Рассказ
1
Стол в хате был небольшой, как раз по размеру зеленой карты-двухверстки. Дорохов расстелил карту, расправил ладонями и сидел неподвижно, уставясь на цветные линии, кружки и ромбы. В их расположении он открывал новые зависимости, не приходившие ему в голову час назад, когда он разрисовывал карту, слушая хрипловатый басок комбата.
За спиной, возле печи, возилась старуха — передвигала чугуны, что-то бормотала. Дорохов поначалу прислушивался, потом перестал. Но сохранилось ощущение необычности происходящего: оказывается, рядом с ним, с его военными заботами, могла исполнять свое извечное дело пожилая женщина в белом платке. Он косил глазом в правый угол карты и находил прямые буквы слова «Брянск»; до города оставалось не так уж много: восемьдесят — сто километров.
Войне шел третий месяц, а танковая бригада, в которую Дорохов попал еще в июне, только вступала на поля битвы. И эта карта, расстеленная на деревенском столе, была первой, на которую он, командир роты, нанес обстановку, отчетливо понимая, что синий цвет означает не какого-то противника вообще, как было всегда раньше, а настоящего врага.
Их долго продержали на формировке. С завода, куда за неделю до начала войны приехали получать новые танки, тридцатьчетверки, было приказано двигаться не к границе, а в обратную сторону, под Воронеж, и там потекла будто бы прошлая, довоенная жизнь — с занятиями, стрельбами, проверками матчасти, разве что и занятий и стрельб стало в два раза больше, и в подразделениях все перемешалось — не поймешь, где свои, а где из других частей или совсем новички.
На окраине городка нарыли препятствий, наставили укреплений, и целыми днями, вздымая пыль, танки утюжили землю. Дорохову удалось добиться, чтобы при нем остались все его старые механики-водители, но в виде платы за это ему приходилось проводить в поле целые дни, от восхода до заката, помогая обучать курсантов танковых училищ, которыми пополнили роты.
Когда отправят на фронт — не говорили. Дорохов каждое утро с затаенной надеждой глядел на комбата, ожидая, когда тот объявит: «Все, хватит». Знал, конечно, — решает не комбат, но от кого еще мог услышать такое? И вот они здесь, в брянских лесах, таких просторных, таких мирно-зеленых, что, не будь перед глазами карты с синими и красными линиями, с кружками и ромбами, впору считать, что и войны никакой нет. Вот и приказ начинается словом «двигаться» — снова марш, как и день назад, когда шли по булыжному большаку от станции после разгрузки.
Дорохов вздохнул и сложил карту; прошелся по скрипучим половицам, по светлым пятнам от низкого, заходящего солнца и взялся за скобу двери.
Хозяйка, заметив, что постоялец уходит, засуетилась:
— Куда ты? Я вот наварила… И солдат бы своих позвал.
Есть Дорохову не хотелось, да и не время, но уйти просто так, сразу он не мог. Вспомнилось: старуха рассказывала, что оба сына ее в армии, — наверное, все думает, как они там, сыты ли. Все матери так думают.
— Не беспокойтесь, хозяюшка, — сказал он. — Вернемся, тогда…
Старуха секунду молчала, потом сняла с полки каравай хлеба; протянула Дорохову и быстро перекрестила:
— Храни тебя царица небесная…
До танков было недалеко, они стояли по другую сторону улицы, под высокими березами, еще и накрытые для маскировки ветками с темной, уже увядшей листвой. Несколько бойцов, собравшись в кружок, курили. Дорохов протянул каравай:
— Возьмите, пригодится.
Танкисты следили за ним взглядами, пока он шел вдоль строя машин. Из люка выглянул белоголовый боец в распахнутом комбинезоне, он улыбался широко и безмятежно, и Дорохов, сам не зная почему, тоже улыбнулся в ответ. Теперь он чувствовал, что хмурая настороженность, почти тревога, которая охватила его там, в хате, отступила, ему хотелось двигаться и говорить.
Следующий танк был с номером «3», сержанта Кожина, он и сам стоял на броне, раздвинув жухлые ветки, и Дорохов, все еще не прогоняя улыбки, спросил:
— Как дела, командир? Готов?
