумывали даже о том, чтобы списать с катера.
К осени сорок второго уже в большинстве семей кто-то погиб или пропал без вести. Но семью Яши Лученка война ударила особенно крепко. Уже в первую военную осень пришли из военкомата сообщения, что пропали без вести отец и старший брат. Судьба их так и осталась неизвестной.
Нынешним летом Камышин сильно бомбили. От зажигалки вспыхнул их домишко. Мать и старшая сестра Аня кинулись вытаскивать малышей, забившихся под кровать. Кое-как выпихнули на улицу, но рухнувшая крыша насмерть задавила мать, а сестра Аня получила сильные ожоги. Пальцы и часть ладони на левой руке ампутировали.
Поселились в сарае. Семнадцатилетняя Аня и малышня: двое восьмилетних мальчишек-близнецов и совсем маленькая сестренка. Предлагали забрать всех четверых в детский дом, но Аня отказалась. Устроилась курьером на фабрику и заявила, что младших прокормит сама. Каково ей сейчас приходилось, Яша мог только представить.
– Анька не столько за пальцы переживает, сколько за ожоги на лице. Вся в шрамах, пишет мне, вместо уха – нашлепок. Ее парень, как увидел лицо, стороной обходить стал. Плачет сеструха, кому я такая нужна буду.
– Все устроится, поверь мне, Яша, – пытался успокоить друга Костя. – Шрамы зарастут, и Аня нормального парня найдет.
– Найдет, жди! – с горечью мотал головой Яша. – Калека, да еще с сожженным лицом.
Лученок поклялся отомстить немцам за отца с братом и сестру. Просил назначить его в пулеметный расчет или помощником в одну из орудийных башен, но покойный командир бронекатера мичман Реутов, видя состояние парня, держал его простым матросом, не доверяя серьезных дел. В начале августа приказал боцману собрать кое-что из барахла: старые тельняшки, брюки, ботинки размером поменьше – и вместе с пакетом муки отправил туго набитый вещмешок с попутным пароходом в Камышин.
Дошел подарок до назначения или нет – неизвестно, тогда уже Волгу вовсю бомбили, а русло минировали. Каждый день гибли пароходы, буксиры с баржами, баркасы.