— Оружие есть? Девушка принесла револьвер.
Бурцев стоял у окна, выходившего на лестницу. С этой позиции он в случае необходимости мог выскочить через окно. Сам я стал немного поодаль, в глубине передней, скрывшись за шкафом.
Дверь сотрясалась от ударов.
— Гасите свет и открывайте дверь, — сказал я девушке.
Твёрдым шагом она направилась к двери. Щёлкнул замок.
— Господин Канторович здесь?
— Его нет в городе.
Я не видел вошедшего. Но что за странный, дрожащий голос? Так не говорят полицейские.
— Не может быть! Я умоляю вас... Он должен быть здесь.
— Говорят вам, его нет! — уже строго ответила девушка.
Но я уже понял, в чём дело, и вышел из своей засады.
В ту же минуту с каким-то беззвучным рыданием человек в белом солдатском кителе бросился ко мне.
Это был Штрык.
В три часа ночи он подвёл часового первой смены к дверям моей камеры и, указав на чучело, сдал пост. До рассвета Штрык находился на гауптвахте, а затем незаметно вышел и направился к городу. Не найдя товарищей, которые должны были ожидать его на условленном месте, Штрык, полный тревоги, отправился по данному мной адресу.
Глава XIIПоединок
Было уже семь часов утра. На гауптвахте нас давно хватились. Не было никакого сомнения, что полиция Севастополя была мобилизована для розысков. Но и побег наш организовали опытные подпольщики.
Товарищи предусмотрели всё до последней мелочи.
Для всех троих были заранее заготовлены костюмы: для меня — форма гимназиста, для Бурцева и Штрыка — штатские костюмы.
Попросту забавна была телеграмма, посланная в Петербург начальником севастопольских жандармов:
«Обвиняемый по бунту на «Потёмкине» Константин Фельдман совместно с караульным рядовым Белостокского полка Штрыком и сторожем гауптвахты ефрейтором крепостного батальона Бурцевым сегодня, в четыре часа утра, с крепостной гауптвахты бежали, одеты в летнюю форму — шинель виленского полка без погон, бежавшие с ним нижние чины одеты в том же обмундировании своих частей, продолжающиеся розыски безрезультатны. Сообщено Одессу и по линиям железных дорог».
Телеграмма эта была подана 13 августа в шесть часов утра, а в восемь часов все мы, переодетые и гладко выбритые, шагали по улицам Севастополя, направляясь каждый в приготовленную для него заранее квартиру.
Само собой разумеется, в первые дни, когда всё было поставлено на ноги для нашей поимки, когда вокзалы были наводнены шпиками, когда у всех пассажиров проверяли паспорта, а багаж их безжалостно обыскивали, когда у застав стояли солдатские пикеты, останавливая каждого проходящего, мы отсиживались на конспиративных квартирах Севастополя.
«Но предательство Схиртладзе? Что же сделал капитан Олонгрэн, своевременно извещённый о готовящемся побеге?» — спросит читатель.
Мы действовали в обстановке революционного 1905 года. И в эти дни мы неожиданно в самом лагере царизма открывали друзей, у которых хватало решимости в необходимый момент протянуть нам руку помощи. Таким неожиданным другом оказался капитан Олонгрэн. Из донесения севастопольского жандармского отделения следует, что капитан Олонгрэн был извещён дважды — 6 и 12 августа — о готовящемся побеге.
«Капитан Олонгрэн прибыл лишь 13-го, после обнаружения побега», — коротко заявляет автор того же донесения.
Теперь он уже мог явиться к Схиртладзе без риска помешать мне.
Капитана Олонгрэна предали военному суду. Но на суде он заявил:
— Заключённые вечно доносят друг на друга. И доносы, как правило, после проверки оказываются ложными. Поэтому я не придал особого значения сообщениям Схиртладзе, полагая, что и тут налицо обычная ссора заключённых.
Он упрямо стоял на своём. Его нельзя было сбить с этой позиции. Капитан Олонгрэн принадлежал к лучшим штабным офицерам. У него были научные военные труды. Его приговорили к лишению чинов и к шести месяцам заключения в крепости. Для штабного офицера того времени это было серьёзное наказание. Что с ним было дальше, не знаю. Я потерял его из виду.
Через полчаса после нашего ухода из квартиры Канторовича туда явились жандармы. Не найдя здесь Канторовича, они решили, что Канторович — вообще конспиративное имя, революционная кличка какого-то таинственного лица, передававшего для меня в тюрьму книги.
В Севастополе я прожил ещё дней пять. За это время мне пришлось переменить несколько квартир. Оставаться всё время в одной квартире было опасно.
Глава XIIIСевастополь позади
Выезд мой из Севастополя был прекрасно обставлен: в богатом ландо, запряжённом четвёркой коней, сидела весёлая компания, состоявшая из одетой по последней моде девицы, одного товарища, Бурцева и меня. Мы громко пели, шутили, смеялись, и, разумеется, никто не мог заподозрить, что в этой компании было двое людей, которым грозила смертная казнь.
Едва мы отъехали от города, как я невольно вздрогнул: мимо нас на лошади проезжал один из караульных начальников, дежуривших на гауптвахте.