Слово «командир» Дорохов подчеркнул специально, и Кожину, еще недавно значившемуся в списках механиком-водителем, это явно понравилось. Он затоптался смущенно, не зная, то ли спрыгнуть на землю, то ли остаться наверху, раз Дорохов идет мимо.
Угловатый, молчаливо-сосредоточенный, Кожин был из тех, кто пришел в роту еще перед войной; до призыва работал на большом заводе где-то на Урале, а еще раньше беспризорничал, кочевал по детским колониям. Поначалу в нем странно уживались исполнительность и беспричинное своеволие, и Дорохову пришлось повозиться, пока в характере Кожина не стала преобладать спокойная деловитость человека, определившего наконец свое место в жизни. Когда заново формировались экипажи, Дорохов предложил повысить Кожина в должности. «Воевавших командиров танков у нас все равно нет, — говорил он комбату. — А за этого я спокоен: из пушки стреляет — дай бог, если что случится с машиной — тоже будет на высоте». Комбат согласился. Механиком-водителем в экипаж Кожину дали молоденького курсанта Спицына. Длинный, худющий и нескладный с виду, он на удивление быстро научился водить машину так, что ему завидовали старослужащие. Вообще «курсачами» Дорохов был доволен, вот только как теперь покажут себя? Своих-то, старичков, он знал по учениям. Хоть и не война, а все-таки…
Командиров взводов вызывать не пришлось. Они стояли поодаль — вечной неразлучной троицей, как и явились из танкового училища. Их, этих троих, отличал какой-то особый лоск в одежде, его не могли вытравить ни пыль танкодрома, ни теснота эшелонной теплушки. Вот и теперь они вытянулись перед Дороховым, туго перетянутые ремнями, в начищенных до блеска сапогах. «Служаки! — подумал Дорохов. — Нашего бы политрука еще сюда, тоже всегда был, как с картинки».
Где теперь политрук, Дорохов не знал: месяц назад снова послали на завод, за танками, и он не вернулся — эшелон разбомбили. Жив ли хоть? Если бы знать! Если бы знать и другое: где Клавдия с Сережкой? О них Дорохов тоже ничего не слышал с тех пор, как жена уехала за сыном в санаторий. В тот городок, где формировались, ему чудом переслали открытку-фотографию. Клава стояла, обняв Сережу, а сзади красовалась каменная ваза с цветами. Клава улыбалась. На обороте карточки она написала, что они ждут Дорохова в Крым и что все замечательно… Он посылал письма во все концы, телеграфировал. Клавдии нигде не было. Видно, как только началась война, она кинулась домой, в местечко подо Львовом, а там… может, там ее встретили немцы.
Фотографию Дорохов носил в кармане гимнастерки; вспомнив о ней, сразу становился задумчив и, если было возможно, уходил от людей. Сейчас он сделать этого не мог: командиры взводов стояли перед ним, и он должен был уточнить боевую задачу.
Прибежал посыльный, передал напоминание комбата: в двадцать ноль-ноль выступать, как договорено. Напоминание было лишним, Дорохов уже все успел сказать взводным: рота идет первой, глухим проселком, по направлению к деревушке Мариха, затерявшейся в лесах на краю небольшого островка пахотной земли. Пока было ясно, что это — обходный маневр, что так батальон, не навлекая на себя авиации, сможет перерезать шоссе, но, что придется делать потом, Дорохов ясно себе не представлял, как не представлял, возможно, и комбат, и может, потому напоминал, нервничал. Эта внезапно пришедшая мысль разозлила Дорохова, словно бы суетливость комбата бросала тень и на него, выставляла в плохом свете перед стоящими рядом командирами. И будто сердясь на них, будто эти трое были виноваты в том, что война именно такая, а не другая, он сказал хмуро:
— Вопросы потом. Дайте людям последние указания, и — по машинам.
2
К Марихе вышли в темноте, остановились на опушке, за огородами. Впереди, на фоне неба, недлинным рядом темнели избы, за ними тянулся луг, а дальше — берег узкой речки, может, просто ручья.
Оказалось, в деревеньке расположились остатки сильно изреженного стрелкового батальона, с боями отходившего от районного центра — он был километрах в двадцати западнее. Усталые пехотинцы радостно здоровались с танкистами, двигавшимися, на удивление, совсем в другую сторону, нежели они.
