— Нисколько!
Справа показалась машина. Офицер выбежал на дождь, остановил ее, потом вернулся к Нине и крепко взял за руку.
— Вас отвезут домой. Иначе вы простудитесь.
Когда она забралась в душную теплоту кабины, спросил:
— Где ваш дом?
— В Москве, — сказала Нина.
Ей стало весело. Интересно, что он ответит? Но он только присвистнул и попросил шофера ехать по Невскому.
Они зашли в какое-то кафе. В зал, где стояло всего несколько столиков, тянуло запахами кухни. Нине страшно захотелось есть, но она почему-то согласилась только на мороженое.
Входившие в кафе люди шумно отряхивались. За окнами по-прежнему хлестал дождь. Понимая, что сидеть им долго, они вдруг начали рассказывать друг другу о себе. У Нины выходило сбивчиво, не очень понятно, хотя она и вспоминала массу подробностей из своей жизни, называла без всяких объяснений множество имен. Если бы оставить в ее рассказе только главное, оно было бы совсем коротким: студентка художественного училища, весной защищает диплом, без ума от живописи, а вот будущую свою специальность не любит.
Воронов говорил иначе — скупо, словно сдерживал себя. А она слушала короткие, будто сердитые фразы и видела аэродромы, на которых он служил, улицы городов, которые освобождал, стены академии, за которыми провел не один год. А вчера, да-да, всего-навсего вчера, защитил диссертацию!
Им сказали, что кафе закрывается, и они вышли на улицу. Дождь перестал. Воронов спохватился: уже поздно, холодно, а он даже не знает, где она остановилась, где будет ночевать. Нина назвала адрес подруги, и они покатили на окраину в пустом дребезжащем трамвае.
Воронов проводил ее до самого подъезда. Закрывая дверь, Нина видела, как он закуривал папиросу. Ей показалось, что он так и остался стоять у подъезда на всю ночь.
Через десять дней, уже дома, она услышала в телефонной трубке:
— Здравствуйте, я в Москве. Меня перевели сюда. Совсем.
Нина неделю не ходила в училище, а когда пришла, удивила подруг сообщением: вышла замуж.
Мать и отец не одобрили «непродуманный и поспешный брак». Но их тревоги улеглись, как только Воронов притащил к ним в квартиру свои чемоданы. Он оказался именно таким зятем, о котором мечтали Иван Тимофеевич и Анна Петровна: солидным, вежливым и — что греха таить — обеспеченным. Ниночке с таким жить, как у Христа за пазухой.
Когда приходили гости, Анна Петровна сознательно заводила разговоры на самые разнообразные темы — о театре и астрономии, о физике и литературе. Раззадорив собеседников, она искала, как правило, защиты своих аргументов у зятя. Ей доставляло удовольствие, что Дмитрий обнаруживал познания в самых, казалось бы, далеких от его инженерных дел областях.
Лежа в постели, Нина спрашивала мужа, откуда он все знает. Он отшучивался. Только однажды, глядя в темноту, каким-то чужим голосом рассказал, что в детстве четыре года ходил в школу в соседнюю деревню. Ходить было далеко — километров шесть-семь, все одной, знакомой, как отцовская изба, дорогой. Наскучило — страсть! Однажды попробовал читать на ходу. Получилось. Так вот и втянулся в чтение.
Нина представила мужа маленьким мальчиком в полушубке, больших валенках. Дорога вьется по заснеженному лесу, снег от мороза хрустит. А мальчик идет и читает «Мойдодыра» или «Дама сдавала в багаж».
Она спросила:
— Тебе страшно было ходить одному по лесу?
— Почему по лесу? Наша деревня степная. Да я уж тогда большой был, кормилец в семье.
В ту ночь Нина долго не спала, прислушиваясь к мерному ходу старинных часов в столовой, тревожно думала о том, что лежащий рядом человек, ее муж, знал какую-то иную, чем она, жизнь. В этой жизни были чужие ей слова: «деревня», «изба», «кормилец». Потом другое, но не менее чужое: чертежи, книги, в которых не поймешь ни слова, со схемами, таблицами, с холодными, заумными названиями. А теперь у них одна жизнь. Должна быть одной. Но как же краски, живопись? Было приятно чувствовать, что Дима по-настоящему любит ее — так, как может любить простой и ясный в своих устремлениях человек. Но он ни разу не попытался вникнуть в то, что ей дорого, вечно занят своими лекциями, слушателями, бог еще знает чем.
Когда проснулась, сразу же увидела его. Он вошел в комнату уже одетый и показался ей еще более чужим. Она сделала вид, что спит. Она так и не сказала, о чем думала ночью. Ни в тот день, ни потом.
Пришел конец учебы в художественном училище, в коридорах то и дело слышалось: Барнаул, Гомель, Хабаровск, Магадан. Все разъезжались из Москвы. Оставалась только Нина. Было немного грустно оттого, что она не волнуется, как подруги, — у нее свободный диплом, устраивайся куда хочешь.
Она ходила по театрам. Везде отвечали, что должностей свободных нет. Поехала на киностудию: кто-то сказал, что там можно устроиться. Начальника отдела кадров на месте не было, пришлось долго сидеть на диване в вестибюле. Мимо ходили люди, переговаривались. Один, высокий, с черными усиками, спросил, кого она ждет. Услышав ответ, с готовностью вызвался помочь, но при этом посмотрел так, что Нине почудилось, будто он дотронулся до нее, а руки у него нечистые. Она поблагодарила и, как только усатый отошел, убежала. В троллейбусе оправдывалась перед собой: кино ей не нравится.
