— Познакомьтесь, — сказал Ордин, когда Нина, стараясь не замазать платье, присела на корточки рядом с ним. — Великомученики Борис и Глеб. Имена страстотерпцев из древних книг. Помните?
Нина неуверенно кивнула.
— Страстотерпцы — это, пожалуй, громко, Геннадий Петрович, а вот великомученики — подходит. — Один из лежавших художников повернулся к Нине и подмигнул. У него были жесткие вьющиеся волосы, на вид ему было лет двадцать пять.
— Это точно, — пробасил другой, постарше, с рыжей бородкой. — Если бы ты знал, Гена, как мне надоели эти завитушки! Может, возьмем еще кого в помощь?
— Заныл, — сказал Ордин. — На три дня работы осталось, а ты хочешь уступить кому-то свои деньги.
— Люди гибнут за металл, — вздохнул бородатый.
— А кто же Борис, кто Глеб? — спросила Нина.
— Угадайте, — сказал Ордин.
— Это Глеб, — показала Нина на кучерявого, — а это…
— Наоборот, — сказал Ордин. — Слышь, Глебушка, быть тебе богатым. — И потом, словно спохватившись: — Да, братья живописцы, прошу эту даму любить и жаловать. Она теперь непременный член нашей артели.
— Во-о-от оно что, — пропел кучерявый. — Что же сразу не сказали?
— А говоришь, деньгами не придется делиться, — пробасил Глеб. — Вы чувствуете, к какому иезуиту попали в ученье, Нина… не знаю, как вас по батюшке. Бойтесь наперед.
Нина не знала, как понимать — про деньги и про Ордина. Но, заметив, что Ордин безразлично отнесся к сказанному, решила, что это, видимо, привычные, незлобивые подтрунивания. Она спустилась с лесов и остановилась возле незаконченной росписи.
Ордин снял халат, накинул Нине на плечи.
— Вот вам спецодежда. Я продолжу свое, а вы для начала подумайте, что нам делать с колоннами. Там в углу есть чистый планшет.
Нина смотрела удивленно. Прямо и начинать? Он, наверное, шутит. У самого все эскизы уже есть. Просто решил занять ее хоть каким-то делом.
Ордин больше ничего не сказал. Нина посмотрела на его спину, обтянутую белой рубахой, и робко дотронулась до планшета. Надо делать, что сказано. Это ее работа, но разве так вот и начинают самостоятельную жизнь?
«Колонна, серый брусок из бетона, — размышляла она. — Как же одеть ее в краску? Ордин говорил: лаконизм и экспрессия. Значит, надо все делать просто, экономно, но так, чтобы даже случайно брошенный взор улавливал, что хотел выразить художник. А что хочет выразить она?»
Нина в нерешительности повернулась к Ордину. Тот выписывал нос яхты, скользящей по воде.
«Яхта. Якоря и скрипучие блоки. Нет, этого мало. Надо всю сторону колонны, обращенную к росписи на стене, покрыть атрибутами спорта, а на другой стороне дать что-то связанное с сельским хозяйством, дальше — с заводами, транспортом…» О, это было важное открытие! Когда она кончила эскиз третьей стороны колонны, на часах было уже около пяти. Ордин сложил кисти в скипидар, вымыл руки в боковой комнатке и громко крикнул наверх:
— Эй, на седьмом небе, домой!
Вчетвером они вышли из павильона. Солнце уже садилось. Садовники поливали цветочные клумбы. Борис и Глеб, шедшие впереди, вскоре скрылись за поворотом аллеи. Нина шла молча. Она была сердита на Ордина за то, что он даже не взглянул на ее эскизы. И вдруг услышала:
— Вы зря надулись. Это в моих правилах: не совать нос, пока не позовут. Быть может, завтра что-то захотите поправить, доделать… Я после работы обедаю здесь. Составьте компанию, а?
«Пообедать? — Нина, раздумывая, замедлила шаг. — Есть и вправду хочется. Но ведь дома ждут. Мама собирает на стол, звенит ложками. И скоро Дима придет. А может, сегодня простительно задержаться? Первый день самостоятельной жизни».
Они свернули к узбекской чайхане. На верхней террасе было прохладно, уютно. Внизу, в темных кустах сирени, громко чирикали воробьи. Из открытой кухни тянуло горьковатым дымом. Временами раздавался резкий голос шашлычника: «Га-атов!» По этому сигналу официантка спешила вниз.
Ордин налил в рюмки водку:
— За ваш дебют!
Нина раньше почти не пила, но эту рюмку опрокинула отважно, залпом. Выпила и вторую. Стало жарко и весело. Ордин рассказывал о себе. Оказалось, он живет один. Жена его — геолог, бродячий человек — ушла от него в прошлом году; они еще не развелись, но вопрос этот решен. Дела его идут как будто неплохо, вот только временами бывает одиноко.
Ордин замолчал, уставился в тарелку. Нине стало жаль его. Она начала рассказывать, как вышла замуж, и в рассказе этом выходило, что и у нее в жизни не все удачно. Потом разговор перешел на искусство, на театр. Нина спохватилась, когда в чайхане зажгли электричество. На часах было девять.
Дверь ей открыл Дима, спросил:
— Ты каждый день будешь так поздно возвращаться?
Она сбивчиво говорила про дальнюю дорогу и, сославшись на усталость, отказалась от ужина. Воронов молча уселся за письменный стол. Нина легла на тахту. Он угрюмо спросил:
— Расскажи хоть, как прошел твой первый рабочий день.