Неожиданно в темноте раздались слабые звуки моторов: где-то шли танки. Гул нарастал, и вскоре стал явным — танки ходили по дальней стороне поля. Высланная разведка донесла, что это немцы. Свернув с большака, они, видно, устраивались в лесу на ночь.
На нашей стороне никто не ложился. Танкисты собирались группами, переговаривались. Кожин сидел рядом со Спицыным, слушал, как тот удивленно рассуждал:
— Вот уж не знал, что так воевать начнем! Думал, с ходу — бах, бах! А тут прямо, как при Бородине, помнишь: «Потом нашли большое поле…» Только вместо кавалерии — танки.
— Какая разница? — сказал Кожин. — Земля-то одна.
— Одна… А может, их там, за полем, целая дивизия!
Кожин промолчал. Подошел Корнеев, командир танка, «шестерки».
— Сидите?
— Сидим, — ответил Спицын и, размахнувшись, запустил камешком в кусты. Камень прошуршал по листьям, и снова наступила тишина.
— А мы с машиной возились, — сказал Корнеев.
— Бастует? — спросил Спицын и опять поднял с земли камень.
— Да нет. На всякий случай.
— Значит, работяги у тебя в экипаже? Не то что мы?
— Вы тоже ничего, — рассмеялся Корнеев. Он пригнул нависавшую над плечом ветку лещины и зачем-то понюхал большой, дрогнувший у него в руке лист. — Орехов в этом году — сила! Ох, и люблю лесные орехи, мне и грецких не надо!
— Запоминай место, — сказал Спицын. — Отвоюемся, приедешь сюда орехи заготовлять.
— А что, и приеду. У меня мечта с самого детства: определиться по лесному делу. Житуха!
— А меня так в город тянет, — сказал Спицын. — Верно, оттого, что я в лесу вырос. Человеку всегда хочется, чего у него нет.
Кожин слушал разговор и думал о своем. Третьего дня Дорохов забрал из его экипажа наводчика, чтобы заменить кого-то, вышедшего из строя; Кожин, сказал, пока сам управится. Сам… Теперь, раз нет наводчика, придется стрелять самому. При этой мысли Кожин нахмурился и дернул себя за ремешок шлема, словно отгонял заботы.
Небо заволокло тучами, стал накрапывать дождик. Изредка над расположением немцев вспыхивали ракеты.
Кожин залез в танк, сидел на своем командирском месте, размышляя, как бы он поступил сейчас на месте командира батальона. Конечно, ночью глупо завязывать бой, и правильно, что они выжидают. А потом? Потом, на рассвете, надо выйти на шоссе и как следует ударить. Или посильнее нажать в обход поля… Впрочем, нет, так оттеснишь немцев к деревне, поставишь под удар пехоту. Сложное дело!
Он засветил переноску и вместе с заряжающим Насыровым осмотрел боекомплект, протер чистой ветошью прицел пушки. Снизу доносилось легкое посапывание Спицына — механик спал.
— Насыров, — тихо позвал Кожин. — Ты что, тоже засыпаешь?
— Нет. Я думаю.
— О чем?
— Много хороших ребят полегло. Три месяца…
— И что?
— Отомстить, думаю, надо…
Рассвет нехотя разгонял темноту: из леса тянуло сыростью. На высокой ели уселась ворона и громко закаркала, встревоженная неподвижно стоящими танками. Следом за ней заверещало, засуетилось сразу несколько птах. Кто-то снаружи позвал:
— Командира к старшему лейтенанту!
Кожин выбрался из машины и пошел сквозь кусты; за ним потянулись другие командиры экипажей. «Будут ставить задачу», — решил Кожин и ускорил шаг. Ему вдруг вспомнилось, как Спицын сказал, что за полем, возможно, целая дивизия немцев, но это предположение механика и тогда, и теперь ничего не меняло, не было никакого иного выбора, сколько ни думай. И следом Кожину почему-то пришло на память, как на формировке Спицына учили прыгать через гимнастического коня: Корнеев учил, ловкий Корнеев, а потом он, Кожин, вернее, они оба — прыгали и прыгали через обитую дерматином тушу, перелетали через нее, а у нескладного Спицына так ни разу и не вышло, хоть он и был курсантом. «Ничего, — мысленно утешил Кожин не то себя, не то оставшегося в танке Спицына. — Ничего».
