Днём море давало нам надёжный приют, но особенно сильно подчёркивало наше одиночество. Не только вахтенные, но и большинство матросов зорко вглядывались в горизонт: не покажется ли где-нибудь угольщик или другое русское судно. Прошло всего трое суток, как «Потёмкин» оторвался от родных берегов. Это время казалось вечностью. Что происходит в России? Ждут ли там нас? Ни одного дымка на горизонте, ни одного парусника! На минуту вдали показался корабль. Он оказался болгарским военным кораблём.
Ощущение оторванности и одиночества начинало подтачивать боевой дух матросов. Социал-демократы энергично боролись с этими настроениями. Они усилили агитацию.
Беликов, Бредихин, Ковалёв, Кошуба, Кошугин, Никишкин, Шестидесятый, Звенигородский, Дымченко, Макаров, Спинов собирали вокруг себя группы матросов. Денисенко откомандировал даже для этой цели Кулика из машинного отделения. Не унимались и кондуктора со своими приспешниками-шептунами. Особенно ловко играли они на грозившем нам угольном и водяном голоде: «Вот скоро совсем станем, — тогда не корабль будет, а лайба. И возьмут нас голыми руками».
Глава XXXIКрасный адмирал Матюшенко
По дороге в Феодосию все немного отдохнули. Дел было мало. Впервые за все дни восстания мы могли провести вечер в задушевной беседе.
Мы находились на открытом капитанском мостике: весельчак Задорожный, почему-то всегда грустный красавец Резниченко, невозмутимо спокойный Денисенко, тихий Дымченко и самоотверженный, страстный Кулик.
Мимо нас прошёл своей пружинной, собранной походкой Матюшенко.
— Афанасий, посиди с нами. Ночь-то какая!.. — сказал кто-то из нас.
Он остановился на минуту, равнодушным взглядом окинул водяные просторы и усеянное звёздами синее южное небо. По-видимому, это не произвело на него никакого впечатления.
— Лирику разводите? Некогда!
И пошёл дальше, стремительный и лёгкий.
Меня очень интересовал этот маленького роста человек, порывистый и решительный во всех своих действиях.
Сколько раз за эти дни менялись наши с ним отношения! Мы были с ним то единомышленниками, то ожесточёнными врагами.
— Ребята, кто знал Матюшенко до восстания? — спросил я.
Несколько минут длилось молчание. Очевидно, мысли всех были заняты этим человеком.
— Я видел его на «летучке» в Инкермане прошлый год, — прервал молчание Задорожный. — Он стоял рядом со мной. Говорила женщина-оратор. Матюшенко внимательно слушал. Когда задавали вопросы, он не сказал ни слова, точно воды в рот набрал. Ушёл один, ни с кем не попрощавшись. Мы шли обходными дорогами, чтобы избежать встречи со шпиками, он же пошёл прямо к шоссе. На другой день в экипаже встретились. Я остановил его. «Ну, как, говорю, что скажешь о вчерашнем?» Он сплюнул в сторону. «Ерунда всё это, болтовня. Корабль — вот это дело. Я своё минное отделение знаю наизусть. Там всё ясно. Прочистил аппарат, заложил торпеду, нажал пружину. Что к чему — понятно. Зато у вас ничего не разберёшь. Революция, а вдруг бабы орудуют...» Этой вес-ной Матюшенко часто ходил на собрания, я его видел раза три в Инкермане, — продолжал свой рассказ Задорожный. — Один раз он подошёл ко мне. «Я, говорит, социалистом стал, в партию желаю вступить». — «Ты, говорю, литературу читал?» — «Нет». — «Ну, я тебе литературу принесу, сперва почитай». Он озлился: «Ерунду мелешь! Какая литература! Действовать надо, а ты — книжки!..» Мы с ним разошлись. Я не решился ввести его в организацию.
— Ну, а когда же он план восстания предлагал? Теперь говорил Дымченко:
— В Севастополе ещё стояли. Ночью проснулся я от пинка, гляжу — в кубрике у моей койки стоит Матюшенко и шепчет: «Созывай «организованных» ко мне в минное отделение, там собрание».
Спросонья подумал я, что он шутит. Нет, лицо серьёзное, даже как будто сердится на что-то.
В минном отделении духота, народу набралось до сорока человек — комендоры, минные машинисты, связисты. Выставили дозор. Спорили долго. Вакуленчук говорил:
— Надо дожидаться всей эскадры, действовать сразу, всем вместе, иначе выдадим себя. «Шкуры» насторожатся, всех поодиночке переловят.
Матюшенко взял слово, знаешь сам, как он говорит:
— Будем действовать, вот и вся политика! Друг дружку дожидаться — до второго пришествия откладывать будем. Кто первый взял винтовку, тот и начал.
Видно было, что он с этими ребятами давно орудовал, сам себе партия был. У ребят глаза горят: «Восставать, да и только! Амба!»
Я вспомнил недавно сказанные слова Кулика: «Потёмкина» боялись, а вышло, что он первый восстал!»
Страшен был в гневе своём Матюшенко. Три офицера пали от руки грозного мстителя за смерть Вакуленчука. И столь же безграничен был он в своём великодушии.
Помню захват военного транспорта «Веха». Арестованный нами командир этого транспорта сообщил, что на его судне находится вместе с ребёнком жена расстрелянного на «Потёмкине» капитана Голикова. Матюшенко внезапно побледнел и потом стремительно побежал из каюты. Встревоженный его волнением, я бросился за ним и нагнал его, когда он спускался по трапу к шлюпке. Увидев меня, он крикнул:
— Эй, студент, поедешь со мной?
