— Теперь вы предупреждены, — заметил он, когда я кончил чтение статей. — Военно-морской суд шутить не любит; ваше преступление перед государством огромно. От вашего дальнейшего поведения на следствии и суде зависит смягчение вашей участи.
Он посмотрел на меня выжидающе.
— Больше вопросов ко мне не имеете? — спросил я.
— Нет, — разочарованно ответил Воеводин. — Разрешите удалиться?
— Конвой, отвести арестованного в камеру! — сердито распорядился Воеводин.
Больничное здание севастопольской тюрьмы было расположено в небольшом дворике, отделённом от улицы каменной стеной. Отсутствие часовых, за исключением одного надзирателя, дежурившего в больнице, делало возможным побег. Я решил познакомиться с надзирателями поближе. В тюрьме каждый пост обслуживают два надзирателя, сменяя друг друга через каждые шесть часов. Один из них оказался поляком. На прогулках мы были одни. Он охотно разговаривал со мной. Рассказывая о себе, он говорил, что тюремная служба ему надоела и он бросил бы её с удовольствием. Из Польши он уехал только потому, что стыдно было перед товарищами служить в тюрьме.
Много рассказывал он о своей родине, о кровавых расстрелах, свидетелем которых был, и рассказывал так искренне, что не могло быть и сомнения в честности этого человека. Всё это так расположило меня к нему, что после трёхдневного знакомства с ним я предложил ему бежать вместе со мной. Поляк выслушал меня очень внимательно и нашёл побег вполне возможным, но окончательный ответ обещал дать вечером.
Через два часа его сменили; следующее его дежурство должно было начаться только в двенадцать часов ночи.
Томительно долго тянулось время, пока наконец наступила полночь. В коридоре раздался стук: пришла смена. Но, к моему удивлению, поляк не подошёл ко мне. Я провёл ещё несколько часов в напряжённом ожидании и, решив, что он ещё раздумывает, лёг спать.
Однако на другой день у меня возникли подозрения. Случай помог мне. Товарищи передали мне газету, и я без всякой осторожности принялся за чтение. Вдруг кто-то подошёл со двора к моему окну и крикнул: «Спрячьте газету, ваш надзиратель заметил и донёс начальству!»
Не особенно доверяя этому сообщению, я всё-таки спрятал её. Через несколько минут в камеру вошёл старший надзиратель и потребовал газету.
— Ищите, если вам угодно, — ответил я. Обыск не дал никаких результатов.
— Чего же ты звал меня? — напустился старший на поляка.
— Да я сам видел газету в их руках, — виновато сказал тот.
— Плохо глядишь! — проворчал старший и вышел из камеры.
— Почему вы донесли? — обратился я к поляку.
— А не читайте так, чтобы вся прогулка видела. Я не могу из-за вас места лишиться.
Я понял, что напрасно доверился этому человеку.
В тот же день меня перевели из больницы в тюремный корпус, и спустя неделю я узнал от товарищей, что поляк передал начальнику тюрьмы весь наш разговор.
Глава VПервый план побега
С переводом в тюремный корпус кончилась моя изоляция, я получил возможность установить связь с городской организацией.
Через неделю я получил первую записку от друзей, приехавших из Одессы, в которой товарищи спрашивали, есть ли надежда на побег и что для этого надо предпринять.
Переписка была организована. Началась подготовка побега, в которой участвовало, кроме меня, ещё несколько политических заключённых.
С помощью нескольких товарищей по заключению я послал на волю план тюрьмы. С побегом надо было торопиться.
Дело в том, что я находился под военным судом и содержался в городе, который был на военном положении. Благодаря доносу больничного надзирателя власти были предупреждены о подготовке к побегу. Их подозрения усиливались ежедневно, и надзор за мной с каждым днём делался всё строже. Всё это давало повод предполагать, что меня могут снова перевести на одну из плавучих тюрем.
«Вольные» принялись за подготовку плана, а мне оставалось вооружиться терпением.
В продолжение нескольких дней всё шло своим чередом. «Вольные» ежедневно осведомляли меня о ходе подготовительных работ. Я вёл себя чрезвычайно примерно, не вступал в пререкания с начальством, и казалось даже, что мне удалось усыпить подозрительность тюремной администрации.
Но однажды я разгневал начальника тюрьмы. Моя камера находилась на четвёртом этаже, мне было видно всё, что происходило на улице, и я попросил одного из организаторов моего побега пройти мимо здания тюрьмы. Тот исполнил мою просьбу. Это привело меня в такой восторг, что я стал горланить какую-то революционную песню. На беду в это время по двору проходил начальник тюрьмы. «Тише, перестаньте петь!» — кричали мне товарищи. Но, опьянённый восторгом, я не слышал их. Очнулся я уже в новой камере, на первом этаже, куда разгневанный начальник приказал перевести «соловья».
— Здравствуйте, товарищ, — раздался откуда-то сверху чей-то мягкий голос, лишь только тюремный надзиратель захлопнул дверь моего нового обиталища.
Я оглянулся и сразу понял, в чём дело: очевидно, сосед проделал отверстие в стене и говорил через него. Вскочив на скамью, я, не видя товарища, стал разговаривать с ним. Фамилия его была Мышкин.