Дорохов заговорил без предисловий, то и дело вскидывал руку, сердито и тревожно глядел на часы. Из его приказа получалась такая картина: за полем, на противоположной опушке группа немецких танков и колонна мотопехоты, остальные силы противника ночью продолжали двигаться по шоссе; выходит, немцы намереваются захватить Мариху и укрепиться в ней. План, принятый вместе с пехотным комбатом, был прост: силами роты Дорохова удерживать рубеж, если противник начнет атаковать, а в это время две другие танковые роты вклинятся между деревней и расположением немцев и попытаются их оттеснить, давая возможность пехоте занять прочную оборону.
Дорохов еще несколько минут говорил о сигналах и в конце предупредил, что боеприпасы подвезут неизвестно когда, поэтому следует экономить каждый снаряд. «Слышите, каждый!» — остерег он на прощание и распустил по машинам.
3
Тишину распорол свистящий звук — пролетев над строем танков, позади них, в лесу, с треском разорвалась мина. За ней ударила вторая, и еще, еще — постепенно разрывы слились в сплошной гул. И, словно подпевая этому гулу, словно с охотой и радостью включаясь в грохот разбуженного мира, зарокотал двигатель дороховского танка, потом зашумели другие машины.
Круто забирая влево, пошел номер седьмой, за ним — двенадцатый, командира взвода. Кожин посмотрел вправо и увидел, что, огибая деревню, тоже идут танки.
Поле покато снижалось к речке, и вскоре деревня исчезла из виду. Из люка идущего впереди танка высунулась голова Корнеева, потом он вылез из башни по пояс; Кожин открыл люк и тоже выглянул наружу. В лицо ударил влажный ветер. Извиваясь, строй скатывался к самому берегу, к неглубокой воде. Взводный передал по рации, чтобы танкисты не выглядывали из люков. Кожин опустился вниз.
Машина на секунду задержалась — водитель переключал скорость — и, накренясь на борт, грохоча, вползла на косогор.
Теперь танки уже не тянулись гуськом, они разворачивались, пыля, и застывали один за другим в длинной неровной цепи. Стволы пушек одинаково смотрели в поле, в желто-бурый его простор.
Кожин развернул башню и неожиданно увидел в прицел кресты на бортах приземистых, похоже, квадратных танков. Они шли вперед! Он быстро завращал поворотный механизм, стараясь удержать в перекрестии один из танков, но башня дернулась, и вместо танка в прицеле возник грузовик. Рядом с ним стоял другой, третий — целая колонна.
И, будто полил дождь, вдруг тяжело забарабанило по броне. «Из пулемета шпарят, сволочи, — донесся голос Насырова. Слышь, командир, из пулемета!» В ту же минуту рядом, совсем близко, ударил снаряд. Кожин зажмурил глаза — показалось, что все уже кончено. Но нет, танк стоял! «Вот что значит броня!» — радостно подумал Кожин и уже спокойно приказал Спицыну сменить место, чтобы немцы не пристрелялись.
Танк двинулся и снова остановился. Слышно было, как постепенно замолкает лязг гусениц. Внезапно грохнул выстрел тридцатьчетверки Дорохова, за ней открыли огонь другие. Выстрелы доносились справа и слева, это чем-то напоминало групповую стрельбу на полигоне. Кожин с бьющимся сердцем тоже нажал спуск.
— Даешь! — заорал Насыров. — Да-ешь!
— В случае чего не отставай от других, — приказал Кожин Спицыну и снова заработал рукоятками. Снаряд прошел верхом, угодил в сосну и переломил пополам желтый ствол, Кожин выругался и снова стал прицеливаться. Над грузовиками повалил густой черный дым, видно, кто-то попал в цистерну с соляркой.
А немецкие танки все ползли, угрюмо подрагивая хоботами орудий. Тридцатьчетверки открыли беглый огонь. Немцы отвечали неторопливо и зло.
