Мужики вели наступление на поезд.
Через просветы бойниц среди кустарников, похожих на свалявшуюся желтую шерсть, видно было, как пробегали горбатые спины и сбоку их мелькали винтовки, похожие на дощечки.
За кустарниками леса и всегда неожиданно толстые, темно-зеленые сопки, похожие на груди. Но страшнее огромных сопок были эти торопливо перебегающие по кустарникам спины, похожие на куски коры.
И солдаты чувствовали этот страх и, чтоб заглушить непонятно хриплый рев из кустарников, заглушали его пулеметами.
Неустанно, несравнимо ни с чем, ни с кем — бил по кустарникам пулемет.
Капитан Незеласов несколько раз пробежал мимо своего купэ. Зайти туда было почему-то страшно, через дверку виден был литографированный портрет Колчака, план театра европейской войны и чугунный божок, заменявший пепельницу. Капитан чувствовал, что, попав в купэ, он заплачет и не выйдет, забившись куда-нибудь в угол, как этот непонятно где визжавший щенок.
Мужики наступали.
Стыдно было сознаться, но он не знал, сколько было наступлений, а спросить было нельзя у солдат, такой злобой были наполнены их глаза. Их не подымали с затворов винтовок и пулеметных лент и нельзя было эти глаза оторвать безнаказанно — убьют. Капитан бегал среди них и карабин, бивший его по голенищу сапога, был легок, как камышевая трость.
Уже уходил бронепоезд в ночь и тьма неохотно пускала тяжелые стальные коробки. Обрывками капитану думалось, что если он услышит шум ветра в лесу… Солдаты угрюмо били из ружей и пулеметов в тьму. Пулеметы словно резали огромное, яростно кричащее тело.
Какой-то бледноволосый солдат наливал керосин в лампу. Керосин давно уже тек у него по коленям, и капитан, остановившись подле ощутил легкий запах яблок.
— Щенка надо… напоить!.. — сказал Незеласов торопливо.
Бледноволосый послушно вытянул губы и позвал:
— Н, ах…н, пх…н, ах!..
Другой с тонкими, но страшно короткими руками, переобувал сапоги и, подымая портянку, долго нюхал и сказал очень спокойно капитану:
— Керосин, ваше благородие. У нас в поселке керосин по керенке фунт…
…Их было много, много… И всем почему-то нужно было умирать и лежать вблизи бронепоезда в кустарниках, похожих на желтую свалявшуюся шерсть.
Зажгли костры. Они горели, как свечи, ровно, чуть вздрагивая и не видно было, кто подбрасывал дров. Горели сопки.
— Камень не горит!..
— Горит!..
— Горит!..
Опять наступление.
Кто-то бежит к поезду и падает. Отбегает обратно и опять бежит.
— Это наступление?
Ерунда.
Они полежат — эти в кустарниках, встанут, отбегут и опять.
…Побежали!..
Через пулеметы, мимо звонких маленьких жерл, пронесся и пал в вагоны каменный густой рев:
— Оо-у-ое!..
И тонко, тонко:
— Ой… Ой!..
Солдат со впавшими серыми щеками сказал:
— Причитают… там в тайге, бабы по ним!..
И осел на скамью.
Пуля попала ему в ухо и на другой стороне головы прорвала дыру в кулак.
— Почему видно все во тьме? — сказал Незеласов.
Там костры, а тут должно быть темно.
Костры во тьме, за ними рев баб. А может быть сопки ревут?..
— Ерунда!.. Сопки горят!..
— Нет, тоже ерунда, это горят костры!..
Пулеметчик обжег бок и заплакал по-мальчишески.
Старый, бородатый, как поп, доброволец пристрелил его из нагана.
Капитан хотел закричать, но почему-то смолчал и только потрогал свои сухие, как бумага, и тонкие веки.
Карабин становился тяжелей, но надо для чего-то таскать его с собой.
У капитана Незеласова белая мягкая кожа и на ней, как цветок на шелку, — глаза.
Уже проходит ночь. Скоро взойдет солнце.
Бледноволосый солдатик спал у пулемета, а тот стрелял сонный. Хотя, быть может, стрелял и не его пулемет, а соседа. Или у соседа спал пулемет, а сосед кричал:
— Туды вашу!.. туды вашу!..
От горла к подбородку тянулась боль, словно гвоздем сцарапывали кожу. И тут увидал Незеласов у своего лица: трясутся худые руки с грязными длинными ногтями.
Потом забыл об этом. Многое забыл в эту ночь… Что-то нужно забывать, а то тяжело все нести… тяжело…
И вдруг тишина…
Там, за порогами вагонов, в кустарниках.
Нужно уснуть. Кажется, утро, а может быть вечер. Не нужно помнить все дни…
Не стреляют там, в сопках. У насыпи лежат спокойные, выпачкавшиеся в крови мужики. Лежать им, конечно, неудобно.
А здесь на глаза — тьма. Ослеп капитан.
— Это от тишины…
И глазами и душой ослеп. Показалось даже весело.
Но тут все почувствовали, сначала слегка, а потом точно обжигаясь, — тишину терпеть нельзя.
Бледноволосый солдат, поднимая руки, побежал к дверям.
— Тьма. В тьме не видно его поднятых рук.
И капитан сразу почувствовал: сейчас из всех семи вагонов бросились к дверям люди. По песку легче держаться и можно куда-то убежать…
На мгновенье стошнило. Тошнота не только в животе, но и в ногах, в руках, в плече. Но плечо вдруг ослабло, а под ногой капитан почувствовал траву, и колени скосились.
