Зуев полез в боковой карман кителя и вынул сложенный вдоль листок. Протянул старшему Реброву. Николай еще сильнее побледнел и почти выхватил письмо. Алексей сорвался с места, мгновенно оказался у стола, сзади брата.
На листке вслед за обычными обращениями значилось:
«После опубликования корреспонденции под заголовком «Кто был свидетелем гибели героя?» в редакцию пришел житель деревни Шаборы Горбановского сельсовета тов. Базунок В. С. Он сообщил, что в июле 1943 года был свидетелем ожесточенного воздушного боя советского истребителя с тремя фашистскими самолетами. Советский летчик уничтожил двух стервятников, но был сбит. Его самолет упал в месте, указанном в вашем письме.
Обо всем этом нами был извещен райвоенком. Неделю назад вместе с офицерами военкомата сотрудники газеты выезжали на место, примерно обозначенное тов. Базунок В. С. Самолет обнаружен не был. Однако при опросе местных жителей удалось установить, что сведения, указанные тов. Базунок В. С., являются верными. Стало известно, что останки летчика, и даже, как рассказывают, Героя Советского Союза, были похоронены братьями Полозовыми, погибшими во время гитлеровской оккупации незадолго до прихода наших войск. Поиски могилы летчика будут продолжаться. О ходе их вы будете уведомлены».
Николай встал и, держа в вытянутых руках письмо, почему-то быстро обернулся и посмотрел на брата. Алексей хотел сказать, что нужно скорее ехать, но полковник опередил его:
— Сегодня я вылетаю на место. Командировка в кармане. И собственно, я пришел сюда затем, чтобы пригласить вас с собой.
Полковник замолчал, вопросительно посмотрел на Полухина. Тот стоял за своим столом, слушал внимательно и даже с гордостью, как будто он уже обнаружил самолет и вызвал сюда газетчика, а теперь, пять минут назад, подписал ему командировку.
— Так как? — спросил Зуев.
— Я думаю, надо ехать, — поддержал Полухин. — Как у вас с работой, товарищ Ребров?
Вопрос относился к Николаю. Он ответил не сразу. Алексею показалось, что брат колеблется.
— У нас эксперимент в разгаре, — старший Ребров нерешительно посмотрел на Полухина. — Завтра ответственные испытания. Может быть, брат поедет?
— Вероятно, придется опознавать что-либо, — резко вставил Зуев. — Николай Николаевич старше, больше помнит отца.
Снова воцарилось молчание. Алексей с тревогой смотрел на брата. Снова заговорил Николай:
— Нет, сейчас не могу. Приеду позже.
— Немного позже, — подхватил Полухин, недовольный, что разговор в присутствии корреспондента принимает не ясный ему, но определенно неприятный поворот. — А вы, конечно, сможете поехать, — обратился он к Алексею. — Идите в строевой отдел. Я позвоню, чтобы выписали отпускной билет, и сообщу начальнику курса.
Братья недолго постояли в коридоре — встревоженные, хмурые, отчужденные.
— Если что, дай телеграмму, — сказал Николай.
— Дам.
— Срочную?
— Срочную.
— Я тоже прилечу, — сказал Николай.
— Как хочешь, — сказал Алексей и почти бегом, не оглядываясь, бросился прочь.
12
Когда Воронов утром пришел в лабораторию, ему сказали, что Ребров с Веркиным и механиком Бещевым уже уехали на стенд. Воронов удивился — он ведь не опоздал. Переспросил, услышав более определенное: «Уехали часов в восемь. Так Ребров распорядился».
Воронов заказал машину и, сердитый, забрался на заднее сиденье. Однако мысли быстро перешли к предстоящей работе, и он повеселел. Даже ранний отъезд Реброва не казался обидным — человек трудится, старается. «Пораньше… наверное, решил все приготовить. Приеду, и можно сразу начинать. Странно все-таки связала нас судьба с этим Ребровым. Еще эта анонимка…» Мысль о письме вернула было Воронова к невеселым думам, но он их решительно отогнал: «Работать, работать, и все образуется».
Из стендового домика доносилось жужжание дрели, звонко раскалывали воздух удары молотка. В темном прямоугольнике двери Воронов увидел Реброва. Тот был в новеньком синем комбинезоне; стоя на коленях, что-то прилаживал к стене. В глубине угадывалась фигура Веркина.
Воронов удивился: открытая дверь вела в закуток, которым до сих пор не пользовались. Аппаратуру там не ставили, потому что поблизости располагались топливные баки, да и других помещений пока хватало. Воронов, однако, решил не вмешиваться — мало ли что Реброву там понадобилось. Даже спросил вместо обычного утреннего приветствия еще издалека:
— С новосельем, Николай Николаевич?
Ребров щурился от яркого, бившего в глаза солнца.
— Как видите. Добрый день.
— Сие что означает? — Воротов показал на сооружение, с которым возились Ребров и Веркин, с виду похожее на топливный расходомер, но какой-то замысловатый и к тому же самодельный — этого не мог скрыть даже блеск черного лака на кожухе.
— Изобретение Николая Николаевича. Новейшее! — с удовольствием пояснил Веркин.
