Через месяц он был казнён.
Глава IIПо этапу
Через десять дней после ареста нас перевели в пересыльную тюрьму.
Ещё утром этого дня кто-то сообщил Кошубе, что ночью нас увезут в Севастополь, а днём к нам приходил штабной писарь и снимал с нас подробный допрос о наших именах, чинах и т. п. Во двор ввели несколько рот солдат.
В десять часов вечера послышалось бряцание шпор, раздались слова команды. В два часа ночи открыли двери моей камеры. Дежурный унтер-офицер произнёс обычное: «Собирайтесь».
Я быстро натянул сапоги, накинул солдатскую шинель и под конвоем нескольких солдат, ожидавших меня у дверей, вышел в караульное помещение.
Тусклая лампа слабо освещала собравшуюся массу людей. В центре помещения находились все арестованные в Феодосии матросы, переодетые в солдатское платье; кругом стояли солдаты с винтовками. Унтер-офицер торопливо бегал и шепотом давал солдатам какие-то инструкции.
Взглянув в окно, я увидел, что на улице и во дворе также стоят солдаты.
Вошёл офицер. Началась перекличка, раздалась команда, и мы тронулись в путь. Кошуба и я шли рядом.
Это шествие среди ночи удручающе подействовало на нас. Почему-то казалось, что нас ведут на казнь.
Мы были окружены лесом штыков. В ночной тишине зловеще звучал ритмичный топот длинной, вытянувшейся солдатской колонны. Шли по глухим улицам, приближаясь к окраине города, и наконец вышли в поле. По странному стечению обстоятельств где-то раздался ружейный залп.
Внезапно из темноты выросла тюрьма. Медленно растворились тяжёлые ворота, и тёмный двор поглотил нас. Снова перекличка и обыск, после чего всех нас поместили в пересыльное помещение. Здесь я впервые получил возможность поговорить с арестованными матросами.
В пересыльной тюрьме нас держали сутки, но за это короткое время представилась возможность побега.
Окна пересыльного помещения выходили в пустынный двор, служивший для прогулок. В нём не было специальной стражи, но изредка его обходили часовые, дежурившие в других дворах тюрьмы.
План был составлен таким образом: в шесть часов вечера, по окончании прогулок, мы с помощью переданного лома должны были проломить стену (работа эта не могла занять более двух часов) и через образовавшуюся брешь выйти во двор, а оттуда при помощи «кошки»[55] выбраться на улицу; здесь нас должны были ждать товарищи, которых заключённые предупредили о готовящемся побеге.
Но этот план не удался по нашей же собственной оплошности. Ещё утром мы потребовали от начальника тюрьмы прогулку. Он отказал нам. Тогда мы вызвали его к себе и грозились взбунтовать тюрьму, если наше требование не будет удовлетворено. Перепуганный тюремщик обещал удовлетворить наше требование. И когда в шесть часов вечера надо было начать ломать стену, нас вызвали на прогулку. Отказавшись от неё после настойчивых требований, мы могли возбудить подозрение начальства. Прогулка продолжалась целый час, а после нас во двор вывели гулять женщин. Только в восемь часов вечера мы могли начать работы. Но увы! Через полчаса нас вызвали в тюремную контору: за нами явился конвой.
Мы — в арестантском вагоне. У дверей стоят часовые с обнажёнными шашками. Остальные конвойные сидят между арестованными.
Входит офицер. Обращаясь к конвойным, он говорит:
— При малейшей попытке к бегству убивать без пощады.
— Слушаюсь! — отвечает унтер.
Офицер удалился, и всё вдруг изменилось: конвойные оставили свою напускную строгость.
В десять часов мы прибыли на станцию Джанкой; здесь стояли четыре часа в ожидании поезда из Харькова. Наш вагон, отцепленный от других, стоял не у станции, а далеко от неё, на полотне железной дороги.
Между тем этапная жизнь была в полном разгаре. Конвойные принесли кипяток и со вкусом распивали чай. Остальные обитатели вагона ели хлеб с солью и чёрную, как уголь, колбасу.
Я подсел к конвойным и стал беседовать с ними. Речь зашла о службе, о народном движении и, наконец, о «Потёмкине».
Конвойные сочувственно относились к революционному движению. Они подчинялись начальству из страха.
Зашёл разговор о побегах из севастопольских тюрем. По уверениям одного из конвойных, побег был возможен только из сухопутных мест заключения. В особенности легко было бежать из морских экипажей, где арестованных сторожили матросы.
Единственное место, откуда побег был совершенно невозможен, — плавучая тюрьма.
— Как попадёшь туда, тут и могила... Никуда не уйдёшь, — заметил один из конвойных.
Глава IIIВ плавучей тюрьме
В Севастополе конвойные матросы сообщили нам, что нас везут на плавучую тюрьму «Прут». И действительно, нас посадили в шлюпку.
Сияло июльское утро. Шлюпка остановилась у трапа «Прута». Дежурный матрос побежал докладывать командиру. Но тот, подойдя к трапу, заявил, что принять нас не может: на корабле нет свободных одиночек.
