— Ну, которые не согласны с нами, — начал он, — выходи вперёд, стань на кнехт и объясни толком, почему не согласен. Выложи всё открыто, честно. Может, и поспорим с тобой, а всё одно в честных людях будешь ходить. Выходи же смелей, не бойся. У нас свобода...
Никто не отозвался на это приглашение.
— Вот какие живут среди нас трусы и подлецы, — продолжал Шестидесятый, — прячутся за спинами и орут...
Вдруг он соскочил с кнехта, ринулся в толпу, сгрёб какого-то матроса и, вытащив его на середину круга, воскликнул:
— Вот, товарищи, этот кричал: «Долой «вольных»!» Он побоялся открыто сказать, так пусть ответит на один только вопрос. — Шестидесятый обратился к шептуну: — А ты что же, в матросском тельнике на свет божий выполз?
Дружный хохот команды заставил шептуна скрыться в рядах.
Карта «долой «вольных» была бита раз и навсегда. Но кондуктора немедленно выкинули новые лозунги: «Пусть офицеры скажут», «Почему офицеры молчат?»
Взоры всех обратились на Алексеева и мичмана Калюжного, стоявших в центре круга. Те невозмутимо молчали. Точно не о них шла речь. Точно их не было здесь.
— Да выходи же кто-нибудь! — раздались возмущённые голоса.
Но никто не брал слова. Обе стороны старались перекричать друг друга. Это была новая тактика, придуманная кондукторами, возможно, совместно с Алексеевым.
Положение спас Матюшенко.
— Не шумите, дайте мне сказать, — крикнул он. Мгновенно воцарилась тишина. Даже самые смелые шептуны смолкли: с Матюшенко шутить было опасно.
— Послушайте, братцы, что я вам скажу. Нас тут много социал-демократов. Мы все как один решили победить вместе с нашими братьями-рабочими либо умереть с ними. Для нас лучше смерть в бою, чем позорная петля. Мы пойдём сейчас к пушкам и пошлём царю наши снаряды. А вы, если не согласны с нами, накиньтесь на нас, вяжите нас и выдайте начальству. Оно встретит вас с музыкой, вас наградят медалями, вам дадут по целковому...
— Нет, нет!.. — прервали его речь сотни возгласов.
— Мы все за одно, — шумела команда.
— Так как же? Значит, согласны стрелять?
— Согласны! — кричали матросы.
— Может, кто не согласен, но голоса его не слышно? — продолжал неумолимый Матюшенко. — Так мы так сделаем: кто за то, чтобы стрелять, переходи направо, а кто против — налево.
Вся команда двинулась направо. Кондуктора были побеждены.
Прошло уже три часа, как почётный караул отчалил от броненосца. По нашим расчётам, тело Вакуленчука в это время опускали в могилу на одесском кладбище.
Команда выстроилась на шканцах. После торжественно скорбных звуков горна прогремели три холостых залпа — последний траурный салют в честь павшего героя.
Эти выстрелы должны были также предупредить мирных жителей о предстоящей бомбардировке.
Алексеев, сказавшись больным, ушёл в кают-компанию. В боевую рубку вошёл Филипп Мурзак.
Проиграли боевую тревогу, и всё свершилось с быстротой, на которую способны лишь матросы военного корабля. В одно мгновение опустели открытые части броненосца. Зато по многочисленным внутренним проходам и палубам вихревыми потоками неслись люди: вверх и вниз, взад и вперёд. Через три минуты корабль приготовился к бою. Комендоры стояли у пушек. В минном отделении зашумели динамо-машины. Они доставляли к орудиям ящики со снарядами и шевелили чудовищные жерла двенадцатидюймовых пушек. Над броненосцем взвился красный боевой флаг. Хотя это был обычный боевой флаг, но в эту минуту он развевался как красное революционное знамя. Электрическая лебёдка подняла якорь. Заработали машины, забурлила вода от ударов могучих винтов корабля. Мы отходили за черту досягаемости полевой артиллерии врага. Мощные насосы выбрасывали настоящие каскады воды на шканцы, на бак[33], на ют, чтобы не загорелись от снарядов деревянные настилы открытой палубы. Вода с шумом падала в море.
Никогда не забыть охватившего всех восторга. Броненосец переходит, наконец, в наступление. Через минуту загремят первые пушечные выстрелы армии русской революции. Сегодня «Потёмкин» — только передовой отряд. Завтра под его прикрытием будут созданы сотни батальонов революционной армии. Они начнут своё победоносное наступление вглубь страны, пойдут на штурм твердыни самодержавия.
Вместе с товарищем Афанасием мы направились на штормовой мостик[34]. Там стояли матросы Дымченко, Заулошнев, Звенигородский, Курилов, Савотченко, Скребнёв и механик Коваленко, такие же взволнованные, как и мы. Заулошнев сообщил нам, что стрелять будут из шестидюймовых орудий.
* * *
Два наших боевых выстрела не достигли цели. Городской театр остался невредим. Позже, во время судебного следствия, я узнал, что сигнальщик Ведермеер оказался предателем. Он умышленно дал артиллеристам неверный прицел. В тот же вечер он совершил второе предательство, скрыв от команды принятый сигнал солдат одесского гарнизона: «Продолжайте бомбардировку, присоединимся к вам».