Позднее, через месяц после своего освобождения, Мышкин был убит, сражаясь в рядах рабочей дружины в Феодосии во время черносотенного погрома.
Глава VIНеудача
Для успешного выполнения задуманного плана побега мне надо было попасть в другую камеру. По совету товарищей, я должен был за два дня до побега попросить начальника тюрьмы перевести меня в другое помещение на том основании, что работающий по соседству с моей камерой сапожник, «уголовный», своим стуком не даёт мне спать. Так как свободной камеры, кроме той, которая нужна была для моего побега, не было, то предполагалось, что меня переведут именно туда.
Когда в шесть часов вечера ко мне вошёл для обычной поверки начальник тюрьмы, я обратился к нему с этой просьбой.
Его ответ был страшнее отказа:
— Да вам всё равно недолго здесь сидеть: скоро вас переведут в другую тюрьму.
«Скоро» на языке начальника тюрьмы значило «завтра». Завтра меня могли перевести на плавучку или в тюрьму, откуда побег будет невозможен. Наши опасения оправдались.
На Мышкина эта новость подействовала так удручающе, что даже мне пришлось утешать его. Мы снова стали перебирать план тюрьмы и вдруг обнаружили новую возможность побега. Всё можно было устроить в следующую ночь.
Я изложил новый план на бумаге и переслал товарищам.
Надо сказать, что, несмотря на всю нашу близость с Мышкиным, мы ещё не видали друг друга. Маленькое отверстие, через которое мы говорили, не позволяло ни одному из нас увидеть лицо собеседника. На прогулку нас выводили в одно время, но гуляли мы в разных дворах.
Я сообщил Мышкину о том, что хочу увидеть его.
— Ладно, — ответил он, — я сегодня откажусь от прогулки и буду сидеть у окна; таким образом мы увидимся, когда вас выведут гулять.
С нетерпением ждал я прогулки, и когда отворили двери моей камеры и надзиратель прокричал: «На прогулку!», я почти бегом бросился во двор.
За решёткой окна камеры Мышкина я наконец увидел его. Мышкин ободряюще улыбался мне. Как раз в эту минуту отворились тюремные ворота, и во двор вошли два конвойных солдата.
— За вами! — невольно вскрикнул Мышкин.
Он не ошибся: через несколько минут мне приказали собираться.
— Прощайте и будьте бодры, — прошептал Мышкин. Вскоре я уже шагал по тюремному двору к воротам;
товарищи стояли у окон.
— Прощайте, товарищи! — крикнул я им.
— До свидания, товарищ!
Глава VIIОпять гауптвахта
Мы шли пыльными улицами. Было жарко. Томила неизвестность. Из разговора с конвоирами я узнал, что меня ведут в штаб крепости, а оттуда направят в какую-то другую тюрьму. Больше солдаты сами ничего не знали.
Был табельный[56] день, и перед зданием штаба крепости происходил парад. Его принимал командир Черноморского флота, знаменитый царский палач, кровавый усмиритель черноморских восстаний адмирал Чухнин.
Внимание конвойных было полностью поглощено парадом. Кроме них, в помещении штаба никого не было. Выходная дверь была раскрыта настежь. За ней виднелась улица. Я сделал несколько шагов. Конвойные по-прежнему были поглощены парадом. Ещё шаг — и я у самого порога. Послышалось бряцание шпор. В дверях вырос офицер. Увидев меня у порога, он как-то досадливо махнул рукой. Конвойные, обернувшись, бросились ко мне. Я ожидал грозы.
— По распоряжению главного командира, вице-адмирала Чухнина, вас переводят на военную гауптвахту, — обратился ко мне вошедший, который оказался адъютантом начальника штаба, капитаном Олонгрэном. — Всякие заявления о книгах, продуктах вы можете делать мне лично при обходах. Но советую вам держать себя спокойно. На гауптвахте всё по-военному: винтовки заряжены, охрана имеет полномочия пускать в ход оружие... Конвой, — добавил он, — отвести арестованного на главную военную гауптвахту. — И, нагнувшись ко мне, неожиданно добавил: — Не бойтесь: ничего страшного нет. А если кто из караульного начальства обижать будет, сейчас же пишите в штаб мне, капитану Олонгрэну.
Глаза его лукаво улыбались.
Это был первый офицер, в котором я ощутил сочувствие. Конвойные окружили меня, и мы тронулись. Солнце уже перевалило за полдень, когда мы пришли, наконец, на гауптвахту.
Это было двухэтажное здание, обнесённое со всех сторон высокой стеной.
Небольшая дверь, около которой ходил часовой, вела в большую и светлую комнату — караульное помещение, наполненное солдатами. Здесь меня обыскали и через длинный коридор повели в камеру.
Тяжёлая, обитая железом дверь захлопнулась за мной. Я очутился один в довольно большом и светлом помещении. При первом же беглом осмотре его я понял, что побег отсюда чрезвычайно труден. Толстые стены, окна с прочными решётками, часовые у окон и дверей — всё это, казалось, исключало возможность побега.