Офицер, не узнав меня и не заметив нашего замешательства, проехал мимо.
Вскоре мы приехали в Симферополь. Здесь я расстался с Бурцевым. Через два дня товарищи переправили его в Одессу, где он встретился со Штрыком. Последнего отправили в Одессу пароходом. Из Одессы Бурцева и Штрыка отправили к границе, и через неделю они перешли её.
Правительство же использовало для погони свой полицейский аппарат, и, несмотря на то, что после побега с гауптвахты я ещё целый месяц находился в России, полиция не сумела меня арестовать.
Из Симферополя меня увезла Кристи, жившая в одиннадцати верстах от Симферополя.
По дороге моя будущая хозяйка рассказывала мне, как надо держать себя в её доме. Её муж, член управы Симферополя, ни в коем случае не согласился бы укрывать меня, поэтому я должен был играть роль домашнего учителя. Сама она горячо сочувствовала революции. Позже, в Киеве, мне помогала жена одного киевского фабриканта.
— Если бы мой муж узнал, что я скрываю вас у себя, он без всякого сожаления выдал бы полиции и вас и меня, — призналась она мне как-то.
Квартира этого фабриканта, известного в Киеве черносотенца, была идеальным убежищем. Никакому жандарму и в голову не могла прийти мысль искать меня здесь.
Организаторы моего побега вообще выбирали пожилых женщин для того, чтобы сопровождать меня в моих странствованиях. Женщины эти изображали моих матерей. Они служили мне превосходной маскировкой. Таких «матерей» у меня было много. Они ждали меня у каждого этапа моего путешествия.
Все эти женщины не были профессиональными революционерками. Это были матери революционеров. Из-за любви к сыновьям они шли на огромный риск. Если бы они были пойманы с поличным, их ожидало бы много месяцев тюремного заключения.
Одна из таких матерей, Горская, специально приехала из Киева, чтобы вывезти меня из Симферополя...
Жандармский корпус считал железные дороги важнейшим участком своей работы. Чтобы вылавливать революционеров во время их частых передвижений, жандармы бросали туда своих лучших агентов. Это были опытные, специально вымуштрованные жандармские унтер-офицеры. Обычно они проводили полгода службы в тюрьмах крупных центров в качестве жандармских унтеров. Они ежедневно делали обход камер, разговаривали с политическими, вели их регистрацию и т. д. За полгода такой работы в больших тюрьмах, через которые проходило множество революционеров, они хорошо запоминали лица сотен революционеров. Потом их переодевали в штатское платье и на шесть месяцев пускали на линии железных дорог. Это были опаснейшие шпионы.
Мы вышли с товарищем Горской на платформу симферопольского вокзала. Она громко болтала, рассказывая мне о своём восхождении на Ай-Тодор.
Поезд тронулся. Все в вагоне были уверены, что эта почтенная дама везёт из Крыма своего больного сына. Это позволяло мне не выходить всю дорогу из купе и держать опущенными шторы на окнах. Мы благополучно добрались до Киева.
В Киеве мы убедились, что розыски продолжаются.
Я скрылся в доме одного чиновника, в большом селе под Киевом.
Прошёл почти месяц со времени моего побега. Путешествие к границе всё откладывалось. В Киеве появились тревожные признаки: многочисленные обыски, облавы на вокзале и на речных пристанях. Товарищи связывали это с моим пребыванием здесь.
Отъезд к границе был назначен на 9 сентября. Я успел перекрасить свои волосы из чёрного в рыжий цвет, и мне удалось проскользнуть незамеченным мимо зорких взглядов жандармов.
Немного беспокоила меня в дороге нервничавшая Осорина (так звали мою новую «мать»). Я решил расстаться с ней как можно скорее. В Ковно, где меня ждал товарищ Макс, я пересел на другой поезд. Мы с товарищем Максом к утру следующего дня высадились в Ковеле, маленьком городке, расположенном недалеко от австрийской границы.
На вокзале нас встретил контрабандист, которому мой товарищ заранее дал условную телеграмму.
Мы сели в поджидавшую нас бричку и отправились в еврейское местечко, лежавшее верстах в тридцати от границы. Здесь, в маленьком грязном домишке контрабандиста, мы должны были ждать наступления вечера.
— Когда мы выедем? — обратился к контрабандисту товарищ Макс.
— В девять часов вечера... Политический? — в свою очередь, спросил старик, окидывая меня испытующим взглядом.
Не желая возбуждать подозрения старика, товарищ выдал меня за своего компаньона, едущего в Австрию за большим транспортом товара.
— Мы направим этот товар через вас же, — сказал, он, — но дело это спешное и через неделю должно быть окончено. Поэтому вы устройте сегодняшний переезд так, чтобы не было никаких задержек.
В девять часов вечера нас повели в конюшню. Здесь стояли лошади, уже запряжённые в телегу.
— Готово? — спросил возница.
— С богом! — ответил старик. — Поезжай... У пруда я тебя нагоню.
Ворота распахнулись, и мы выехали.
— Почему уже здесь принимают такие предосторожности? — спросил я у товарища Макса.