Я не понимал хорошо, в чём дело. Уже в шлюпке Матюшенко объяснил:
— Понимаешь, женщина с ребёнком... Не к чему рассказывать, что произошло с Голиковым... Надо скрыть, пусть поедет на берег к своим, там узнает, её успокоят... Ты знаешь, как с ихним братом обращаться, — ну, помоги мне в случае чего.
Моя помощь не потребовалась Матюшенко. Мне приходилось только удивляться, каким природным чувством деликатности обладал этот угрюмый, резкий в своих движениях и поступках матрос, как сумел он успокоить встревоженную вестью о восстании женщину, с какой убедительностью рассказывал он ей, что муж её в безопасности
на берегу. Он бегал, суетился, сам вынес на руках ребёнка, помог женщине спуститься в шлюпку, совал ей деньги на расходы.
Видно, вся эта «работа» нелегко далась ему. Когда шлюпка отчалила, он, усталый и взмыленный, плюхнулся на скамейку. Больше я никогда не видел его в таком состоянии. Вообще никто никогда не видел Матюшенко усталым.
Читатель помнит, с какой решительностью поддерживал Матюшенко наши предложения о бомбардировке правительственных учреждений.
А вот и другая сторона медали.
Как-то мы изобличили Алексеева в двурушническом поступке. Вместо ответа Алексеев нагло заявил:
— Что же, если я не нравлюсь вам, спишите меня на берег. Я давно прошусь.
Я ухватился за это предложение и тотчас же поставил его на обсуждение комиссии.
В первый раз я почувствовал в Матюшенко противника.
— Алексеев — наш командир, — метнулся он на меня, — избранный командой. И если «вольный» ставит вопрос о том, чтобы свезти на берег Алексеева, мы поставим вопрос о том, чтобы свезти на берег «вольных».
Дымченко, Резниченко, Кулик бросились нам на выручку. Завязался ожесточённый спор. Комиссия была на нашей стороне, но Матюшенко был слишком популярен среди команды, с ним трудно было бороться. Нам пришлось отступить.
Бунтарь, умевший увлекать людей на подвиг, Матюшенко робел перед самыми ничтожными условностями. Он жил одной жизнью с матросской массой, дышал её настроениями, но был в то же время их пленником. Он был героем, когда настроение команды поднималось, и отступал, когда её охватывало уныние.
Читатель помнит об отважной разведке Матюшенко. Он вернулся тогда с готовым планом наступления, высадки десанта и захвата города. Но в момент измены «Георгия» команду охватила паника.
— В Румынию!.. Сдаваться!.. В Румынию! — кричали кругом.
Только боевой сигнал, привычные звуки военной команды могут восстановить порядок. На Алексеева, конечно, нет надежды. Ищем Матюшенко. Он один ещё может спасти положение. Вбегаем на шканцы.
— В Румынию!.. В Румынию!.. — неистово кричит какой-то матрос.
— Матюшенко! Афанасий! Ты? Опомнись!..
Он стоит передо мной и смотрит глазами, помутневшими от гнева. Не говорит, а кричит, перекосившись от бешенства:
— А ты что, трусишь? Поговори ещё, я тебя мигом в воду спущу...
Спокойствие покидает меня.
— Сам ты трус! Это тебя надо...
Матюшенко — трус? Какая ерунда! Десятки примеров бесстрашия, полного презрения к опасности давал этот человек.
«Потёмкин» шёл в Румынию. Уже через час после того, как мы снялись с якоря, обычный ритм корабельной жизни уничтожил последние следы паники, охватившей команду после измены «Георгия».
В адмиральскую вошёл Матюшенко. Я никогда не замечал, что у Матюшенко такие добрые, лучистые глаза.
— Что пригорюнился? Брось! Всё дело поправим. В Румынии сдаваться не будем, возьмём провиант и пойдём дальше воевать.
И когда в Румынии вместо провианта и угля румынское командование прислало нам телеграмму правительства с предложением сдачи на условиях полной неприкосновенности, Матюшенко опять нашёл слова, которые дошли до самого сердца матросов и влили в них новую энергию.
Глава XXXIIДень десятый и одиннадцатый восстанияВ Феодосии
22 июня на рассвете «Потёмкин» бросил якорь на рейде в Феодосии.
Феодосия была тогда небольшим городом. Здесь не было многочисленного промышленного пролетариата, как в Одессе. Но здесь был порт и портовые рабочие.
Первый же наш катер, высадивший на берег потёмкинцев, был встречен восторженной толпой. Весть о прибытии «Потёмкина» с быстротой молнии облетела город. Мы прибыли в тот самый день, когда в газетах было напечатано правительственное сообщение о восстании на «Потёмкине». Над броненосцем гордо реяло красное революционное знамя. Трудящееся население города густыми колоннами спускалось в порт.
Как и в одесском порту, начались митинги, полились свободные речи. Перед собравшимися выступили Резниченко, Кошуба, Никишкин и Кирилл. Они рассказывали народу о целях и задачах нашей борьбы. Как и в Одессе, присмиревшая полиция не решалась разгонять собравшихся. Всюду, где появлялся «Потёмкин», создавалась свободная территория. Под охраной его орудий легко и вольно дышалось людям.