Она уже решила выйти в центре, как ее кто-то окликнул. В проходе стоял, чуть наклонившись вперед, художник Ордин. Когда она была на втором курсе, он недолго преподавал у них рисунок — поговаривали, что у него произошел крупный скандал с директором училища на почве различного понимания задач искусства. С тех пор Нина не встречала Ордина, и странно было, что он не только помнил ее, но назвал по имени.
— Как поживаете? Вероятно, уже дипломированный специалист?
— Да… — сказала Нина и раскраснелась от мысли, что на нее смотрят пассажиры — голос у Ордина был звучный.
— Работаете?
— Нет еще.
— Что так? Вероятно, замужем? И супруг что — возражает?
Они вместе вышли из троллейбуса. На улице голос Ордина уже не казался таким громким, а вопросы — бестактными. Нина даже вдруг уверилась, что именно он лучше других поймет ее, и торопливо выговорила все свои беды — и об учебе, и о поисках работы. Как-то так получилось, что они свернули на бульвар, уселись на свободную скамейку.
— Слушайте, а на черта вам сдались эти учреждения? — сказал задумчиво Ордин, когда Нина закончила свой рассказ. — Вам нравится живопись, а вы хотите стать бутафором — раскрашивать хилые березы для декораций и дышать пылью латаных задников. Хотите заняться настоящим делом? Я получил большую работу на выставке. Расписываю новый павильон. Нужна помощница.
— А там есть вакантные места?
Ордин расхохотался. Он откинулся на покатую спинку скамейки, хлопал себя по коленям, долго вытирал глаза клетчатым платком.
— Мой юный друг, если вы хотите быть художницей, раз и навсегда забудьте об отделах кадров, дипломах и анкетах. Мы — вольные мастера. Нам противопоказаны должности и персональные машины. Вы когда-нибудь видели на доске объявлений, чтобы требовался человек на должность автора картины или скульптуры? Пусть даже не гений?
Воронов не разделил восторгов Нины, считал, что для начала все-таки стоило бы поработать по той специальности, что получена в училище. Помимо всего прочего — чего, он не сказал — это даст какой-то жизненный опыт. В ответ Нина повторила слово в слово то, что говорил ей Ордин. И про вольных мастеров, и про доску объявлений. Воронов только пожал плечами: «В общем, делай как хочешь».
Утром она три раза переодевала платье, пока наконец выбрала самое подходящее к такому ответственному визиту. Ордин встретил ее на пороге павильона. На нем был серый халат, измазанный красками. Халат удивительно шел к тронутым сединой вискам, Ордин показался Нине актером из заграничного фильма. И будто кусок из того же фильма — так она потом вспоминала — был весь тот длинный солнечный день.
Небольшой зал павильона тонул в полумраке. Лучи света прорывались сквозь еще не застекленные окна, освещали шершавые, нестроганые доски лесов, уходивших под самый потолок. Справа от двери тянулась стена, расчерченная упругими черными линиями; в дальнем конце линии теснили краски — яркие, без переходов. Приглядевшись, Нина различила две фигуры: парень в синей фуфайке и таких же синих брюках и девушка в красном купальнике. Руки парня и девушки резко вытянуты вперед — порыв, стремление вверх; ощущение полета усиливал белый фон — не то облака, не то паруса.
— По мысли, эта роспись должна символизировать молодость, — донеслись до Нины слова Ордина. Она обернулась. — Да, молодость, — повторил Ордин. — Море, загорелые, упругие тела, яхты. А вон там изобилие. — Он слегка подтолкнул Нину и пошел в глубину зала. — Мне не очень нравится, как получилось, но заказчики в восторге. Я долго бился, пока скомпоновал вот этих молодух с трактором…
Нина смотрела то на роспись, то на Ордина. Неужели это он все сделал? И еще так спокойно говорит: еле скомпоновал. Нина хотела похвалить фреску, но Ордин повел ее дальше.
На следующей стене, слабо подсвеченной электрическими лампами, громоздились домны и серебристые газгольдеры. Сквозь их сомкнутый строй рвался на простор электровоз. Казалось, был слышен нетерпеливый перестук колес — так хорошо была передана стремительность движения.
Нина ждала, что Ордин снова заговорит, но он почему-то молчал. Она повернула голову и заметила пристально устремленный на нее взгляд. Ей стало не по себе. Но Ордин уже улыбался:
— Фантазия на индустриальную тему. Надеюсь, насмотрелись на выставках. Полезем-ка поближе к небу, а? Не боитесь?
Нина робко взялась за перекладины лестницы, ведущей на леса. Получалось неудобно: он должен подниматься следом. Ордин понял и полез наверх первым. Когда Нина вскарабкалась на дощатый помост, она увидела Ордина сидящим на корточках рядом с двумя мужчинами, одетыми, как и он, в серые халаты. Только те двое лежали на возвышавшихся над помостом нарах. Нина догадалась: художники расписывают потолок, вот и лежат. Иначе нельзя: смещаются пропорции, да и никто не выдержит стоять целый день, задрав голову.