Ребров поднялся с колен и вышел из домика. Встал рядом с Вороновым, губами жадно вытянул из пачки сигарету. Стал пояснять. Да, действительно, это его новая придумка. Старые расходомеры — дрянь, источник ошибок, вот он и сделал. Схема электронная, с фотоэлементом и выходом на самописец. Так что теперь на установке все характеристики будут записываться, как при запуске спутника, — модерн и прогресс. А самое главное — побыстрее удастся провернуть нудные измерения с топливными форсунками.
Ребров выжидательно посмотрел на Воронова. Тот стоял, держась рукой за подбородок, глядя в землю. Пожалуй, в эти минуты больше всего проступила, стала почти осязаемой их несхожесть. Ребров — весь напряжение, азарт. И рядом Воронов — само степенство, незыблемость в решениях, расчетливая задумчивость в вопросах неясных или спорных.
— Так, — проговорил наконец Воронов. — Значит, прежде чем начинать эксперимент, мы должны испытать вашу штукенцию?
— Фью! Я бы не предлагал, если бы она была зеленая.
— Уже два раза пробовали, — вставил Веркин, незаметно подошедший сзади.
Воронов посмотрел на техника и внезапно почувствовал, что этот парень во всем за Реброва. Во всем, что бы тот ни сделал, что бы ни сказал. Воронов и раньше подмечал, но как-то не придавал значения. А тут вдруг все проступило настолько очевидно, что Воронов подумал: «Если можно быть за Реброва, значит, можно быть и против того, кто не с ним. Интересно, уж не судачат ли они про меня, когда остаются одни? Смеются, поди. И сейчас смеются. Собрали втихомолку прибор и смеются».
— А как же с тарировкой? — спросил Воронов и опустил руку; до этого он все еще держал ее у подбородка. — Как мы узнаем, что прибор дает верные показания?
— С тарировкой? — нервно переспросил Ребров. — Я проверял, со старыми расходомерами сходится. Но нужен, я понимаю, акт.
— Вот именно. Дроздовский скажет — липа.
— Так акт мы сейчас и соорудим, — оживился Ребров. — Прямой смысл, а? Не будем отступать от принятых решений. Хотя чего мы тут? Пошли, сами посмотрите, что да как.
Потом Воронов тысячу раз проклинал тот шаг, который он сделал, направляясь к стендовому домику. Но он его сделал. А почему было не сделать? Не воспользоваться новым и, может быть, очень хорошим прибором, даже если этот прибор сделал человек, так осложнивший своим появлением его, вороновскую, жизнь? Ведь речь в данном случае шла не о личных неудовольствиях, а о науке; кто станет пренебрегать математическим выводом по той причине, что автор его несимпатичен?
В каморке с бетонными стенами было сумрачно. На полу валялись обрывки проводов, пахло канифолью от недавней пайки. Ребров кивнул Веркину, и тот быстро включил измеритель. В стеклянных капиллярах янтарно светилось горючее. Где-то под кожухом уровень его ловил тоненький луч фотоэлемента. Ровно, как майский жук, гудел трансформатор; гудение словно подтверждало солидную, надежную работу прибора.
Ребров предложил параллельно включить стандартные измерители. Это заняло минут двадцать. Потом он отослал Веркина в главное помещение домика, где находился пульт управления. Слова Веркина, приглушенные стенами; растянутые эхом, напоминали выкрики крупье: «Семьдесят пять, семьдесят три, семьдесят…» Цифры сходились, и к тому же ребровский прибор показывал точнее — с сотыми долями.
Воронов махнул рукой:
— Ладно, давайте начинать.
Ребров, обрадованный, первым побежал к пульту. Воронов пришел следом, уткнулся в тетрадь с рабочими записями. Он решил еще раз проверить методику опыта. Законченная в последние дни, она ему нравилась. Он мысленно даже похвалил себя, что не распустил нюни, не поддался неврастеническим мыслям после разговора в кабинете у Полухина. Довольный собой, посмотрел на широкую спину Реброва, стоявшего у распределительного щита. Сильный, в комбинезоне, ловко облегавшем фигуру, тот чем-то напоминал бравого актера из фильма «про военных». И странно — без сожаления, как о ком-то чужом, Воронов подумал о Нине: такого можно полюбить.
Он по-простецки завидовал ребровскому новенькому комбинезону, его новой, отлично сидевшей фуражке. Сам он часто ловил себя на том, что у него фуражка никогда не держится на голове, как надо: то ли надевать ее не умел, то ли военторговские мастера не брали на учет такие головы, как у него. По воскресеньям, одеваясь в штатское, он выглядел куда привлекательнее. В довершение неделовых, быстро промелькнувших мыслей Воронов отметил, что и голова у Реброва под фуражкой недурственная — вон какой приборище отгрохал, и вроде бы мимоходом. Придумал и сам сотворил; ему бы в конструкторском бюро работать, а не здесь, с паяльниками.
Размышлять дальше Воронову не пришлось: к опыту было уже все готово, Ребров с Веркиным стали на свои рабочие места. Решили вести измерение поочередно — стандартными расходомерами и новым прибором, а завтра, после обработки измерений, если результаты будут нормальными, полностью перейти на ребровское изобретение.
На приборном пульте засветились зеленые огни. Через дверь, открыту