О том, чтобы связать часового, нечего было и думать: малейший шум во внутреннем коридоре должен был вызвать тревогу.
Поэтому решено было его усыпить. Товарищи приготовили наркотические папиросы, которыми Бурцев должен был угостить часового. Сначала Бурцев сочувственно отнёсся к этому плану, но когда надо было приступить к делу, он под разными предлогами стал откладывать его выполнение. В конце концов он заявил, что считает этот план рискованным, и стал настаивать на необходимости сговора с часовым.
Глава IXПредательство унтер-офицера Схиртладзе
Случилось так, что, в то время как я сидел на севастопольской гауптвахте, там было всего несколько политических заключённых.
Единственным политическим заключённым во внутреннем коридоре гауптвахты был унтер-офицер Схиртладзе. Он привлекался к суду по делу о принадлежности к военной организации партии социалистов-революционеров. Камера Схиртладзе находилась как раз напротив моей, и мы встречались во время утренней уборки. Я обсуждал с ним все планы побега и часто пересылал через приходившую к нему на свидание жену записки на волю. Особенно часто я это делал в первое время нашего знакомства с Бурцевым, в тот период, когда мы ещё не очень доверяли ему. Нет никакого сомнения, что вначале Схиртладзе вполне добросовестно помогал мне. Не раз он выводил меня и Бурцева из самых тяжёлых положений.
В конце июля Гнедышева, жена Схиртладзе, сообщила ему, что жандармы арестовали всю военную организацию социалистов-революционеров. По всем признакам, жандармы получили точные доказательства участия Схиртладзе в организации. До сих пор у военных властей, арестовавших Схиртладзе, были лишь подозрения. Он надеялся, что дело его скоро прекратят за отсутствием улик. Теперь же оно принимало серьёзный оборот, и прежде всего потому, что переходило в руки жандармов.
Вечером Схиртладзе рассказал мне обо всём этом. Он был очень подавлен — боялся каторги. Я успокаивал его как мог. Но мои утешения действовали мало. 6 августа Гнедышева снова была у Схиртладзе и долго сидела в его камере[59]. Очевидно, на этом семейном совете и решено было предать меня для облегчения участи Схиртладзе.
Вскоре после этого Схиртладзе предложил мне передать с Гнедышевой записку в город. Я воспользовался этим предложением. Записку я написал не шифрованную. В ней я довольно откровенно говорил о ближайших своих намерениях, связанных с побегом. Эту записку Гнедышева должна была отнести одному из организаторов побега — Канторовичу. Но, как выяснилось потом, записку мою Схиртладзе оставил у себя как вещественное доказательство, а сам отправил Гнедышеву в штаб крепости к капитану Олонгрэну с устной просьбой вызвать его на допрос для важного сообщения. Не дождавшись вызова на допрос, Схиртладзе 12 августа отправил с Гнедышевой капитану Олонгрэну записку, в которой излагал сущность своего важного сообщения.
Вот текст этой записки:
«Его высокоблагородию и. д. Комендант. Отд.[60]
Ваше высокоблагородие, приезжайте на главную гауптвахту и начинайте на меня кричать, как будто я имею переговоры с Фельдманом и он у меня передаёт записки и как будто эти записки я даю женщине, чтобы она отнесла в дом Лама на квартиру Канторовича. Вы мне скажете, что Вы отберёте её пропуск и никогда не пустите её на свидание ко мне, и когда уедете вызовете меня на допрос, я Вам покажу какие записки пишет Фельдман и кто ему помогает. Один человек старается как-нибудь его выпустить от суда и у них есть такие планы, что очень просто что и выпустят. Только прошу Вашему Высокоблагородию, чтобы из арестованных никто не знал, что это я сказал вам. Вы сами знаете, что тогда здесь, произойдёт[61], а после допроса мало я боюсь, чтоб меня обвинили по этому делу. Фельдман каждый день получает через этого человека письмо и также сам пишет. Только Вы Ваше высокоблагородие не трогайте этого человека до моего допроса, который назначен почтальоном. Запасный ст. унтер-офицер Схиртладзе».
7 августа Гнедышева была у мужа и заявила мне, что мою записку она передала. Между тем в записке, которую мне принёс в этот день Бурцев с воли, не было условного сигнала о получении записки, переданной через Гнедышеву. Это показалось мне подозрительным.
8-го утром я получил новое доказательство предательства. В этот день дежурный караульный начальник отправил в штаб крепости заявление о необходимости учредить ещё один пост часового в коридоре, возле дверей моей камеры, «ввиду подозрительного поведения арестованного Фельдмана, явно замышляющего побег».
Бурцев высказал подозрение о доносе. Мы стали остерегаться Схиртладзе. Но было уже поздно. С минуту на минуту должен был быть арестован Бурцев, а может быть, и «вольные», поскольку явка на квартире Канторовича была известна предателю.
Глава XПобег
Это было в то самое утро 12 августа, когда Схиртладзе послал свой донос капитану Олонгрэну.
На гауптвахте раздался барабанный бой. Новая рота севастопольского гарнизона вступила в караул.
