осы рыжие, словно огонь полыхают. Ну, стали они к нам захаживать. Дома-то у Варьки тесновато, а Федя и вовсе в общежитии койку имеет. А мы со старухой рады, чай пить с малиновым вареньем усаживаем. Глядя на ребят, и свою комсомольскую любовь вспоминаем, что родилась в городе Екатеринославе в гражданскую войну. Ей-ей, думаю, нацепи на Федю кожаную куртку да покрой его шевелюру барашковой папахой с красной лентой, и получусь я сам двадцати годков от роду. И Варька на мою старуху в молодости смахивает. Разве что та с косами по тогдашней моде ходила. Длинные такие косы. — Старик остановился на мгновение, потом спохватился: — Ох, что-то я глубоко забрал…
— Ничего, ничего, — подбодрил Воронов, — продолжайте.
— Одним словом, пришла к Варьке любовь, которой суждено закончиться законным браком. Я уверен, что суждено, хоть как раз в этом деле загвоздка и вышла. Стал я примечать, что Варюха стала одна домой с гуляний приходить. Спросил: «Не заболел ли Федя?» «Нет, — отвечает, — здоров. Только дела мне до него нет». «Это почему ж, — спрашиваю, — нет?» — «А потому, что он предатель, глаза б ему выцарапала». Повернулась и пошла. Ну, я старался ее расспросить, что да как. Ничего толком не добился, только получил газетку. Небольшая такая газетка, для внутреннего интереса у них на заводе издается. Но все в ней, как в настоящей, только что про международные дела не пишется. На обратную сторону поворотил газету и вижу: одна заметка обведена красным карандашом и почти у каждой строчки тем же карандашом наставлены вопросительные знаки. Чую — Варькина работа. Стал читать. А заметка, оказывается, про нее же и написана, про то, как все молодые ребята в цехе постановили стать коммунистической бригадой, и все шло хорошо, норму перевыполняли, на лекции в Дом культуры ходили, и вот Варька — написано — то согласное движение нарушила. Норму-то выполняла, а лекциями начала пренебрегать. В Дом культуры ходит, но только не в ту залу, где научный разговор, а туда, где танцы. И мало того, она еще, оказывается, с каким-то чертежником из ихнего заводоуправления не просто вальсы или мазурки выводит, а, как их там, англичанские эти бешеные танцы выкаблучивает.
— Рок-н-ролл, — улыбаясь, подсказал Воронов.
— Вот, вот, — сказал старичок. — Я все хочу запомнить, да с мотороллером путаю. Словом, за этот рок и клеймила Варьку заметка. Мол, никак ее поведение коллектив устроить не может. Дочитал я, глянул на подпись и обомлел: «Ф. Пескарев». Это как раз Варькиного ухажера фамилия. Тут уж, как говорится, без поллитры не разберешься. Решил выслушать обе стороны, как учит юриспруденция. Начал с Варьки. Но то ли в ней бойкий нрав ее мамаши стал просыпаться, то ли сильно уязвил ее Федя своей заметкой, наслушался я от нее таких нелестных слов по его адресу — ужас. А вот суть дела — почему у них переписка через газету пошла — не уразумел. Решил с Федей потолковать. Отправился к ним на завод, дождался, пока смена из ворот начала выходить. Вижу — Варька. Я газеткой загородился. Потом смотрю, среди компании ребят шествует Федя. Поманил я парня, стал его выпытывать. И выяснилась вот какая картина.
Старичок сложил вчетверо лежавшую на коленях газету и продолжил:
— Все шло у них нормально. Как они включились в движение за коммунистические бригады, стали на лекции ходить. Сначала Варьке нравилось, даже в тетрадку записывала. А потом начала зевать, голову Феде прикладывала на плечо и наконец наладилась со средины удирать — пойду, мол, в вестибюле посижу. Там ее этот чертежник и подцепил. «А может, лекции и впрямь невеселые были?» — говорю я Феде. «Да, не очень, — соглашается. — Поначалу интересно, а потом в дебри полезли. Я уж сам подумал: если по-серьезному, так надо бы и экзамены сдавать и чтобы целеустремленно, как в институте, а если для цели общего развития, так на кой черт лекторы формулы на доске пишут?» — «А в Доме культуры говорил про это?» — спрашиваю. «Постеснялся». Ага, думаю, ты постеснялся, а Варька — девушка самостоятельная, она враз порешила. Но эти соображения держу при себе и дальше пытаю: «Что ж они с чертежником выделывали на танцах англичанским манером?» А он: «Да ничего особенного. Просто администрация больше любит, когда степенное танцуют — полонез или миньон, ну изредка польку-бабочку, фокстрот какой довоенный». Я спрашиваю: «Так, может, они с чертежником миньоны да полонезы решили прикончить? Молодые, может, им хочется повеселее». «Известное дело, — отвечает, — я б сам этот пенсионный миньон в жисть танцевать не стал». «Так чего ж ты, дурень, к девке-то пристал? — это я Феде говорю. — Выходит, она никак вашему коммунистическому движению поперек не становилась. Просто, как я считаю, головотяпов из вашего Дома культуры критиковала при помощи танцев». А Федя помолчал и говорит: «Да я, в общем, тоже так считаю. Я ведь даже заметку забрать хотел, потому что написал ее главным образом через этого проклятого чертежника. Он ей в обед очередь в столовой занял, она и пошла к нему. А я, как дурак, стоять остался. Опомнился, конечно, прибежал в редакцию, а там руками развели — поздно, газета уже печатается». Вот так и наступил у ребяток моих душевный кризис. Он, Федя-то, как потом выяснилось, много раз у Варьки прощения просил. А она: «Не хочу на словах. Ты меня перед всем заводом осрамил, так пиши опровержение. И чтоб по величине не меньше ложного обвинения». А как Феде такое написать? Это не две нормы на станке выполнить. Я уж, признаться, тоже вечерами сидел, пробовал сочинять, да не выходит. И все теперь думаю, как же им помочь. Особенно, если парочку влюбленную увижу, вроде той, что давеча тут сидела. Хочется, чтобы и к моим ребятам согласие вернулось.
