— Я — нет… Ты же знаешь, такими вещами играть нельзя. Только давай все же немного пройдемся — слово сказано, обсудим подробности на свободе.
— Как ты это сказал… на свободе! — она отвернулась. — Будто возле него свободы не существует. Как будто он каждого, кто связан с ним даже мысленно, делает своим пленником…
— Это просто вырвалось, я не подумал… может быть, ты права. Так, идем?
— Идем!
Они сплели свои руки и двинулись дальше, петляя по перекрещивающимся тропинкам старого кладбища. Немного не доходя до стены, которая замыкала эту часть Новодевичьего, отделяя её от мира, они заметили некоторое движение. Пригляделись… Двое — мужчина и женщина средних лет красили черной краской оградку. За их работой наблюдал дородный мужчина с окладистой бородой. Оба — и он, и она выпачкались в краске едва ли не с головы до ног, но это их, кажется, ничуть не смущало.
— Этот, который сидит… ты не припоминаешь? Кажется, я его где-то видела.
— М-м-м… А, вспомнил! Это священник. Он тут часто бывает. Недавно освящал новый памятник Шаляпину. А эта оградка… узнаешь, чья она?
— Крест с домовиной… Погоди, не Даниила Андреева?
— Его!
— Знаешь… мне сейчас странная мысль пришла в голову, — она вдруг крепко вцепилась в рукав его пиджака. — Давай тут где-нибудь постоим так, чтобы особенно не привлекать внимания, и подождем. И если твоя затея добрая и в ней нет ничего искусственного и ложного, то нам будет знак! Ну как, ждем?
— Ждем!
Они присели на скамеечку возле одной из безвестных могил и приготовились ждать.
И знак не замедлил явиться. Когда та, что копошилась со своей кистью возле оградки, заканчивала работу, пока муж курил, — а то были явно муж и жена, — в ясном небе над головой вдруг громыхнуло — шла гроза. И едва женщина успела наложить последние мазки краски, — работа была закончена! удар повторился и следом немедленно посыпались первые капли — хлынул дождь.
Попытавшись хоть немного оттереть выпачканные руки газетой, они собрали свои вещички, поклонились Даниилу Андрееву… и тут священник, поглядывая на небо, сказал, улыбаясь:
— Покойник доволен!
И все трое спешно покинули кладбище. Дождь заметно усилился.
— Ну что, убедилась? Видишь, ты оказалась права! Лучшего знака и быть не могло…
Он раскрыл над её головой свой зонт и стоял, серьезный и строгий, склонив голову и, как видно, пытаясь собраться с мыслями. Случившееся сильно подействовало на него.
— Коля, давай вернемся к нему.
— Но, Неточка, ты промокнешь. Может, пойдем, а вернемся к нему в другой раз? Мне что-то не по себе…
— Мы все должны решить сегодня и именно вместе с ним. Потому что… знаешь, я поняла — этот твой замысел как-то с ним связан. Это так в его духе, он ведь обожал розыгрыши! Хотя в том, что писал — розыгрыша не было ни на грош. И мы с тобой будем серьезны. Очень! И я знаю — наши избранники тоже каким-то образом должны быть связаны с ним, вовлечены в его мощное поле. И мы найдем их, а как — Бог весть… Но, думаю, скоро узнаем и это.
Он согласно кивнул, и они двинулись в обратный путь — к черному камню. Кладбище совсем опустело — немногих посетителей и туристов, что недавно бродили тут, смыло дождем.
Надгробие заблестело, на нем теперь искрились блики света. Намокшие ветви склонились над ним, и шорох дождя над могилой погружал душу в сладкую щемящую тишину.
— Теперь совсем не хочется уходить, — она покачала головой, сцепив руки перед собой. — Как будто стоишь здесь в последний раз… Знаешь, я вот что думаю: давай мы попросим их помочь нам. Их обоих!
— Деточка, но времена спиритизма давно миновали! — он нервничал, боялся, что она простудится, а потому начинал раздражаться.
— Ты специально меня нервируешь, при чем тут спиритизм? Мы просто попросим…
— Ну, если хочешь…
Они помолчали.
— Знаешь, Кока, это так странно…. Он приоткрыл дверь и до сих пор никто не в силах закрыть ее! Роман живой, он вмешивается в судьбы тех, кто не боится прикоснуться к нему, воплотить — в кино ли, на сцене… Ты подумай, какова власть художника! Написал… и ушел. А мы все пытаемся понять, что же он написал, и влипаем в истории… Сам-то теперь наверно покоен. Он ТАМ вместе с ней.
Она опять наклонилась к тяжелому камню и обхватила ладонями — обняла. А он склонился над нею и положил свои руки посверх её. Так они замерли на мгновенье, и рядом не было никого… только время.
— Простите нас, глупых, — проронила она, её слышно. — И помогите нам. Помогите найти тех, кого вы оба сочтете достойными. Пусть они сохранят душу светлой… как ты, мой дорогой, мой родной человек! Мой писатель. Пусть они осмелятся не играть, а быть!
— Бытия этот мир не приемлет, — глухо обронил он, вторя ей. — Приемлет один Господь!
Они стояли у могилы, взявшись за руки, бледные и прямые. Зонт был сложен, отброшен прочь, и струи дождя заливали им лица и руки. Гром бил в набат, молнии озаряли им сердце.
