Тут у нас, откуда ни возьмись, сразу нашлось время попортняжить, мало того — даже простирнуть одежду, перепачканную на бронепоезде в масле и смазке.
А вот другой случай… Это был секрет начдива, который раскрылся для меня лишь в тридцатых годах, притом случайно.
Ленинград. Дом писателя. В гостях у нас военные. Выступает артиллерист, ветеран гражданской.
Слушаю его и с трудом заставляю себя усидеть на месте: да мы из одной с ним дивизии, из 44-й!
Во время перерыва я подошел к артиллеристу.
— С «Гандзи»? Да как же мне не знать «Гандзю»! Вот вы где у меня сидели! — И он, рассмеявшись, похлопал себя сзади по шее. — И что это Щорс с вами цацкался — до сих пор понять не могу. Из меня, батарейца, няньку сделал, ей-право. Словом, велено было держать одну из пушек — а их у меня было всего-то три — специально для страховки «Гандзи»: выручать вас, чертей, своим огнем, когда в бою зарветесь… Разумеется, по секрету от вас.
Я был глубоко взволнован этим боевым товариществом, этой чуткостью сурового начдива.
— Полковник, неужели вы серьезно?
— Да уж куда, браток, серьезнее — личный приказ Щорса!
…Ночь, пассажирский поезд. В купе все спят. Даже колеса вагона постукивают дремотно. А мне не спится, сижу у окна.
Миновали Коростень, Житомир, теперь будет Казатин.
Казатин… И снова оживает в памяти девятнадцатый год.
Казатинский узел в лихорадке эвакуации. В сторонке от вокзала скромный вагон — из тех коробок на колесах, в которых в царское время возили пассажиров по «четвертому классу», то есть вповалку.
Вызванный с бронепоезда, испытывая приятный щекочущий холодок от острых переживаний только что выигранного боя, я поднялся в вагончик, узнав по тянущимся от станционного телеграфа проводам, что здесь штаб нашей бригады.
Стало немножко грустно, что не увижу Теслера. Он был отозван Москвой кажется, в Латышскую дивизию.
Но вызвали меня сюда, в штаб, как оказалось, по распоряжению Теслера.
Уезжая, комбриг заготовил наградной лист.
Бронепоезд «Гандзю» он представил к ордену Красного Знамени.
Вот выдержка из наградного листа:
«…Бронепоезд «Гандзя» не раз достигал колоссальных успехов, благодаря храбрости его бойцов и командования и преданности делу рабочих и крестьян. В августе 1919 г. значительная часть войск жмеринского направления (около 10000 штыков) была разгромлена Петлюрой. Бронепоезд «Гандзя» прикрывал это отступление, и благодаря ему удалось избежать окончательного разгрома и было спасено около 16 составов (поездов по 40-45 вагонов). Под Винницей Петлюрой фланговым ударом вся группа красных была разбита, несколько бронепоездов захвачено в плен… Бронепоезд «Гандзя» был окружен, в результате ожесточенных боев он прорвал неприятельское окружение, отбил у Петлюры два наших бронепоезда и, увлекая за собою остальные части, разгромил, в свою очередь, войска Петлюры…»
Перестук колес. Мерный, усыпляющий.
Где-то здесь станция Попельня. Поединок с Богушем, который мы выиграли, но какой ценой! Все мы на «Гандзе» едва заживо не сгорели… Интересно бы посмотреть, что теперь на обширной равнине. Тучные пшеничные поля, с колосом тяжелым, как патрон дроби? Или темно-зеленые плантации сахарной свеклы? Или, наконец, здесь, где гремело и рушилось в бою железо, раскинулись колхозные сады? Воздвигнут завод?…
Интересно бы взглянуть, какова нынче Попельня.
Я приподнимаюсь на койке, но сквозь оконное стекло ничего не видать. Оно мутно-белое, непрозрачное от падающего с потолка света.
Выключаю в купе ночник, однако стекло остается непрозрачным — теперь уже от мрака ночи.
Уговариваю себя поспать. Хочется выглядеть свежим: ведь встречать меня будут бывшие бойцы — и не просто как соратника, а как командира бронепоезда. Значит, держи марку!
Заснул, оказывается. Да как крепко.
Меня трясут за плечо:
— Винница… Гражданин, вы просили разбудить. Вставайте, через пять минут станция.
Ошалело вскакиваю. Наскоро привожу себя в порядок и с чемоданом выхожу в тамбур. Серое туманное утро. Сентябрьский сквознячок заставляет поеживаться. А может быть, мурашки пробежали от волнения, в котором я сам не хочу себе признаться?
Так или иначе, приближалась удивительная, словно из сказки, минута встреча стариков, расставшихся юнцами.
Поезд замедляет ход. Передо мной — вокзальные часы. Пять утра.
На перроне, кроме железнодорожников, никого. Но вот двое в кепках: плотный, самоуверенного вида, и рядом с ним — маленький, щупленький.
В плотном узнаю Кришталя: он успел побывать у меня в Ленинграде.
— Вот Григорьев! — показывает он на меня. — По книжке — Медников. А это Крысько! — показывает он на своего соседа.
Мы оба таращим глаза, но не узнаем друг друга — вот что делают годы…
— Николай Федорович!
— Иван Васильевич!
Целуемся. Крысько прижимается ко мне, и оба мы замираем — птенцы «Гандзи».
У вокзала поджидала нас легковая машина.
