Воронов взглянул на часы и сложил руки крестом. Это значило: пора выключать двигатель. После грохота, способного, чудилось, разнести бетонные стены бокса, тишина показалась не менее оглушающей. Она подступала медленно, оттесняя легкий звон в ушах.
Веркин и Бещев пошли в бокс осматривать двигатель. Казалось бы, долго ли он работал — около минуты, — а сколько бумаги успели исчертить перья! Чтобы расшифровать тонкие дрожащие линии графиков, придется просидеть добрых полдня. Но это что! Вот испытательная установка нащелкала — повозишься. У нее не было раскодирующего устройства, системы, которая бы переводила каббалистический язык дырочек-отверстий, пробитых на серпантине бумажных лент, в обыкновенные цифры, означавшие по особому коду правильность работы аппаратуры, и людям, сматывающим ленту с барабанов, все предстояло сделать самим. И не только это. Главное — по показаниям других приборов, графиков и осциллограмм получить ответ на вопрос: правильны ли вороновские теоретические положения, по которым за отведенное время якобы можно проверять вдвое больше характеристик оборудования, чем обычно. А попросту — быть вдвое увереннее, что ничего на ракете не откажет и она точно достигнет цели.
На «ликвидацию последствий запуска», как выразился довольно посвистывавший Веркин, ушло два с лишним часа. И вот только теперь, в сумерках, им удалось выйти из домика и не торопясь, со смаком покурить.
— Как тут погода на дворе? — послышался из дверей голос Воронова. — Ух, воздух какой! И заря — как пожар! У нас старики в деревне примечали: вёдро будет, только с ветром.
— В такую зорьку на тягу бы сходить, по вальдшнепам, — мечтательно сказал Веркин. — Самое время.
Ребров хмуро, словно недовольный пустым разговором, обернулся к Воронову:
— Завтрашний запуск сейчас будем готовить?
— Да вроде мы сегодня без обеда. Отложим, а? — сказал Воронов и чиркнул спичкой. — Кстати, как вы думаете, не лучше ли прерваться на денек? Надо бы материал обработать, может, подправим что. А послезавтра сразу начнем с максимальных тяг.
— С максимальных? — Веркин вопросительно взглянул на Реброва. — А датчики?
— Что датчики? — не понял Воронов.
— Пустое, — сказал Ребров. — Это наше дело. А вы и вправду начинайте обработку. Так вернее.
Веркин выразительно вздохнул, щелчком пустил окурок в пожарную бочку и пошел в домик. Сборы были недолгими. Погасили свет, опечатали помещение и, сдав его под охрану часовому, зашагали к ребровской машине.
Вопрос Веркина насчет измерителей расхода топлива на максимальном режиме работы двигателя был не праздным. Веркин давно уже говорил Реброву, чтобы тот выписал измерители со склада. Но испытания начались, а измерителей все не было. Только после сегодняшнего замечания Веркин понял, что у начальства, видимо, свой план.
Мысль об измерителе принципиально новой конструкции засела в голове у Реброва давно. Как-то вечером он долго ходил по центру, потом на улице Горького зашел в кафе и одиноко устроился в углу. Вспомнилась Марта. С ней было трудно, но она ее скрывала ни своего недовольства, ни своей любви. Все чего-то ждала. Наверное, чуда, перевоплощения его, Реброва. Не дождалась. А Нина? С Вороновым ей, должно быть, хорошо. Но зачем тогда ей он и эти встречи? И для него… То ли это счастье, о котором мечталось в юности?
Ребров водил тупым концом авторучки по скатерти. Официантка подошла и с минуту топталась у стола, глядя на ручку. Боялась, наверное, что клиент запачкает скатерть чернилами. А Ребров вдруг схватил из стаканчика салфетку и, прорывая пером мягкую, как вата, бумагу, стал рисовать схему.
Странно все это пришло в голову. Не как техническое решение, а как результат размышлений о Нине. Он даже вывел в углу салфетки круг и внутри написал: «Воронов». И рядом, словно на другой чаше весов, нарисовал основные блоки измерителя. Пусть главное будет вороновским, думал он. Но рядом будет что-то и его, Реброва. И когда они кончат работу, можно будет сказать Дроздовскому: довольно мне, товарищ начальник, лабораторией командовать.
После первого испытания Воронов два дня занимался обработкой результатов и изменениями в схеме. И у Реброва за это время дело подошло к концу. Правда, не все получилось, как хотелось, но зато электронная часть измерителя удалась. Ребров хотел похвастаться, но сдержался: устраивать сюрприз — так устраивать. К счастью, у него выкроился на монтаж еще целый день: Воронов почему-то не мог ехать на стенд.
Они встретились в коридоре. На вопрос Реброва о продолжении работы Воронов ответил: «Через день». «Заболел он, что ли?» — подумал Ребров, заметив, что Воронов говорит насупившись, не поднимая глаз. Вздохнул, собрал в ящик приборы, погрузил в машину и уехал с Веркиным и Бещевым на стенд.
А Воронов долго ходил по коридорам, пока не забрел в читальню, не нашел удобный стол у окна. Он не читал, не писал. Сидел и смотрел в окно, на улицу. Видел: грузовик проехал, на тротуаре девочки играют в классы, дерево вон какое кривое, изломанное. Потом снова всплыло то, отчего сразу стало невмоготу.