Кожин выбрал крайний от леса танк и бил по нему, пока не попал в гусеницу. Он видел, как немцы хотели стронуть танк с места, но из этого ничего не вышло: гусеница скользнула вперед, обнажив толстые, бесцельно вращавшиеся катки. В танк попал еще один снаряд. Желтое пламя вырвалось из моторного отделения, и вскоре танк запылал целиком. Из люка стали выпрыгивать люди в черном, они припадали к земле, стараясь выползти из зоны огня.
И опять совсем рядом с танком Кожина разорвался снаряд. Вместе с взлетевшими в воздух комьями земли по броне заколотила россыпь пулеметной очереди. Одна за другой — видно, опомнились расчеты — шлепались мины. Тридцатьчетверки, увертываясь, маневрировали: то отходили назад, то снова выравнивались, сдвигаясь по склону вправо, следом за машиной Дорохова.
Кожин приготовился выпустить новый снаряд, но вдруг заметил, что оказавшийся впереди всех танк Корнеева неподвижен. Башня его, свернутая набок, поникла орудийным стволом к земле.
— Стой! — крикнул Кожин механику. — Заходи перед «шестеркой», видишь, застряли они!
Машина, переваливаясь на неровном склоне, подошла к корнеевскому танку и загородила его бортом. Кожин попробовал высунуться в башенный люк, но зацокавшие по броне пули заставили его захлопнуть крышку. Он сполз с сиденья и пробрался вниз, к десантному люку.
— Куда? — Насыров схватил его за рукав комбинезона. — Лучше я. Слышь, командир!
— Прикрывай пулеметом, а в случае чего — к орудию!
Последние слова Кожин произнес, уже лежа на земле. Озираясь, быстро работая локтями, он пополз к неподвижно стоявшему танку Корнеева. Это было недалеко, метров десять. От машины, покрытой рябинками — пулевыми выбоинами, тянуло гарью. «Уж не горят ли?» — подумал Кожин и, не в силах больше ползти, приподнялся, с размаху ухватившись за ствол пушки, вскочил на броню. Он знал, что ключ от башенного люка в правом кармане комбинезона, но рука почему-то попала в левый, он выдернул ее, ругаясь, полез в другой карман; ключ никак не попадал в скважину, а потом люк вдруг открылся, будто сам собой. Он заглянул внутрь башни, держась за крышку, как бы прикрывая ею округлое отверстие, и сразу же отшатнулся, выпрямляясь в полный рост, уже не думая, что стоит в открытую и его видят с немецких позиций. Потом снова наклонился к люку, дернул, волнуясь, за ремешок шлема, распуская наушники, — так, показалось, легче перенести мертвую застылость устремленного на него лица.
Мимо тенькнула, остерегая, пуля. Кожин с трудом отжал отяжелевшее, неподатливое тело Корнеева и протиснулся в люк. Что-то зеленое упало ему на лицо, защекотало, он никак не мог понять что, пока не сообразил: ветка лещины с гроздью бурых, в плотных облатках орехов. Сердито спихнул ветку на лоток со снарядами, стал трясти Корнеева, но тут же сказал себе, что напрасно, Корнеев мертв.
Кожин с ненавистью уставился на пробоину — она зияла в месте стыка башни с корпусом — и понял, что снаряд разорвался в танке.
На развороченной рации, спиной кверху, лежал заряжающий. Кожин перевалил его на спину и увидел, что лицо заряжающего залито кровью. «Что делать? Что же делать?» — пугала безнадежная мысль, и вдруг ее перебил стон. Кожин обернулся, полез вперед, радуясь, что это стонет механик-водитель и, значит, он жив.
Стащить раненого с сиденья оказалось нелегко. Кожин тужился, примеривался так и эдак и наконец совсем отпустил механика, чтобы передохнуть.
За броней, похоже, в метре всего, загрохотал идущий танк; взвыла и разорвалась неподалеку мина, ей в ответ часто забарабанил пулемет. «Немцы», — подумал Кожин и поспешно ухватился за раненого. Пыхтя, теряя силы, он все же стащил его с сиденья и снова оставил — потянул с места мертвого Корнеева, освобождая проход в башенный люк.
— Ну, что там? — неожиданно послышался снаружи голос Насырова, и, будто вызванный им, по танку ударил снаряд.