Впереди себя увидел капитан бородатую рубаху, на штыке погон и кусок мяса…
… Его, капитана Незеласова, мясо…
Котлеты из свиного мяса… Ресторан «Олимпия»… Мексиканский негр дирижирует румынским… Осина… Осень…
Поезда на насыпи нет. Значит — ночь. Пощупал под рукой — волос человеческий в поту. Половина оторванного уха, как суконка, прореха, гвоздем разорвал…
… Кустарник — в руке, а другой руки не чувствует. Кустарник можно отломить спокойно и даже сунуть в рот. Это не ухо.
А на сапоге карабин, значит тоже из поезда ушел.
Незеласов обрадовался. Не мог вспомнить, откуда очутился пояс с патронами поверх френча.
Чему-то поверил.
Рассмеялся и, может быть, захохотал.
Вязко пахнул кустарник теплой кровью. Из сопок дул черный колючий ветер, дул ветвями длинными и мокрыми. Может быть, мокрые в крови…
Дальше прополз Обаб со щенком под мышкой. Его галифе было похоже на колеса телеги.
Вытянулся бледноволосый, доложил тихо:
— Прикажете выезжать?
— Пошел к чорту!
Беженка в коричневом манто зашептала в ухо:
— Идут!.. идут!..
Капитан Незеласов и сам знал, что идут. Ему нужно занять удобную позицию. Он пополз на холм, поднял карабин и выстрелил.
Но одной руки оказывается не хватает. Одной рукой неудобно. Но можно на колено. С колена мушки не видать… Почему не стрелял в поезде, а здесь…
Здесь один, а ползет, ишь их сколько, бородатые, сволочь в землю попадают, а то бы…
Так стрелял торопливо капитан Незеласов в тьму до тех пор, пока не расстрелял все патроны.
Потом отложил карабин, сполз с холма в куст и, уткнув лицо в траву, — умер.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
I
В жирных темных полях сытно шумели гаоляны.
Медный китайский дракон желтыми звенящими кольцами бьется в лесу. А в кольцах перекатываются, звенят, грохочут квадратные серые коробки…
На желтой чешуе дракона — дым, пепел, искры…
Сталь по стали звенит, кует!..
Дым. Искры. Гаоляны. Тучные поля.
Может быть дракон китайский из сопок, может быть леса… Желтые листья, желтое небо, желтая насыпь.
Гаоляны!..
У дверцы купэ лысолицый старикашка, примеряя широчайшие синие галифе прапорщика Обаба, мальчишески задорным голосом кричал:
— Вот халипа!.. Чиста юбка, а коленко-то голым голо: огурец!..
Пепел на столике. В окна врывается дым.
Окна настежь. Двери настежь. Сундуки настежь.
Китайский чугунный божок на полу, заплеван, ухмыляется жалобно. Смешной чудачок…
За насыпью — другой бог ползет из сопок, желтый, литыми кольцами звенит…
Жирные гаоляны, черные!
Взгляд жирный у человека, сытый и довольный.
— О-хо-хо!..
— Конец чертям!..
— Бу-де-е!..
На паровозе уцепились мужики, ерзают по стали горячими хмельными телами.
Один в красной рубахе кулаком грозит:
— Мы тебе покажем!
Кому, кто?
Неизвестно!
А грозить всегда надо!
Красная рубаха, как красный бант на серой шинели.
Бант!
— О-о-о-о!..
— Тяни, Гаврила-а!..
— А-а-а!..
Бант.
Бронепоезд «Полярный» за № 14.69 под красным флагом.
Бант!..
На рыжем драконе из сопок — на рыжем — бант!..
Здесь было колесо — через минуту за две версты. Молчат рельсы не гудят, напуганы…
Ага?..
Тщедушный солдатик в голубых французских обмотках, с бебутом.
— Дыня на Иртыше плохо родится… больше подсолнух и арбуз. А народ ни злой, ни ласковой… Не знаю — какой народ.
— Про народ кто знат?
— Сам бог рукой махнул…
— О-о!..
— Ну вас, грит, к едреной матери!..
— О-о!..
Литографированный Колчак в клозете на полу. Приказы на полу, газеты на полу…
Люди пола не замечают, ходят — не чувствуют…
— А-а-а!..
«Полярный» под красным флагом…
Ага?
Огромный, важный — по ветру плывет поезд — лоскут красной материи. Кровяной, живой, орущий:
— О-о-о!..
У Пеклеванова очки на нос пытаются прыгнуть, не удается; сам куда-то пытается прыгнуть и телом и словами:
— В Америке — со дня на день!
Орет Знобов:
— Знаю… Сам с американским буржуем пропаганду вел!..
— Изучили!..
— В Англии, товарищи!..
Вставай проклятьем заклейменай…
— О-о-о!!.
Очки на нос вспрыгнули. Увидели глаза: дым, табак, пулеметы на полу, винтовки, патроны, как зерна, мужицкий волос, глаза жирные, хмельные.
— Ревком, товарищи, имея задачей!..
— Знаем!..
— Буде… Сам орать хочу!..
Салавей, салавей, пташечка,
Канареючка-а!..
На кровати — Вершинин: дышет глубоко и мерно, лишь внутри горит — от дыханья его тяжело в купэ. Хоть двери и настежь. Земляной воздух, тяжелый, мужицкий.