Кабинет полковника Полухина, заместителя начальника факультета. Мягкий ковер на полу, и солнечный зайчик посередине. Точно посередине. И рядом начищенный ботинок Букреева — сидит в кресле и слушает, что говорит начальство. Воронов тоже сидит в кресле и тоже слушает. Но думает почему-то о Букрееве. Не выбрали бы секретарем парторганизации — и не был бы он здесь. А так вот сидит, а потом заговорит таким тоном, словно всю жизнь разбирал семейные неурядицы.
А Полухин? Воронов чуть повернул голову. Заместитель начальника факультета, похоже, отгораживался своим огромным столом, прятался за ним. Но светлые глаза на желтом, будто после болезни, лице смотрели строго, не мигая. Полухин говорил и вертел в руках красно-синий карандаш. В такт тихим, почти добрым словам, казалось, зажигался светофор — красный, синий, красный, синий. Да, а Полухин, облеченный высокой должностью, в таких делах понимает? Хорошо понимает? Чувствует моральное право судить?
Воронов заерзал в кресле: мягкое, глубокое, а какое неудобное. Провел рукой по лицу, словно хотел разогнать надоедливые мысли. Зачем мучиться: понимают они или не понимают? Хоть бы и не понимали. Если на зимовке нет врача, начальник не станет раздумывать, имеется у него докторский диплом или нет, сам начнет лечить. Заразу надо выводить, и хорошо, если в зародыше. Заразу? А на кого, собственно, может повлиять, что у него, инженер-подполковника Воронова, «не все ладно в семье», как говорит Полухин? В семье. А что такое семья? Они зарегистрированы с Ниной в загсе как муж и жена. Но в брачном свидетельстве не написано, что супруги должны непременно любить друг друга. Там ничего такого не написано: просто «муж» и «жена». И можно каждому гулять по Арбату с кем захочется, и можно смеяться над листочком бумаги с отстуканными на машинке словами. Тем более что листок без подписи, анонимка. Взять бы да порвать. Порвать! Однако ни Букреев, ни полковник этого не сделали. Для них это сигнал. А на сигналы надо реагировать. К тому же серьезные. Если сигнал набрать флагами, как делают моряки, наверное, было бы очень красиво, — много разноцветных флагов. А расшифруй их значение — и получится, что он, Воронов, во-первых, давно порывался уйти от семьи и фактически не жил с женой, во-вторых, все это у него неожиданно рухнуло, так как другая женщина, которую он преследовал, обладала высокими нравственными качествами, в-третьих, он создал невыносимые условия для своей законной жены — боже, так и написано: «законной» — и, наконец, в-четвертых, он неправильно относится к своему товарищу по работе инженер-майору Реброву, к которому дико — опять же так и написано: «дико» — ревнует свою жену только по подозрению.
Вот какой сигнал был поднят на факультетской мачте. Много-много разноцветных флагов.
Полухин, видимо, заканчивал свою речь. Он уже затронул и положительные качества Воронова как преподавателя, и важность борьбы за чистоту морального облика офицера, и «ряд случаев», когда «своевременное вмешательство общественности помогало сохранить здоровую семью».
— Хотелось бы знать, товарищ Воронов, что вы сами по этому поводу думаете, — подвел итог Полухин и умолк.
«Он всегда ко мне по имени-отчеству обращался, — подумал Воронов. — А сейчас официально. Но дело-то как раз совсем и неофициальное. Сугубо личное дело». Потом спросил себя: «Может, Полухину неловко о таком говорить? Или наоборот — интересно?»
— Мне бы хотелось узнать, товарищ полковник, — резким голосом сказал Воронов, — чем вы считаете эту бумажку: клеветой или непреложным перечнем фактов? — И тут же подумал: «Фу, как грубо и нервно! Волнуюсь, будто в чем-то виноват. Вот, руки задрожали. А разве я неправильно себя вел? Оскорбил Нину? Или Реброва? Я ведь даже не сказал ему ничего».
— Так ведь факты есть, в том-то и дело, — сказал Полухин негромко, словно извиняясь. — Иначе мы бы вас и не вызывали. — Он снова завертел карандаш. — Как вы, например, объясните, что добиваетесь получения квартиры, хотя прописаны на площади родителей жены — и достаточной на четверых площади. Это совпадает с тем, что здесь говорится. — Полухин указал на анонимку.
Воронов нервно теребил полу кителя. Он чувствовал, что уже вконец разнервничался. Сразили эти «достаточные на четверых» квадратные метры. Значит, перед тем как его сюда вызвать, Полухин изучал личное дело. Под определенным углом зрения изучал. И оказалось, что площадь родителей жены — улика против него, будто он действительно виноват, что живет в их квартире. И вообще, виноват в том, что кто-то написал про него анонимку, в которой Полухину и Букрееву надо разбираться.
Он начал говорить, и голос его срывался. Со стороны казалось, что он вот-вот заплачет.
— Я ничего не добиваюсь, товарищ полковник. Просто, когда составляли на кафедре списки по жилищным делам, я сказал, что бесквартирный. Квартира-то, верно, не моя — тестя.
— Вас в список записали?