Схиртладзе начал что-то испуганно лопотать.
— И если я ещё раз замечу тебя у волчка, утром или вечером, днём или ночью, — прервал я его, — то сообщу о тебе ребятам, и тогда сам знаешь, что будет.
В одно мгновение этот человек изменился до неузнаваемости. Его лицо вдруг вытянулось, посерело, он стал дрожать, как в лихорадке. Он, кажется, готов был упасть на колени и молить о пощаде...
В девять часов вечера кончилось дежурство Штрыка. На пост вступил тот самый часовой, который должен был заменить его после побега. Его надо было приучить к виду чучела. Я лёг на койку и, накрывшись одеялом с головой, притворился спящим.
Тихо, томительно тихо было на гауптвахте. Кругом всё замерло. Только за окном раздавались шаги часовых, да по временам доносилось протяжное и гулкое «слушай».
Но вот раздался условный стук в дверь; я вскочил: у дверей стоял Штрык.
— Приготовьте чучело.
Я соорудил чучело и покрыл его одеялом.
Но ключ не подходил к замку.
В нашем распоряжении оставалось полтора часа. Сделать за это время новый ключ не было никакой возможности.
— Ну что, как дела? — раздался из окна, выходящего во двор гауптвахты, голос Бурцева.
— Ключ не подходит, — сказал Штрык, обращаясь к нему.
Бурцев взял ключ и побежал к товарищам, дежурившим недалеко от гауптвахты.
К счастью, среди них оказался слесарь. Он тут же подпилил ключ, и когда Бурцев снова принёс его, Штрык открыл им дверь без труда.
— Ну, сейчас надо выходить, — сказал он, когда я кончил бриться. Но в эту минуту снова выросло неожиданное препятствие.
Как раз в этот день на гауптвахте дежурил «плохой» унтер-офицер. В таких случаях заключённые мстили ему единственным имеющимся в их распоряжении способом: не давали возможности унтеру спать целую ночь, просясь из камер.
И вот в два часа ночи раздался стук в дверь, за ним другой, третий...
Теперь я снова не мог выйти, так как уборная находилась в коридоре. И там же находился унтер.
Время шло.
— Половина третьего, — шепнул мне Штрык, проходя мимо камеры.
Ещё полчаса — и всё потеряно. Арестованные продолжали стучать.
«Остаётся двадцать минут. Что ещё нужно делать?» — спросил я себя.
Вспомнил: нужно держать себя в руках.
— Осталось пятнадцать минут, — снова раздался шепот Штрыка.
Стук внезапно прекратился.
— Идите, — сказал Штрык, снова отворяя дверь моей камеры.
Я побежал в цейхгауз. Едва я вбежал туда, пробило три часа.
Сейчас будут сменяться часовые.
Я стал надевать на себя солдатскую форму и тут убедился, что мои напоминания Бурцеву о кушаке и сапогах оказались напрасными: кушака не было, а приготовленные сапоги не лезли на ноги. Это вывело меня из терпения. Я с бешенством набросился на Бурцева, когда тот вошёл в цейхгауз.
— Ну, об этом не беспокойся, — ответил он. — Вместо кушака получай шинель, а сапоги сейчас достану.
С этими словами Бурцев вышел из цейхгауза. Я с любопытством стал следить за ним через коридорную дверь, сделанную из железных прутьев, недоумевая, где может он достать в такое время сапоги. И вот вижу, как мой Бурцев вошёл в караульное помещение и, оглядев ноги спящих солдат, стал стаскивать с одного из них сапоги.
— Чаво? — пробурчал тот сквозь сон.
Под смех бодрствовавших солдат, принимавших всю эту историю за шутку, Бурцев невозмутимо продолжал своё дело.
Через две минуты сапоги были на мне.
Эти пришлись впору.
— Ну, теперь идём, — сказал Бурцев.
Мы вместе пошли в офицерскую. Тут я остановился на минуту, а Бурцев прошёл вперёд. Когда я вышел на улицу, он уже стоял на площадке.
— Вот, бери лесенку и иди туши сперва во дворе, а потом тут, — громко сказал он мне, указывая на лестницу, стоявшую у фонаря.
Ленивой, сонной походкой я пошёл вдоль гауптвахты.
— Да скорее. Пошевеливайся! — крикнул Бурцев. Немного ускорив шаг и свернув за угол, я оказался на свободе.
Глава XIНочные странствия
Навстречу мне шёл патруль. Хотелось бежать, а надо было идти медленной, спокойной походкой. И вдруг я услышал за собой топот бегущего человека. Кто-то схватил меня за руку.
— Бежим, Костенька, бежим!
Это был Бурцев. Он вдруг потерял самообладание.
Бежать в солдатских шинелях почти на виду у гауптвахты было безумием. Но напрасно я успокаивал Бурцева. Он тащил меня всё дальше и дальше и остановился только тогда, когда мы пробежали мимо того места, где нас ожидали.
Товарищи, ожидавшие нас, заметив две бегущие фигуры, бросились было за нами, но, увидав, что никакой погони нет, решили, что это не мы, и вернулись на старое место. Прождав нас ещё некоторое время, они предположили, что всё сорвалось, и ушли.
— Ну что теперь будем делать! — вскричал Бурцев, хватая себя за голову.
— Ты знаешь какой-нибудь адрес? — спросил я его.
— Нет.
— А квартира Канторовича?