В двери щёлкнул замок. Вихрем влетел Бурцев. Поставив на стол чайник с кипятком, он успел шепнуть: «В третьей смене подходящий человек. Действуй!» И так же быстро исчез. Видно, был очень взволнован.
На меня это сообщение не произвело никакого впечатления. Грустный опыт с надзирателем, предавшим меня в гражданской тюрьме, заставлял быть настороже. Я был уверен в предательстве Схиртладзе и ждал либо перевода в другую тюрьму, либо усиления надзора. Было страшно лишь за Бурцева и товарищей на воле. Накануне в записке, посланной через Бурцева, я предостерегал их о возможности арестов. Просил на время, до выяснения положения, всё оставить. Я решил поэтому не вступать ни в какие переговоры с часовым, тем более, что камера Схиртладзе находилась напротив моей.
На двери моей камеры была приклеена записка: «По распоряжению главного командира Черноморского флота и укреплённого района Севастополя, здесь заключён студент Константин Фельдман».
Эта надпись, по мнению Чухнина, должна была вызвать у караульных сугубое против меня предубеждение. Но в атмосфере 1905 года она фактически обеспечивала мне сочувствие всех часовых, умевших читать.
Часовой третьей смены первый начал со мной беседу.
— Как вы сюда попали? — спросил он меня через волчок.
Я рассказал ему о причине моего ареста.
Штрык (так звали часового) слушал меня с напряжённым вниманием. Когда я кончил, он стал рассказывать о своей тяжёлой, полной унижения и горя солдатской жизни.
— И для чего всё это делают с нами, не знаю. Вот мне через три месяца уже срок кончается, а нас на войну, говорят, скоро погонят. Пойду и я; убьют меня. А зачем? Ради кого?
— Ну, в таком случае, — сказал я, поняв, что наступает удобный момент действовать решительно и прямо, — я помогу тебе, но ты уж возьми и меня с собой. Согласен?
В первую минуту он опешил:
— Да что вы, разве отсюда можно уйти? Ведь это могила.
— Ну, уж это другой вопрос, — сказал я ему. — Задача облегчается тем, что у нас тут есть верный друг и помощник. Если ты согласен помочь мне в этом деле, то он подойдёт к тебе через час и расскажет весь план, и, если найдёшь его хорошим, действуй с нами.
Часовой согласился.
Сразу навалилось много дела.
Надо было написать записку Бурцеву и объяснить ему, как говорить с солдатом. Надо было обдумать всё до малейшей мелочи и известить «вольных». В числе разных указаний я написал Бурцеву, чтобы он не забыл приготовить машинку для стрижки, больших размеров сапоги и кушак.
Кушак был особенно важен, так как у всех арестованных отнимались кушаки и отсутствие его могло бы вызвать подозрение у первого встречного. Едва успел я окончить это письмо, как в мою камеру вошли два солдата и дежурный унтер-офицер.
— На прогулку!
Я не хотел показываться лишний раз в караульном помещении и, сказавшись больным, отказался от прогулки.
— Пришлите только кипяток, — сказал я унтеру, очень обрадовавшемуся моему отказу.
Через несколько минут Бурцев был уже в моей камере с чайником в руках. Как раз в эту минуту в коридоре раздался чей-то крик, унтер-офицер отвернулся, и, воспользовавшись этой минутой, я передал Бурцеву записку.
Было шесть часов вечера, когда Бурцев известил меня об окончательном согласии Штрыка действовать с нами.
Я снова продумал весь план побега. Всё было уже готово и предусмотрено. Даже одеяло для устройства чучела было приготовлено заранее. До смены, в которую я должен был бежать, оставалось ещё девять часов.
«Однако как долго придётся мне ещё сидеть тут!» — подумал я.
Подумал и вспомнил, с каким трепетом и восторгом думал я вчера только о долголетней каторге. Вчера не было ничего впереди, а сегодня — целая жизнь.
Пробило семь часов вечера.
Штрык снова появился в коридоре.
— Что нового? — спросил я его.
— А вот записка, — и он передал мне записку с воли.
«Всё будет приготовлено, — писали друзья. — Вы выйдете с Бурцевым. Штрык передаст свой пост другому часовому и выйдет позже вас. Под горой и вас и его будут ожидать товарищи. Бурцев подведёт вас к нам.
Пароль: «Анюта». Будьте тверды и спокойны».
— Ну вот, видите, как товарищи заботятся о нас... С такими помощниками можно не сомневаться в успехе, — сказал я Штрыку.
— Я не боюсь, — ответил часовой, — только одно меня беспокоит: что, если товарищи не будут ждать меня? Куда я пойду? Я не знаю в городе ни одного человека.
Я дал ему адрес Канторовича.
Теперь надо было предохранить себя от вмешательства Схиртладзе.
Воспользовавшись тем, что он попросился в уборную, я также постучал в дверь. Нас вывели вместе.
— Ну, как дела? — спросил он меня, как только мы очутились в уборной.
— А дела такие, — сказал я ему, — что издавна в тюрьме существует обычай — пришивать предателей.