Нина заговорила быстро, перескакивая с одного на другое. Глаза ее загорелись, она заново переживала этот, теперь казалось, совершенно необыкновенный день. И только об одном не сказала: что была с Ординым в ресторане. Дмитрий порадовался вместе с ней, одобрил замысел росписи колонны. Он бы, наверное, понял ее, признайся она про ресторан. Но она ничего не сказала. Может быть, потому, что ей было очень хорошо сидеть с Ординым в чайхане.
Так и осталась между ними недомолвка. И потянула за собой другую, третью.
Нина работала с Ординым увлеченно. Заказов было много. На одной только выставке они расписали два павильона. А у Воронова начались трудные времена с диссертацией, он совсем не бывал дома. Нина проводила с Ординым почти все свободное время. Знал ли об этом Дмитрий? Наверное, знал. Нина их познакомила однажды, когда муж заехал за ней, чтобы пойти в кои веки в театр. Они, кажется, понравились друг другу, во всяком случае, Воронов пригласил Ордина в гости, и тот принял приглашение. Но случай для визита не представился. И вместо того чтобы Ордин пришел к ним, к Ордину пришла Нина.
В то время осень уже отряхнула с деревьев почти всю листву. Дожди кончились, первые морозы холодили землю. Ордина пригласили подновить роспись в одном из посольских особняков. Работа была пустяковая, Борису и Глебу делать было нечего, и они, накупив красок и холстов, уехали на Кавказ, как сказал Глеб, заниматься настоящим делом.
Срока завершения работы в посольстве не назначили, и Ордин не торопился. Они слезали с Ниной с помоста, когда сумерки еще только начинали синеть за окнами. Прощались с молчаливым привратником, и тот затворял за ними тяжелую резную дверь.
Переулок, в котором стоял особняк, выходил на бульвар, возле Никитских ворот. Было приятно свернуть с освещенной улицы на твердую дорожку и медленно шагать мимо пустых скамеек. Так Ордин и Нина гуляли почти каждый день. Шли обычно молча: Ордин последнее время стал хмур, неразговорчив. Как-то Нина спросила — отчего?
— Я снова взялся за давно начатую графическую серию. Что-то плохо идет дело. — И после долгой паузы: — Хоть бы вы посмотрели, может, станет ясно, что работаю не впустую. — Он тронул ее за руку, — Но теперь же, сейчас.
Комната у Ордина была просторная, со стеклянным эркером вместо окна. Там стоял мольберт с большим полотном, закрытым красной материей. В обе стороны от эркера тянулись книжные полки. Все свободное от книг пространство занимали картины. Нина заметила среди них иконы. Одна — большая, изображавшая богоматерь, — поблескивала золотом.
— Вы разве верующий, Геннадий Петрович? — пошутила Нина.
— Верующий. Как и вы, в искусство. — Он помолчал и добавил: — Подойдите поближе. Там есть две штуковины семнадцатого века. Вот те, поменьше. А впрочем, сначала снимите пальто. Раз пришли в гости, давайте, чтобы все было по-настоящему.
Нина почувствовала, что голос Ордина звучит не так, как на бульваре, — в нем совсем не было грусти. И поняла, что ему важно вовсе не то, чтобы она посмотрела его графику, а просто побыла рядом, наедине с ним. И мысль эта почему-то не испугала ее.
Она сняла пальто, села на угловой диван, тоже покрытый красным. Смотрела, как Ордин ходит по комнате, ставит на стол чашки. Представила, что делает сейчас Дима. Наверное, сидит в библиотеке или возится в лаборатории. Странно, она ведь любит Диму, а ей хорошо здесь, на угловом диване, приятно смотреть, как Ордин ставит на стол фарфоровый, с синим рисунком, сервиз. Если бы Дима вот так же ходил и ставил чашки — их чашки, желтые, в горошек!
Ордин садится рядом, что-то говорит, что — она не слышит, смотрит на икону. Богоматерь улыбается тонкими губами — не то укоряет, не то подбадривает.
— А позвали серию смотреть. Что же не показываете?
Теперь она слышит — Ордин говорит, да, говорит, сейчас, сейчас посмотрим, — и не трогается с места. «А Дима где-то далеко-далеко, — думает она. — Милый Дима-математик. Склонился над столом и пишет. Ну и пусть. У него своя жизнь, а у меня — своя. Их, видно, не сольешь в одну». И еще думает, где же Ордин, чего же он медлит. Ведь она пошла, согласилась, и, значит, все уже было решено раньше, там, на бульваре. Или нет — в первый день, в павильоне на выставке, а может, еще раньше, в троллейбусе. «Все равно, — думает она и чуть-чуть, в нетерпении, пододвигается на диване. — Все равно, теперь я сама выбрала. У меня с в о я жизнь».
Про такое мужу не говорят. Но Воронов будто догадывался. Ночью Нина просыпалась, видела, как он ворочается — беспокойно, мучительно. Она удивлялась на себя — что не чувствует вины, только холодок от слишком уж дерзко принятой на себя самостоятельности, И чтобы восстановить равновесие, а скорее, видимость его, Нина рьяно принималась стирать или готовить обед, удивляя мать и мешая ей. Теперь после работы она сразу же уходила, выдумывая различные, не очень складные причины, и Ордин, похоже, верил, а может быть, понимал ее. Потолки в посольском особняке были отреставрированы. Ордин засел за свои литографии, на выставке серия имела успех, и он взялся за другую — уголки старой Москвы. Нина тоже поставила дома мольберт и с утра до вечера писала натюрморты. Глеб вернулся с Кавказа. Однажды он позвонил ей и предложил кооперацию — есть заказ на несколько портретов ударников. Глеб объяснил, что заказом займется вся артель и Нина должна прийти к Ордину, на «военный совет» завтра утром. Адреса Глеб не назвал, и это больно задело Нину: как будто знал, что она бывала в доме на Сретенском бульваре.