— Да, история, — сказал Воронов. — А что, если Феде просто написать в газету, что пора в Доме культуры дело с лекциями наладить? И с танцами — чтобы повеселей. Не знаю, как там с миньоном, а вот лекции определенно можно сделать интересными. Я бы сам с удовольствием прочел из физики что-нибудь, из ракетной техники.
— Да ну? — радостно удивился старик. — А танцы что — музыку хорошую играть надо. Парни и девчата сами решат, как танцевать. Нас в молодости никто не учил, да так отплясывали — пыль столбом.
Воронов достал записную книжку, повернулся к свету, записал свой телефон и фамилию, вырвал листок, протянул старику.
— «Инженер-подполковник Воронов Дмитрий Васильевич», — прочел тот вслух. — Ага, и телефон есть. Конечно, зря мы вас беспокоить не будем. Но если что… — Старик поднялся. Он оказался невысоким, щуплым, Воронову приходилось смотреть на него сверху вниз. — Эх, — спохватился старик, — говорю, говорю С вами, а кто сам есть, не представился. Горпенко я, Максим Дорофеевич. Год назад — мастер по кассовым аппаратам, а теперь, — он почему-то показал сложенную вчетверо «вечерку», — а теперь пенсионер.
«Странно, — подумал Воронов, когда вернулся домой, — странно, после разговора со стариком мне бы уж непременно надо поговорить с Ниной. А я молчу». И, уже лежа в постели вдруг сказал:
— Ты знаешь, Варька танцует англичанские танцы. И еще она не любит скучные лекции.
Нина удивленно подняла голову:
— Варька? Какая Варька?
— Маленькая, токарь она.
— Это, наверное, сказка? — сказала Нина, не глядя на него. — И у Варьки, наверное, станок из хрусталя, да?
— Из хрусталя, — согласился Воронов и, словно отгораживаясь от того, что мешало, тревожило, подхватил придуманное: — Она вытачивает на нем маленькие звездочки и по ночам развешивает на небосводе. А звездочки всю ночь высматривают, всем ли людям хорошо. Если заметят непорядок, рассказывают об этом старому мастеру по кассовым аппаратам, и он делает так, чтобы снова было хорошо.
Нина взглянула на мужа и опять отвела взгляд.
10
— А я, признаться, не думал, что Воронов так в нашем хозяйстве сможет разбираться, — сказал Веркин.
— Как так? — спросил Ребров.
— Я зашел давеча в бокс, а он подачу проверяет. И с форсункой беседует, будто с живым существом. Чудно.
Они стояли с подветренной стороны стендового домика, возле красной пожарной бочки. Был вечер, сумерки по-весеннему густели неохотно, и вечерняя заря, несмотря на поздний час, горела вполнеба тихим малиновым пламенем.
Первый день испытаний установки был хлопотным. С утра долго налаживали аппаратуру. Ребров намучился с главным осциллографом: как назло, именно в это утро он забарахлил. Потом Веркин обнаружил неисправность в измерителях тяги — подтекала гидрожидкость. Пришлось сменить отвертки на гаечные ключи. Ребров думал, что Воронов станет сердиться, но тот сам всех успокаивал: «У нас не завод, не полк, все может случиться». В комбинезоне, с руками, вымазанными маслом, он был совсем не таким, каким его привыкли видеть в академии. Ребров вспомнил починку телевизора и поморщился: зачем было рисоваться перед ним?
Пока тянулась вся эта канитель, Букреев, оставшийся на кафедре за Дроздовского и посему приехавший посмотреть на первый запуск, топтался возле домика или сидел в аппаратной. Потом безделье ему надоело, и он укатил в город, сказав Воронову, что целиком полагается на него, просил только позвонить, как и что.
К пуску двигателя приступили в пятом часу. Ребров подошел к щиту управления и отвернул топливные вентили. Когда стрелки на указателях дрогнули, качнулись вправо, он нажал кнопку воспламеняющегося устройства. За зеленым стеклом бокса громко ухнул первый выхлоп, и бетонный домик мелко задрожал. На уши навалилось что-то мягкое, стало невозможно говорить. Ребров обернулся и увидел по-разному расплывшиеся в улыбках лица: сдержанно улыбался Воронов, восторженно Веркин, а механик Бещев — равнодушно. Потом Ребров увидел, как Воронов склоняется над осциллографом. Лицо его стало сразу серьезным. Он оттолкнул Веркина и шагнул к черному ящику. Там за стеклом по бумажным барабанам из-под перьев бежали извилистые ручейки графиков. Воронов выпрямился, показал рукой на основную установку, блоки которой были расставлены на столе и на невысокой полке, тянувшейся вдоль стены. Ребров кивнул. И тут вроде было все в порядке: напряженно светились зеленые и красные глазки контрольных лампочек, чутко подрагивали стрелки гальванометров.