Все это я очень ясно себе представил, как только мы начали готовиться к выходу на передовую, и понял, что в таком деле спешка не годится.
Чуть ли не полдня ревизовала наш поезд бригада рабочих и техников из жмеринского депо. Они выстукали все колеса, перещупали рессоры, буфера, крюки, цепи, лазили под вагоны, забирались несколько раз на паровоз и спускались обратно, и везде что-нибудь подвинчивали, смазывали, приколачивали. После этого они отвели наш поезд в самый конец станции, выбрали среди свободных путей прямую колею версты в две длиной и давай гонять весь состав из конца в конец. Разгонят на полный ход — и сразу тормоз, колеса намертво. Дрогнет поезд — и станет, только синий дымок из-под колес. Наконец испытание кончилось. Машиниста, Федора Федоровича, пригласили в депо подписать акт. Только он ушел, а на паровоз уже взобрался Никифор с телефоном.
— Нам, — говорит, — теперь наблюдательных пунктов больше не устраивать, так пусть между орудийным вагоном и паровозом связь будет.
— Умно, — говорю, — парень, придумал! Рупор рупором, а телефон тоже не помешает.
Тем временем Панкратов с пулеметчиками подготовлял к бою пулеметы, а Малюга, разделив команду артиллеристов на две партии, принялся чистить гаубицу. Он протянул сквозь ствол орудия канат с пыжом из мешков, один конец каната выбросил из ствола наружу, а за другой взялся сам с племянником.
— Давай!… — гудел Малюга из вагона, и матрос с двумя бойцами, упираясь в шпалы, тянули канат на себя. Пыж выдавливал из ствола гарь и масло.
— Бери! — кричал в голос ему матрос, ослабляя канат, и пыж уходил обратно в ствол.
— Давай! — выкрикивал Малюга.
— Бери!
Давай — бери!… Давай — бери!…
Вычистили орудие, наладили пулеметы и сразу же всей командой стали на погрузку снарядов, зарядов, патронов, продовольствия. Покончили с этим подошел черед грузить топливо на паровоз. Тут заодно и еще два дела сделали: проложили из будки машиниста в деревянный блиндаж пожарный шланг, а в самой будке переменили фартуки. Над входами в будку висели два брезентовых полотнища. Они укрывали машиниста от непогоды. Но в бою такие фартуки не годились. Вместо брезентов мы подвесили листы из толстого котельного железа. Броня не броня, а все-таки кое-какое прикрытие машинисту от пуль.
Напоследок я приказал ребятам оборудовать контрольную площадку, такую самую, какая была у Богуша. Без площадки было опасно выводить бронепоезд в бой. Во-первых, следовало иметь под руками рельсы, шпалы и все принадлежности для починки пути. А во-вторых, такая площадка, прицепленная с грузом впереди, сама и путь контролирует: если противник заложит под рельсы фугас, площадка своей тяжестью раздавит его, взорвет, при этом, понятно, она и сама пострадает, но зато целым останется поезд.
Было уже за полночь, когда мы наконец закончили подготовку поезда к бою. Ребята едва стояли на ногах, они наскоро поплескались у тендера, кое-как помылись и пошли спать. Даже ужинать не стали, до того все умаялись.
У меня у самого ноги гудели, как телеграфные столбы. С трудом вытянулся я на шинели. Шутка сказать, сколько в день дела переделали!…
Лег я и сразу подумал: «Пожалуй, проверить бы не мешало, не упустил ли чего. Сегодня упустил, а ведь завтра в бою уже и не поправишь». Я достал записную книжку, положил перед собой карандаш и стал припоминать все, чем мы занимались с самого утра. Но вокруг меня ребята так храпели, так засвистывали, что я то и дело сбивался с мысли. Да и самого меня неудержимо клонило ко сну…
— Ну хорошо, — сказал я себе вслух, чтобы сосредоточиться. — Хорошо. Вот, скажем, рассвет. Машинист заряжает топку и поднимает пары до красной черты, на все двенадцать атмосфер. Поднял пары. Стрелочники делают стрелки на главный путь. Команда по местам. Я отдаю приказание трогаться. Машинист отпускает тормоза, берется за рычаг и… Ах ты черт возьми!
Я сел и протер глаза. Да ведь он же гудок даст и затянет во всю ивановскую… Вот наверняка даст гудок отправления, по привычке! А петлюровцы — до них рукой подать — сразу смекнут, в чем дело…
— Федорчук, — затормошил я лежавшего рядом матроса. — Федорчук! Да ну проснись же!
Кое-как растолкал я матроса.
Он присел и, пошарив вокруг себя, ничего не спрашивая, стал натягивать сапоги. Натянув, пошлепал губами и тут только совсем проснулся. Широко, с удивлением раскрыл глаза.
— Пойди-ка обмотай гудок тряпками. Да покрепче сделай. Только уж не заводи, прошу тебя, ссоры с машинистом.
Матрос насобирал тряпок, отрезал с телефонной катушки кусок провода и пошел, обходя ящики и спотыкаясь о спящих.
А у самого меня уже и сон отлетел. Вот из-за пустяка, а могла бы боевая операция сорваться.
Я приподнялся на локте и поглядел на ребят. Тусклый свет дежурного фонаря освещал только небольшую часть вагона. Бойцы спали вповалку. Но вот по скрюченным ревматическим пальцам ног я узнал Малюгу. Лежит — пятки вместе, носки врозь и руки по швам, словно из шеренги его вынули да так и положили. «Должно быть, от казармы привычка», — подумал я.