И склонились оба в прощальном земном поклоне. И коснулись камня в последний раз. Мир плыл в дымном мареве — от разогретой земли шел пар. И онемело все. Только слышен был шелест затихающего дождя, шептавшего в листьях…
И в распаренном, но посвежевшем воздухе пылко, весело загомонили птицы. А на одиноком черном камне четко читались два имени:
МИХАИЛ АФАНАСЬЕВИЧ БУЛГАКОВ
ЕЛЕНА СЕРГЕЕВНА БУЛГАКОВА
Глава 1СЛУХИ
Март стоял совсем не весенний снежный, морозный, шальной. И хоть понемногу подвигался к концу, дуло и пуржило так, что впору подумать: зима по второму кругу пошла. Совсем измерзлась Москва!
Семнадцатого проглянуло солнышко, небо поголубело, все стихло, и впервые потянуло весной. Денек-другой продержалась оттепель и опять: снег валит сплошной пеленой, резкий ветер снежную пыль метет и куда ни повернешь — все в лицо норовит, все в лицо… Никакого сладу с этой погодой. Совсем одичала!
Москвичи ругались и хмурились и старались поскорей ушмыгнуть от непогоды домой, в тепло, и только в одном старомосковском переулочке, тупиком упиравшемся в древние стены кирпичной кладки, наблюдалось некое нервозное оживление. Какие-то молодые люди то и дело сновали туда-сюда, бегали оживленные, раскрасневшиеся, подняв кверху воротники и замотавшись шерстяными шарфами чуть не по самые брови. И метель, и недужный март — все им будто бы нипочем… Щеки пылали, глаза горели… шалые были глаза!
В переулочке этом в одном из трехэтажных домов помещалась театральная студия. Называлась студия «ЛИК». А молодые люди, с утра до поздней ночи мелькавшие тут с нездоровым блеском в глазах, были студийцами, членами этой студии. Образования актерского у них не было, да и вообще не было никакого — многие даже ещё аттестата зрелости не получили, но театр любили страстной любовью и надеялись после школы куда-нибудь поступить — в РАТИ, Щуку иль Щепку… Кто-то учился, кто-то работал, но жизнь для всех четко кололась надвое: на часы, проведенные в милой студии, где дневали и ночевали они, и на всякие прочие, постылые и нелюбезные сердцу.
Причиной беготни и волнения был просочившийся слух. Слух о том, что на студийной сцене вот-вот пойдут репетиции, и ставить будут не что-нибудь ставить будут «Мастера и Маргариту»!
Обожаемый москвичами Булгаков! Любимый роман!
Откуда этот слух взялся, кто его принес и как только он просочился никто не знал. И откуда вообще ползут по театру слухи — Бог весть… Только они ползут, добрый читатель, уж вы будьте уверены, без них в театре никак нельзя — без них нет театра…
Происхождением сей чудесный слух мог быть обязан двоим: художественному руководителю студии Марку Далецкому и его учителю, гремевшему в прошлом на всю Москву режиссеру Николаю Валериановичу Шубину. Но беда в том, что обоих в настоящий момент в студии не было: первый был болен, а другой, и прежде не баловавший студийцев своими визитами, теперь и вовсе исчез.
Правда, в студию стала наведываться жена его, тоже известная в прошлом актриса, прямая, седая, легонькая как пух… Играла она то ли у Таирова, то ли у Мейерхольда, толком никто не знал. Она об этом не говорила — скрывала. Прелюбопытная дама, надо сказать! Звали её Анной Арнольдовной Пеленгер. Даже фамилия какая-то странная! Сама она, правда, была ничего себе старушенция: ласковая и не приставучая. Мораль никому не читала и в душу не лезла. Девчонки просто диву давались: и откуда только у неё блузки такие все шелк, кружева, а цвета все такие нежные, прямо как орхидеи — теперь таких блузок нет… Если они у неё — от прежних времен, так давно должны бы и выцвести, а они на ней — будто вчера только сшиты! Ручки сухие, тонкие, почти до плеча в манжеты затянуты, на ревматических пальцах перстни серебряные с перламутром или с камнями, золота она не носила. Такие же камни в ушах, юбки длинные до полу: и как не боялась грохнуться на московских обледенелых тротуарах, честное слово!
Вот придет, в зале сядет: третий ряд, место седьмое с краю, — и это всегда так, этому она не изменяла! — и сидит, глядит репетицию. Уж и так и сяк предлагали ей кресло в проходе поставить, чтоб было удобнее, или за режиссерский столик присесть — нет, ни за что! Улыбнется, головой покачает, кивнет: «Спасибо, дружок!» — и умолкнет. И опять на сцену глядит — слова из неё больше не вытянешь! Если уж очень начинали к ней приставать: не нужно ли чаю или чего еще, — только эдак рукой поведет, точно мух отгоняет, и прожурчит серебряным голоском: «Не беспокойся, миленький, мне очень удобно…»
Кожа светлая, даже прозрачная, только точки коричневые на ней, а глаза молодые. Совсем девичьи голубые глаза! И голос прямо ручьем журчит. Очень необычная старушенция!
Ребята долго ломали головы, чего это она к ним в студию зачастила. Сроду не было её тут, с тех пор, как студия «ЛИК» существует, а тут на тебе: сидит старушонка! Думали, думали, и тут Аля протяжно так, задумчиво говорит:
— Что-то будет! Наверно, Марк Николаевич все-таки решил ставить Булгакова! Кстати, учитель его, этот самый Николай Валерианович, прославился именно постановкой «Мастера и Маргариты»… погодите-ка, в каком году это было — в семидесятом или в семьдесят восьмом?