А через час, проведенный в дороге, меня торжественно на крыльце своего дома приветствовала «дружина» Ивана Васильевича — Вера Андреевна.
Следом за мной, поездом из Харькова, приехал полковник-инженер Филиппенко. Он и Крысько перемигнулись, встали рядом и, сдерживая смех, гаркнули:
— Товарищ командир, вы телефонистов спрашиваете? Вот они, телефонисты!
Да, вот так именно приспели мне на выручку два дружка — бойкие, ловкие и одинакового роста: чернявый Филиппенко и русоволосый Крысько.
Под смех присутствующих пришлось и мне войти в роль.
— Но вы же пулеметчики! — выразил я сомнение, как и подобает командиру.
— Пулеметчики, — кивнули оба. — Но можем и линию проложить.
— Тогда за дело, ребята!
— Есть станция, — доложил Филиппенко и прицелился вилкой к красным, как закатное солнце, соленым помидорам.
— Есть заземление, — добавил Крысько, помогая жене в хлопотах у стола.
— Есть огонь — добра горилка! — зычным голосом артиллериста завершил доклады Кришталь.
И все мы подняли чарки.
За столом было много радостных воспоминаний, были и минуты молчания. Поминали погибших.
Здесь я впервые твердо узнал, что Федорчук погиб.
Как видно, я не успел справиться с собой — и горечь утраты тяжелой печатью легла на мое лицо. Вера Андреевна глянула на меня и заплакала. Потом наполнила мою чарку и велела мне отдельно, особо помянуть матроса.
Выяснилось, что Филипп Яковлевич Басюк (Федорчук) — уроженец не дальних отсюда мест. Найдутся, возможно, и родственники.
И мы, ветераны «Гандзи», порешили: собрать все, что может восстановить память о нашем геройском моряке.
— Еще одно сообщение… — начал было Крысько и замялся. Шепнул что-то Филиппенко. Оба заулыбались.
— Вижу, — говорю, — хлопцы, дулю мне готовите?
— Дуля кисловатая, — рассмеялся Филиппенко.
А Крысько:
— Угадайте, про кого разговор?
«Кого же, — думаю, — мне преподносят под видом кислой дули? С бойцами на бронепоезде я ладил, меня уважали… Стоп, уж не намек ли на Малюгу?»
Так и есть — угадал. Значит, жив, бородач! Любопытно, как-то мы встретимся.
Встали от стола. Пошли пройтись по Хмельнику. Ивана Васильевича Крысько здесь знает каждый. Еще недавно он был в Хмельнике заместителем председателя исполкома.
И сразу почувствовали, что городок сегодня чем-то приятно взволнован. Заходим всей гурьбой в парикмахерскую — и происходит невероятное: клиенты дружно уступают нам свою очередь. А сам парикмахер, отбивая на ремне бритву, делает несколько метких замечаний о действиях бронепоезда «Гандзя» под Винницей.
Побритые, причесанные и опрыснутые одеколоном, мы двинулись дальше. Узкие тротуары из каменных плит, заложенные еще в глубокую старину, чередовались с полосками асфальта. А над головами нависали кусты и деревья, которым было явно тесно за ветхими заборчиками.
К тротуару, на красную линию, выступали лишь вновь построенные дома; все остальные прятались в зелени от южного зноя.
Под предводительством Ивана Васильевича мы побывали в универмаге. В Доме культуры. В райисполкоме… Всюду уже с порога нас встречали приветливыми улыбками, спеша усадить на почетное место.
В беседах хмельчане и хмельчанки охотнее всего говорили о гражданской войне. При этом оказалось, что все они превосходно разбираются в устройстве гаубицы шестидюймового калибра.
Ай да Иван Васильевич! Да ведь у тебя весь город прочитал книжку «Бронепоезд «Гандзя»»!
На другой день из Винницы примчался в Хмельник фургончик радиовещания. Корреспондент радио усадил нас, гостей Ивана Васильевича, вокруг магнитофона и потребовал интервью. Все это было передано в эфир.
Потом за нас принялись газеты…
Приятно, конечно, понежиться в лучах славы, но пора было браться и за работу
Чтобы написать вот эти страницы, мне не хватало тогда многого.
После разгрома врага у Попельни и не менее тяжелых боев за Киев бронепоезд «Гандзя» превратился в искалеченного и уже беспомощного воина.
Штаб Щорса приказал «Гандзе» отойти в глубокий тыл, на брянские заводы, для капитального ремонта.
По несчастью, я заболел тифом и попутный санитарный поезд умчал меня в Москву.
А что сталось с бронепоездом?
Два вечера воспоминаний — и Крысько, Кришталь, Филиппенко, дополняя и поправляя друг друга, рассказали о времени, проведенном в Брянске.
С восторгом говорили о Луначарском. Встретились они с ним в цехах завода. Нарком просвещения был в военной форме, которая ему явно не шла. Он и сам, человек глубоко мирный, смущался своим видом, а наган в кобуре, как нарочно, то и дело выползал к нему на живот. И чувствовалось, что между наркомом просвещения и наганом не прекращается глухая ссора.
Анатолий Васильевич был послан сюда Лениным. С мандатом уполномоченного Реввоенсовета Республики он оказывал помощь заводам в ремонте бронепоездов и в выпуске новых.
Спасибо Анатолию Васильевичу, занялся он и полуразрушенной «Гандзей».