Кожин потерял равновесие, больно ударился плечом о казенник пушки, но механика из рук не выпустил. Башня все гуще наполнялась дымом, пот заливал глаза, в голове шумело, и не слыша своих слов, только ощущая их губами, он крикнул Насырову:
— Эй, ты жив? К верхнему люку. Скорей!
Вдвоем было легче; они бегом донесли корнеевского водителя до своей машины, как могли бережно, втащили внутрь.
Шум в голове быстро проходил, Кожин устроился на сиденье и начал осматриваться.
Танки роты по-прежнему стреляли. Немецкие машины тяжело пятились, стараясь уйти под защиту леса. От деревни по ним вела огонь наша батарея, вернее, две пушки с отброшенными назад щитами, с людьми-точками, сгрудившимися позади щитов.
Кожин включил рацию; в наушниках трещало, потом послышался голос Дорохова, какая-то команда и, кажется, скороговорка командира взвода. Надо было доложить о себе, получить указания, но Кожин вдруг подумал, что так потеряет время и отнимет его у других, и бросил затею. Он понимал, что противнику досталось, что бой уже переломился и теперь только надо побыстрее примкнуть к своим.
Лязг гусениц, тяжелое покачивание танка успокоили своей привычностью, и он приник к прицелу, мысленно хваля Спицына за то, что тот не виляет, ведет машину ровно. Вот только орудие впереди, тонкий хоботок ствола. Он заметил его, подумалось, слишком поздно и все же успел выстрелить. Попал или не попал — было трудно заметить, но тотчас забахало, загудело новыми разрывами на немецкой стороне, и Кожин понял, что это бьют с тыла две тридцатьчетверки, очевидно посланные комбатом из резерва на помощь Дорохову.
Выстрелы слышались все реже: чувствовалось, что обе стороны израсходовали боекомплект. Вскоре тридцатьчетверки совсем перестали стрелять, потянулись к опушке; до них было уже совсем близко, а Кожин все понукал Спицына:
— Прибавь! Слышь, говорю, догони!
4
Раненый механик-водитель с корнеевского танка был в сознании, но сам идти не мог. На руках его отнесли в кусты, где около небольшой палатки хлопотали врач и две молоденькие, совсем девчонки, медицинские сестры. Кожин удивился: раненых было много, человек двадцать, некоторые лежали на траве, ожидая очереди на перевязку, а те, кто посильнее, сидели на пеньках или стояли.
Их все-таки пропустили в палатку, видно, отличала танкистская форма — комбинезоны и ребристые шлемы, но медсестра тотчас вытолкала наружу, чтобы не мешали в тесноте, и получилось — надо ждать, может, механика скоро отпустят и его снова придется нести.
Ветки орешника качнулись, раздвинулись, и Кожин вдруг увидел Дорохова. Ротный направлялся к палатке, прижимая к щеке окровавленный платок.
— Вы поранены? — спросил Кожин.
— А, дурная пуля напоследок царапнула. — Дорохов отнял платок и удивленно посмотрел на него: — Так, чего доброго, и убьет.
— Как пить дать! — авторитетно вставил Насыров. Он сидел на корточках, а теперь встал и смотрел на Дорохова, чуть улыбаясь. — Война, товарищ старший лейтенант!
Кожин невпопад вставил:
— А мы замешкались там, в поле. Корнееву снаряд под самую башню угодил. Одного механика живого вытащили. — Он взмахнул рукой, показывая на палатку. — Одного!
— Я видел, как вы остановились, — сказал Дорохов. — Боялся, что отсекут…
Дорохов больше ничего не говорил, и Кожин смотрел исподлобья, терзаясь уже не тем, что принял решение заняться подбитым танком, когда рота отбивала атаку, а что доложить об этом довелось не по команде, не взводному сначала, а прямо Дорохову, и доклад вышел не уставный, глупый какой-то, похожий на жалобу. Да и сам Дорохов был непривычный с этим платком. Шел бы лучше на перевязку, раз так.
— А в танк он, Кожин, сам лазил, — сказал Насыров.
— Ладно тебе! — оборвал Кожин. — Помолчи.
