- Матвей Иванович, ты здесь? - позвал он матроса. - Подойти поближе… Матвей Иванович, скажи правду: выживу?
- А чего ж тебе не выжить? - сказал матрос громко. - И выживешь, и опять тебя к правилу поставят, ежели только захочешь. А не захочешь командир другое дело даст. Нам с тобой помирать еще никак не время. Делов много…
Я поднялся и тихонько вышел из вагона.
У окна паровозной будки сидел машинист.
- Больше чтоб не сифонить. Как хотите управляйтесь, но в другой раз чтоб не было дыму! - сказал я ему.
Машинист растерянно закивал и сразу убрал голову в будку. Надо было, не задерживаясь, доставить раненых в тыл и сдать в лазарет бригады. Да и по времени пора было уходить: каждую минуту мог прорваться сюда бронепоезд из Проскурова.
Я подумал, не разрушить ли за собой путь. Так и подмывало меня подсунуть под рельсы пироксилин и отрубить дорогу вражескому поезду. Но я воздержался: вытребуют нас на позицию, так самим и придется починять путь. Намаешься.
Но что-то все-таки надо было сделать с рельсами… Развинтить болты на рельсах - вот что! Этого вполне достаточно.
Я выслал вперед несколько человек из команды с инструментом (инструмент на паровозе взял), и ребята под руководством нашего железнодорожного слесаря, замкового, в пять минут сделали дорогу для белогвардейцев непроезжей. А отвинченные болты, гайки и другие крепления рельсов взяли с собой, чтобы, когда потребуется, все поставить на место.
Все сели в вагон.
- На полный ход, назад! - махнул я машинисту.
Поезд тронулся почти без дыма.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Погиб наш смазчик, наш кок и правильный, товарищ Васюк.
Тяжело раненный в грудь, он не протянул и до лазарета. В лазарет, на койку, доктор принял только телефониста.
Похоронили мы смазчика в поле, у полотна железной дороги. К могиле его привалили камень и помазали камень черной краской из его же баночки - больше нам нечем было отметить могилу товарища. Дали залп из винтовок и снова двинулись вперед, ожидая приказаний. Гул орудий, доносившийся от Проскурова, показывал, что там уже завязалось дело не на шутку.
И верно: едва только мы вернулись с бронепоездом на наше прежнее место и только-только успели разгородить путь от загромоздивших его телеграфных столбов, как нас уже опять ввели в бой. На этот раз приказание нам привез конный ординарец комбрига. «Изготовиться к стрельбе, - писал комбриг на клочке бумаги. - Отражать орудийным огнем пехоту противника в случае ее появления со стороны Проскурова».
- Ох и сумрачен комбриг, - шепнул мне ординарец, покачав головой.
- А что такое?
- Телеграмма получена вот только что. От армии командующего, из Киева… Любой ценой, говорит, а чтобы дальше Петлюре да гайдамакам ходу не было. Чтобы как отрублено!… А где у нас, если разобраться, сила?
Ординарец тянулся поговорить со мной, и я видел, что не от праздности. В такие минуты люди пустых слов не говорят… Но мне было не до этого.
- Езжайте, езжайте, - заторопил я его, обрывая разговор. - Вот вам расписка, езжайте!
Ординарец уехал.
Я вскарабкался по откосу на холм и окинул взглядом знакомую уже долину перед городом. За какой-нибудь час тут все переменилось. Дым стлался над полем, всюду рвались снаряды, стучали невидимые пулеметы, и от непрерывного потока пуль казалось, что в воздухе звенят, лопаются и снова звенят перетянутые струны…
Вправо и влево от меня, по обе стороны железной дороги, лежали с винтовками наши бойцы. Цепь их растянулась по гребням холмов.
Все посматривали в сторону Проскурова. Некоторые красноармейцы переползали с места на место, забираясь за камни и бугорки. Другие сами устраивали себе укрытие от вражеских пуль: не поднимая головы, они вырубали под собой дерн маленькими лопатками и из дерна складывали кучки - брустверы.
Я увидел на многих бойцах свежие, наскоро сделанные и сочащиеся кровью белые повязки.
«Уже побывали в атаке… - догадался я. - Не вышло, значит, Проскуров остался у врага… А теперь будет еще атака, да не одна».
Я крикнул с холма вниз Малюге, чтобы он приготовился к бою.
Артиллерист принял команду и в знак этого помахал мне своей шляпой.
Сверху я видел весь наш поезд, до мелочей, увидел даже нагар в широкой паровозной трубе. Держит теперь машинист порядок, не дымит.
Услышав мою команду, из полувагона выскочил Никифор с телефонным аппаратом.
- Туда же линию, к наблюдательному? - спросил он, разбирая провода.
Глянул я… А где же деревья, где клен?
В полуверсте от меня, на месте рослых ветвистых деревьев, торчали только расщепленные колоды, и вся земля вокруг была изрыта снарядами. Это все, что осталось от моего наблюдательного пункта…
«Куда же мне взобраться?»
Но мне не дали размышлять.
Вдруг по цепи бойцов пронесся сдержанный говор:
- Уже в контратаку поднялись…
И тут же приказание командира:
- Вразброд не стрелять! Ударим залпом!
Я глядел на быстро приближавшихся вражеских солдат и, сам не зная почему, не в силах был оторвать взгляда от этого страшного зрелища.