Минута напряжённого ожидания, смутных надежд — и вдруг чей-то голос:
— Тёмные есть!
Нас повели наверх. Командир стоял, окружённый морскими офицерами. Начальник армейского караула вызвал солдат и приказал обыскать нас. Затем нас повели в трюм.
Небольшое отверстие, ведущее в трюм, было почти наглухо завешено парусным брезентом, вероятно, для того, чтобы к заключённым не проникало слишком много света и воздуха. Зловоние и мрак окружили нас. Здесь содержались сотни арестованных. Воздух очищался при помощи одного вентилятора и маленьких иллюминаторов. В наскоро сооружённых камерах, рассчитанных максимум на восемь человек, содержалось по двадцать — тридцать арестованных.
Моя одиночная камера была длиной в три шага, а когда я выпрямлялся, то доставал головой до потолка. Иллюминатора не было, в камере было темно, как в колодце.
Ощупью нашёл я койку; сказались три бессонные ночи: я мгновенно уснул.
Проснувшись, я почувствовал, что тело моё горит. Пришлось отбиваться от полчища клопов. Я стал стучать, но получил ответ, что унтер-офицер ушёл с ключами. Я решил не ложиться больше на койку.
Правительство хотело поставить на колени своих пленников, сломить их революционную волю, заставить их говорить, выдать товарищей. Но матросы умели страдать; стиснув зубы, они переносили все утончённые пытки, придуманные тюремщиками. Если кто-нибудь слабел, ему на помощь приходили товарищи. Особенно твёрд был Кошуба.
Обедали узники все вместе. И во время этих встреч Кошуба всегда находил несколько слов, чтобы подбодрить товарищей. Когда не было слов, он затягивал песню и пел её так увлекательно, весело и задорно, что её подхватывали самые слабые и самые малодушные.
В такие минуты никто из начальства не решался заглядывать в трюм. Появится на мгновение унтер, скомандует: «Молчать!», и тут же уходит, смущённый твёрдостью людей, многим из которых грозила смертная казнь.
Не обошлось, конечно, без провокаторов.
Однажды на плавучую тюрьму приехал жандармский полковник для производства следствия. Вызвали и меня к нему. После непродолжительного допроса он приказал ввести кого-то. Солдаты ввели морского фельдфебеля.
— Этот? — спросил его жандарм, указывая на меня.
— Точно так, ваше высокородие. — Как назывался на броненосце?
— Ивановым Матвеем, ваше высокородие.
Дальше следовало сообщение о моей «преступной» деятельности.
Меня отвели в камеру. Вскоре на лестнице, ведущей в наше отделение, раздалось бряцание шпор.
— Отопри камеру! — раздался голос жандармского полковника.
Вблизи открыли чью-то камеру.
— Тебя зовут Иваном Задорожным? — донеслось до меня. — Знаешь его? — продолжал полковник, обращаясь, по-видимому, к тому же морскому фельдфебелю.
— Так точно, ваше высокородие. Самое первое участие принимал; в комиссии участвовал, офицеров убивал.
— А коли ты знаешь, кто я, так скажи: в какой я части служил? — нашёлся Задорожный.
— В машинной команде, — ответил фельдфебель. Провокатор на этот раз был уличён во лжи: Задорожный был комендором.
Доносчика отделили от остальных арестантов и поместили в маленькой каюте в передней части корабля.
Каюту охранял армейский часовой. И всё-таки через три дня предателя нашли мёртвым. В этот день начальник армейского караула вместе с жандармским ротмистром обходил все камеры и допрашивал заключённых. Начальство ничего не узнало. Тюрьма умела хранить свои секреты.
На третий день моего пребывания на «Пруте» меня вызвали в каюту капитана. Там сидел Алексеев. Как только меня ввели, он повернулся к кому-то и сказал:
— Да, это он.
На другой день моё имя было установлено, а ещё через день меня перевели в гражданскую тюрьму.
Кошуба, увидев, что меня уводят, стал выбивать двери своей камеры. Вырываясь из рук конвойных, я бросился к нему. Мы обнялись в последний раз.
Глава IVВ гражданской тюрьме
Через полчаса меня привели в тюремную контору. Дежурный помощник вызвал надзирателей и приказал произвести обыск. После обыска меня поместили в тюремной больнице. Едва я успел войти в палату, раздался стук. Прислушавшись, я различил обычный вопрос:
— Кто сидит?
— Потёмкинец, — ответил я и услышал горячие приветственные слова.
Подошедший часовой прервал беседу. Но уже нескольких слов, сказанных товарищем, было совершенно достаточно, чтобы вселить в меня бодрость.
Утром следующего дня следователь по моему делу, военно-морской судья полковник Воеводин, вызвал меня на допрос.
Меня предавали военно-морскому суду по обвинению в вооружённом посягательстве на целостность государственной власти в России. Обвинение основывалось главным образом на той из моих речей, в которой я убеждал матросов стрелять. Подробное показание о ней давал мичман Калюжный, присутствовавший на общем собрании команды.
Полковник Воеводин счёл своим долгом ознакомить меня с содержанием 100-й и 101-й статей Уголовного кодекса. Статьи грозили мне смертной казнью.