Матросы снова послали делегацию к командующему войсками. На этот раз состав делегации несколько изменился. В неё входили матросы Звенигородский, Савотченко и я.
Сумерки сгустились, когда делегация поднималась по лестнице, соединяющей порт с Николаевским бульваром. На верхней площадке нас ждал временный генерал-губернатор Одессы Карангозов.
Мы передали ему требования команды и предложили прислать на броненосец уполномоченного для переговоров. Всё это было подкреплено угрозой продолжения бомбардировки.
— Хорошо, я передам командующему ваши требования, — сказал он.
— Ещё одно предупреждение, — остановил я его: — если к десяти часам вечера мы не вернёмся на корабль, по городу будет открыт огонь из всех орудий броненосца.
— Я всё передам командующему, — сказал генерал и удалился.
Через пятнадцать минут он вернулся и передал нам ответ командующего:
— Ни в какие переговоры с бунтовщиками командующий вступать не желает. А если хотите бросить ещё несколько снарядов в дома жителей, то бог и царь будут вам судьями. Теперь же можете идти, никто вас не тронет.
Вся команда была в сборе, ожидая нашего возвращения. Глубокое молчание, с которым команда слушала отчёт нашей делегации, сменилось взрывом возмущения:
— Мы покажем ему, какие мы бунтовщики! Сам против народа бунтует! Не желает с нами разговаривать, будет с двенадцатидюймовками толковать.
Председательствующему Дымченко с трудом удалось успокоить собрание, чтобы предоставить слово Никишкину для рассказа о похоронах Вакуленчука. Похороны носили характер внушительной демонстрации солидарности трудящихся с матросами. Тысячи рабочих вышли провожать тело павшего в бою героя. Войска, выстроившись вдоль улиц, по которым двигалась процессия, отдавали ему воинскую честь. На кладбище открыли многолюдный митинг.
Так кончился жизненный путь отважного и верного сына народа большевика Григория Вакуленчука. Даже мёртвый он продолжал воевать с царизмом. Перепуганная полиция не решалась разогнать траурный митинг.
Правда, когда матросы почётного караула на обратном пути спускались в гавань, какой-то полицейский пристав приказал пехотной роте открыть огонь по матросам. Матросы бросились бежать. Солдаты стреляли неохотно и явно не по цели. Восемь матросов добежали до порта, четверо других метнулись в какой-то переулок.
Рассказ Никишкина произвёл сильное впечатление на команду. Зрело сознание своей силы, росла уверенность в победе. Теперь уже сами матросы говорили, что с утра следует предпринять решительные шаги для завоевания города. Одна только мысль беспокоила команду: как бы не погубить бомбардировкой трудящееся население Одессы. С нетерпением ждали вестей из города о результатах нашей короткой бомбардировки. Мы были уверены, что после бомбардировки одесские товарищи предпримут новые попытки связаться с нами. Опять наши шлюпки и катера курсировали вдоль берегов в надежде встретить лодку с товарищами. Но безуспешно. Кто-то из матросов — Макаров или Задорожный, точно не помню — встретил в порту какое-то начальство и упросил его справиться по телефону о том, куда упали снаряды. Управление полицмейстера ответило, что, хотя один дом и повреждён снарядом, жертв никаких не было. Известие это мгновенно облетело весь броненосец: «Ни одной жертвы», «Никто не пострадал», «Слава тебе, господи!» Матросы обнимались, целовались, плясали, как дети.
Это была удача. Однако мы прекрасно понимали, что при интенсивной бомбардировке неизбежно пострадает мирное население. Выход нашёл Денисенко.
— Пересыпь! — не сказал, а вскрикнул он, когда поздно ночью зашла об этом беседа среди бодрствующих членов комиссии.
Все недоуменно смотрели на него.
«Пересыпь на уровне моря. Эта часть города у нас перед глазами. Там не спрячешься от наших пушек. Начальство не станет держать там войска. Значит, и мы не будем обстреливать Пересыпь. Пушки стоят на Ланжероне, они видны нам отсюда. Пушки стоят на бульваре, наши делегаты видели их там. Там, где пушки, там и войска. Мы будем бить по Ланжерону, мы будем бомбить бульвар, а беднота уйдёт на Пересыпь... куда же ей больше деваться?! А если рухнет сотня, другая буржуйских домов, мы плакать не станем».
Это был точный, смелый и умный план. Он разрешал все наши сомнения.
Глава XVIIIКарательная экспедиция
В своём дневнике Николай II назвал известие о восстании «Потёмкина» «ошеломляющим».
Главный командир Черноморского флота адмирал Чухнин находился в это время в Петербурге. Его немедленно вызвали к царю. Царь приказал Чухнину не останавливаться ни перед какими мерами для подавления восстания и если встретится необходимость, то взорвать броненосец. «Офицеров крепко наказать, с мятежниками-матросами расправиться беспощадно», — так гласил царский приказ.
В Севастополе царила растерянность. Помощник Чухнина, адмирал Кригер, приказал выйти на подавление «Потёмкина» отряду в составе броненосцев «Три Святителя», «Двенадцать Апостолов», «Георгий Победоносец», «Екатерина II», минного крейсера «Казарский» и четырёх миноносцев. Корабли стали спешно грузить боевые припасы. Однако к вечеру броненосец «Екатерина II» от похода отставили.