— Сам, — повторил Насыров. — По корнеевской машине ка-ак даст снарядом… Я ничком, мигом под гусеницу, а он, товарищ командир, внутри был, оглох, наверное, совсем.
Дорохов отнял платок от лица.
— Жалко Корнеева…
— Под башню снаряд попал, — сказал Кожин, снова будто оправдываясь, хмуря лицо. — Самое слабое у танка место.
— Да, — сказал Дорохов. — В лоб — так, может, и ничего. Но вы, Кожин, молодец… Вообще-то, командиру надо было остаться в танке. Но раз вы так решили, это ничего, правильно.
Кожин слушал Дорохова по-прежнему хмуро, будто не понимая его, а Насыров улыбался, кивал в такт словам, и со стороны могло показаться, что хвалят его, Насырова, а Кожин или провинился, или вообще ни при чем.
Какой-то пехотинец, сидевший рядом — небритый, с торопливо забинтованной рукой, — встрял в разговор:
— Я, товарищ командир, не могу сказать, сколько ваших, в шлемах, полегло, а нашего брата хватает. Танки, те, ихние, и минометы как начали палить, а у нас окопы не приготовлены, полюшко кругом. Но все же спасибо вам, броне, загородили…
Дорохов, задумавшись, молчал. Глухо шелестели кусты, в палатке стонал раненый. Насыров спросил:
— А сколько времени теперь?
Дорохов посмотрел на часы и вслух удивился: перевалило на второй час, хотя вроде совсем недавно вышли отсюда, с опушки.
— В бою завсегда времени не замечаешь, — объяснил пехотинец. — Мы, когда в июне впервые начали, двое суток в одной деревне с ним воевали, с немцем. Без отдыху. А казалось — чепуха, только-только сошлись, верите?
Дорохов улыбнулся:
— Наверное, в бою просто не хочется есть.
— Не хочется! — Пехотинец протестующе взмахнул здоровой рукой. — Может, у вас, товарищ командир, в танковых частях по-другому, а мы, пехота, ложку за голенищем держим. Ого-го-го!..
Из кустов вынырнул старшина-танкист. Дорохова он не заметил, только Кожина и Насырова, и сердито заторопил:
— Ну, что застряли? Давайте, давайте, скоро выступаем.
— Да, — кивнул Дорохов, — Отходим. Теперь назад, к шоссе, там мы нужнее.
— Вам, товарищ командир, хорошо бы перевязаться, — сказал Кожин. — Мало ли что…
— А, — сказал Дорохов и отнял руку от щеки, засунул платок в карман. — Не в этом дело, Кожин! Вы чувствуете, что произошло? Мы же выиграли первый бой! Плохо ли, хорошо — но выиграли. Вы это чувствуете, понимаете, а?
5
Когда Кожин вернулся к своему танку, Спицын, маясь одиночеством, разглядывал отметины пуль на броне. Он тер пыльный металл ладонью, причмокивал, удивленно качал головой.
— Нет, ты посмотри, командир, до чего здорово! Прямо в упор били — и ничего. Как в сказке! Это осколки, а тут, верно, пулеметная очередь. Видал, будто швейной машиной прострочили…
— Ладно, — сказал Кожин. — Потом резвиться будешь. Лучше двигатель проверь. — И, привстав на катке, полез на броню.
Прежде чем опуститься в люк, он посмотрел в сторону поля.
В невысокой ржи чернели коробки подбитых немецких танков. Левее их, над склоном, виднелась поникшая башня «шестерки» Корнеева. Кожину вдруг вспомнилось, как они разговаривали на рассвете — он, Корнеев и Спицын — и Корнеев сказал, что после войны хочет определиться по лесному делу. И тут же представилась ветка лещины, которая так мешала, когда он, Кожин, забрался в корнеевский танк — в полметра длиной ветка, с крупными и шершавыми листьями. Он еще раз взглянул в поле и внезапно, торопясь, соскочил на землю, подошел к кусту и отломил точно такую же по размеру, тоже с гроздью спелых орехов в плотных зеленых облатках.
Зачем он это сделал, Кожин в точности не знал, но он чувствовал, что ветка нужна, непременно нужна теперь в его башне, без нее он бы ни за что не ушел с этой тихой лесной опушки — мирной и тихой, пока снова не заработали моторы.
1958