- А ты чего маячишь тут? - закричали на меня с разных сторон. - Ложись!
Уже лежа, нацелив бинокль, я уткнулся взглядом в знамя, которое поднял и развернул над головами атакующих дюжий парень с голой грудью. Половина знамени голубая («блакитная» - по-украински), половина желтая… На солнце засверкали широкие, заграничной выделки, примкнутые к винтовкам, штыки-кинжалы…
На миг все затихло.
Я услышал свое хриплое от волнения дыхание. И вдруг справа, слева, из-под кустов, из-за камней рванули по петлюровцам молчавшие до того пулеметы.
«Та-та-та-та-та!…» О, эти звуки показались мне прекрасной музыкой! А соседи пехотинцы даже повскакали из травы, в которой укрывались. Но резкое слово командира - и бойцы опять залегли.
А пулеметы делали свое дело. Вот получивший пулю петлюровец завертелся волчком и хлопнулся задом наперед. Вот другой, третий, четвертый повалились ничком…
- Огонь! - рявкнул мне в ухо подбежавший с бронепоезда матрос и сунул в руки жестяной рупор. - Связной от Теслера передал: «Огонь, прямой наводкой!»
И я начал командовать прямо с холма. Гаубица била частым огнем, но я от волнения едва различал, где падают мои снаряды. Я видел разрывы, видел, как от пламени и дыма шарахаются целыми толпами вражеские солдаты, но ведь били по ним и наши полевые батареи. А там артиллеристы классные, и, конечно, они-то и наносили подлинный урон врагу.
Но петлюровцы не дрогнули. Вот они прибавили шагу, вот уже они совсем близко… Наконец-то наши команды к встречному бою…
- Вперед! За Советы!
- Ура-а-а-а!…
Пригнув головы и крепко сжимая винтовки, бойцы бросились в штыковой бой…
Цепь за цепью, рота за ротой скатывались с холмов наши бойцы - били, крошили, расшвыривали петлюровцев штыками и прикладами - и погибали в неравной борьбе: никто из них уже не возвращался…
Бронепоезду и батареям было приказано не умолкать, а бить по цепям, которые шли атакующим на поддержку, - и мы, всей командой, работали у орудия, не разгибаясь. Временами я выскакивал с бронепоезда на холм для корректировки огня, но сил не было глядеть, как торжествующая орава с желто-блакитным знаменем растаптывает редкие цепи наших геройских бойцов…
- Вперед, на выручку! - кричал я, забывая сразу и боевой порядок, и приказание комбрига: «Не выставлять поезд под огонь!»
Я скатывался со своего холма в вагон, к артиллеристам, и мы с бронепоездом вылетали из-за укрытия в гущу вражеских солдат, били в упор из гаубицы, секли по ним направо и налево из пулеметов.
Но башенный бронепоезд! Едва мы попадали к нему на прицел, как он накрывал нас тучей снарядов. Снаряды у него оказались много меньше наших трехдюймовые, но залп его из четырех пушек мог быть для нас смертельным. И в дыму, грохоте, вони, не видя уже ничего вокруг, мы катили обратно за холмы.
Эти наши вылазки заметил комбриг и галопом прискакал к бронепоезду на своем рослом жеребце.
- Арестую! - закричал он, вздернув жеребца на дыбы. - Под суд пойдете! Не сметь выдвигать гаубицу под огонь! Это вам не бронированный поезд, а тыловая орудийная площадка. Извольте это запомнить.
И Теслер, отдав лошади повод, помчался прочь.
Что он сказал? «Не бронированный поезд… Тыловая площадка…»
Ошеломленный, я глядел вслед удалявшемуся Теслеру. Может быть, я ослышался?
Я обернулся и посмотрел на матроса, на Малюгу и на всех остальных в вагоне.
Бойцы, отступясь от орудия, стояли кучкой в стороне.
Они молчали. Так продолжалось несколько минут.
Первым заговорил Федорчук.
- А знаете, братишки, нет худа без добра, - сказал он, подвернув под себя гильзу с порохом и садясь на нее. - Ведь вот всю эту ночь меня мыслишка кусала: как, мол, ты, Федорчук, назовешь новый боевой корабль, куда тебя, непоседу, опять служба прибила? Думал я, думал - никак. А сейчас названьице само собой мне в голову вошло. Назовем мы, ребята, наш поезд… - матрос хлопнул себя по колену, - «Тыловой громобой». Согласны? Голосую. Кто против?
Все засмеялись и стали присаживаться кто куда.
Только Малюга не сел. Он сурово взглянул на матроса.
- А я вот что скажу, моряк, - заговорил он, тронув матроса за плечо. Всякой орудии, знаешь, свое место обозначено, все равно как и человеку. Легкая орудия - ей место поближе к позиции. А взять тяжелую орудию - тяжелая всегда отступя от легкой становится. Это уж так, по уставу… - Тут он прошелся совсем близко около меня и пробурчал в мою сторону: - Забула мати, як детину звати!…
- Кончили разговоры! - объявил я. - По своим местам становись!…
Все стали к орудию.
Я опять полез с рупором на свой холм, но тут машинист объявил, что у него вышла вся вода и что если стоять еще, то прогорит топка и паровоз выйдет из строя.
- Отбой! - скомандовал я.
Я запросил штаб, и мне разрешили сняться с позиции.