…Вот доля у человека. Работал всю жизнь не разгибая спины, взрослые сыновья ему помогали, да кое в чем племянник. Сколотил тебе хозяйство, исправное, середняцкое. Разумный мужик, а ему и невдомек было, сколько паразитов его силы точат. Царю подать снеси, помещику, польскому пану, за арендованную землю отдай с урожая первые возы, исправнику с женой — чтоб были подарки к именинам, уряднику всякий праздник нужно на водку, да попу клади денежку на тарелочку… Крепка у мужика шея — всех тащил. Но паразит сыт не бывает, он не отступится. И начались с мужика поборы страшные, кровью… В 1914 году капиталисты затеяли разбойничью империалистическую войну. Царь забрал у Малюги сына — погиб сын. Забрал другого — пропал без вести. Но еще держалось хозяйство — малолетки подросли, работали со стариком. А потом налетели на село петлюровские банды. Старик заперся от них, знаться не захотел с проходимцами — те и пустили ему в отместку красного петуха. С одной кочергой в руках пришел Малюга на бронепоезд — да и ту Богуш украл: взял себе вместо костыля.
И вот он спит, Иона Ионыч. Хоть на голом деревянном полу, а с нами ему не жестко. К друзьям пришел, к братьям, союзникам. Довершим войну победой и встанет старик на новую дорогу, крепко встанет. Ох и нужны будут советской мирной деревне исправные, умелые хозяева!
А матрос? Была у него жизнь? С малолетства толкался грузчиком по черноморским портам. Ни отца своего не знал, ни матери. Даже фамилии у человека не было. Только в воинском присутствии, когда уже пошел призываться на царскую службу, писарь сочинил ему фамилию: без фамилии нельзя было вступить ни в армию, ни во флот. «Рублевку, — говорит, — последнюю, какая была, писарь отобрал за документ». А не дай он рублевку — затаскали бы по этапам как беспаспортного…
Вот она какая жизнь была… И кругом так, кругом. Вот и мой батька: свалилась на него в цехе чугунная болванка. Полуживого свезли в больницу, провалялся там месяц, вынули ему два ребра. Кое-как поправился. «Иди к адвокату, — посоветовали ему приятели-рабочие, — подавай на хозяина в суд, проучи эту сволочь!» Пошел он, а адвокат ему и говорит: «Сколько дает тебе господин Лангезиппен отступного?» — «Пятнадцать рублей». — «Бери, старик, деньги да поклонись, чтобы обратно на работу приняли, потому что теперь такая конъюнктура, что вашего брата от ворот на любую масть тысячи можно набрать. Ступай!» — и с тем выпроводил старика. А трешку «за совет», это уж само собой, взять не забыл.
Я лег на свою шинель, поджидая матроса.
Сквозь щели в крыше блиндажа виднелись звезды. Одна сверкнула, другая, третья… И вспомнилось мне, как я мальчишкой иной раз часами не мог оторваться от сверкающего ночного неба. Сядешь во дворе, запрокинешь голову — а петербургский двор-колодец что подзорная труба — и считаешь звезды. Поведешь рукой — и звезды словно в рукав тебе сыплются. А вглядишься опять в небо — и еще прибавится звезд, и еще… Сколько их там в глубине не убрать и в оба рукава…
Матрос вернулся.
— Готово, — пробормотал он, пробираясь на свое место. — И гудок молчит, и машинист молчит.
— Федорчук, — позвал я, не поднимая головы. Мне не хотелось шевелиться.
— Сделано, все в порядке.
— Да я не про то… Скажи, что ты после войны будешь делать?… Вот прикончим этих собак, куда ты подашься — опять на флот или как?
Матрос молча поглядывал на меня и, раздумывая, начал стягивать сапог.
— Давай, Федорчук, путешествовать. Походим, поездим по нашей Советской Республике, поглядим, как люди заживут по-новому… Вот писатель Максим Горький — он много бродяжничал в старое время. Оттого и прозвался «Горький», что жизнь такая была… А теперь ведь все иначе пойдет, совсем иначе. Даже и представить нельзя, как народ наш заживет!
— Что ж, можно и побродить, — согласился матрос. — Только будет ли время нам балясничать? Гляди-ка, все ведь кругом разворочено, все чинить, поправлять надо… Посмотришь, к примеру, около станции сахарный завод — ему бы работать, а он о трех углах стоит, четвертый завален. Или без крыши, без окон… Думаю я, знаешь ли, так, что Ленин не даст нам отпуска. «Вы, скажет, — что, с гаубицей ездили?» — «С гаубицей». — «Ага, значит, ребята деловые. Нуте-ка, — скажет, — хлопцы, беритесь за топоры, за пилы Республику отстраивать!»
Матрос сложил свой бушлат в изголовье, лег.
— А ты на звезды глядишь?
— На звезды…
— Давай глядеть вместе, — сказал матрос, но тут же уронил голову и захрапел.
Я завернулся в шинель и закрыл глаза.
В вагоне крепко пахло новыми сапогами. Комбриг всем моим бойцам выдал полное красноармейское обмундирование.
Глава девятая
На рассвете мы получили приказ из штаба и сразу же двинулись вперед. Плавно и бесшумно покатились по рельсам выверенные и свежеподмазанные вагоны, только позвякивала своим железным грузом контрольная площадка.
В переднем вагоне нас ехало десять человек — чуть ли не вся команда поезда собралась к орудию. У пулеметов, в заднем вагоне, остались одни дежурные.