— Туда нельзя идти в солдатском, там много полиции. И действительно, я был без кушака, и каждый городовой мог арестовать меня за непорядок.
— Знаешь ты товарища, у которого можно было бы переодеться?
— Есть у меня хороший человек на примете, — вымолвил он. — Кум мой. — И повёл меня к нему.
Только войдя в низенькую, душную комнату, я при тусклом свете маленькой керосиновой лампы разглядел дворницкую бляху на висевшем на стене тулупе. Как известно, дворники при царском режиме несли полицейскую службу.
Но было уже поздно. Бурцев стал уговаривать кума снести записку, обещая ему за это пять рублей.
— Да иди ты к чорту! В эдакий час! Какую там записку? — огрызнулся дворник.
Обрадовавшись ответу, я толкнул рукой Бурцева:
— И впрямь пойдём.
Но кум внезапно изменил своё решение:
— А что же, давай снесу.
Нам обоим стало вдруг ясно, что кум пойдёт предавать нас. Я подскочил к дворнику и нанёс ему сильный удар по голове. Бурцев другим ударом опрокинул его на пол. Связав его, мы выскочили, замкнув снаружи дверь.
Снова мы без толку бродим по улицам... Где-то за нами увязался случайный ночной полицейский обход. Раздались свистки, началась погоня. Нам удалось скрыться.
Опять Бурцев ведёт меня к «хорошему человеку», уверяя, что на этот раз всё будет хорошо.
— Куда ты ведёшь меня? — шепнул я ему, заметив у дверей домика бело-чёрный полосатый шест — отличительный знак гауптвахты.
Но Бурцев уже втащил меня в маленькую комнату и разбудил спящего на койке солдата.
Мы были в маленькой «сторожке», служившей военным карцером, где солдаты отбывали кратковременные дисциплинарные взыскания. Часовых здесь не было. Арестованных обслуживал военный сторож, который принадлежал к сторожевой команде главной гауптвахты и поэтому был подчинён Бурцеву.
Теперь Бурцев, растолкав его, попросил снести в город записку.
Солдат с недоумением и явным беспокойством смотрел на Бурцева. Видно, он почуял что-то неладное. Я косо поглядывал в угол, где стояла винтовка.
Солдат вдруг вскочил со своей койки и, упав перед Бурцевым на колени, завопил:
— Андрей Дмитриевич, уйди! Христом-богом прошу, не заставляй на душу грех принимать!
Бурцев пробовал было настаивать.
— Подожди, — сказал я, отстранив Бурцева и обратившись к солдату. — Есть у тебя лишний кушак?
— Да вот, — арестованных.
Он открыл сундук и вытащил целую пачку солдатских кушаков. Я схватил первый попавшийся.
— Получай за кушак!
Бросил ему свою шинель, схватил Бурцева за руку и увлёк его за собой из сторожки.
Было уже утро, когда мы вышли на улицу.
Мы были на окраине города. До Нахимовского бульвара, где находилась квартира Канторовича, было очень далеко. От утренней поверки нас отделяли считанные минуты. Если ещё какой-нибудь час мы пробудем на улице в денщицких мундирах, в которых мы ушли из тюрьмы, нас неизбежно схватят.
— Едем, — сказал я Бурцеву и решительно направился к стоявшему невдалеке извозчику.
— Куда?
— Разумеется, к Канторовичу.
Читатель уже заметил, что Бурцев, проявлявший изумительную находчивость на гауптвахте, совершенно растерялся, как только вышел вслед за мной из тюрьмы. В этом нет ничего удивительного. Покинув гауптвахту, он очутился в подполье, в совершенно непривычной для него обстановке. Здесь у него не было никакого опыта.
— Если ты не поедешь, я один поеду, — сказал я ему на ходу.
Это подействовало.
Я приказал извозчику остановиться метрах в пятистах от квартиры Канторовича.
— Плати, — сказал я Бурцеву.
У него оказались две золотые пятирублёвые монеты. Одну из них он подал извозчику.
— Сдачи нет!
— А у меня других нет.
— А мне какое дело!
Лавки были закрыты. Что было делать? Дать извозчику пять рублей — значило сразу возбудить подозрение. Я пустился на хитрость.
— Да дай же, братец, сдачи! Мы и так загуляли; офицер, поди, встал уж. Знаешь, наше дело — денщицкое!
— Да нет у меня, толком говорю тебе!
— Ну, нам ждать нельзя. Бери пять рублей, да скажи, где стоишь: приду к тебе за сдачей. Отдашь ведь?
Извозчик и тут стал протестовать:
. — Не хочу твоих денег. Потом скажешь, что десять рублей дал мне.
Долго мне пришлось убеждать его, прежде чем он согласился отпустить нас.
Ворота того дома, где жил Канторович, были уже открыты. Дворник подметал улицу. Выждав минуту, когда он отвернулся, мы незаметно проскользнули во двор. Через мгновенье мы были окружены своими. Началось переодевание. Надо было торопиться. Квартира Канторовича была вообще ненадёжна. Кроме того, этот адрес был известен Схиртладзе. Молодая девушка — сестра или невеста Канторовича, сейчас уже точно не помню — стояла у застеклённого окна, выходящего на лестницу.
— Полиция, — вдруг шепнула она.
Мимо окна быстро промелькнуло белое пятно военного кителя. В то же мгновение раздался длинный, тревожный звонок.
— Другого выхода нет? — спросил я девушку.
— Нет.