На опушку пришли молча. Солдаты пошептались с лейтенантом, нацепили наушники и двинулись сквозь подлесок, опустив к ногам копья миноискателей. Алексей до боли в глазах всматривался в стриженый затылок солдата, торчавший над толстым воротником шинели. Он почему-то боялся, что с солдатом может вдруг что-нибудь случиться. Это странное чувство заслонило даже главное, что идут поиски не мин — дюралевого гроба, в котором, быть может, похоронен отец.
Он вздрогнул, когда солдат — другой, не тот, за которым он так напряженно следил, — остановился на крохотной полянке, хрипло сказал своему лейтенанту:
— Есть!
Это было слишком скоро, слишком неожиданно. Все засуетились. Зуев выхватил у одного из колхозников лопату и первым вонзил ее в мокрый, покрытый росой дерн. Яма быстро росла. Солдаты скинули шинели и копали энергичнее всех. Они еще не погрузились ниже пояса, когда лопаты звонко ударились о металл.
Алексей никак не мог решиться подойти к раскопу. Ноги не слушались. Он прикрыл лицо рукой, потом отдернул руку, посмотрел и снова зажмурился. Голова кружилась, будто его несла огромная карусель. Вбок падали деревья, небо, пронзенное солнцем, люди, желтая земля могилы, тускло блестящий дюраль.
Зуев властно взял его за плечо, отвел в сторону. Он что-то говорил, но слова доносились до Алексея, как сквозь вату. Подошел военкоматчик, он тер о шинель какой-то предмет, маленький, зеленый, как изумруд. Зуев наклонился к Алексею:
— Алеша, смотрите!
Он напрягся. Предмет оказался медной пряжкой от ремня, которые носили до войны командиры Красной Армии. Звезда и вокруг рамка. Медь позеленела в земле. На обратной стороне пряжки было нацарапано слово. Алексей всмотрелся. Можно было прочитать: «Ребров».
Ему стало совсем плохо и оттого стыдно. Но он ничего не мог поделать с собой. Подошла полуторка, позванивая цепями на углах кузова. Зуев усадил его в кабину и отправил машину назад, в деревню.
Алексей пролежал на лавке в комнате пустынного сельсовета до вечера. Слушал, как за стеной тикают ходики. Было воскресенье, и в дом сельсовета никто не заходил. Алексей радовался этому: ему по-прежнему было стыдно за свою слабость, он был растерян и никак не мог понять, что же теперь произойдет, раз нашлась могила отца.
Где-то громко забухали шаги, захлопали двери, и возле дивана выросла долговязая фигура Кекеша. Пальто его было перепачкано глиной, кепка еле держалась на торчавших во все стороны волосах. Он был возбужден не меньше офицера, который утром протянул Зуеву пряжку.
— Знаю, все знаю, — затараторил со своей обычной манерой Кекеш. — Ты лежи, лежи. Тебе надо лежать. Жалко, я задержался, не поспел за вами. Подвел паромный вариант. Трос заело. Но это здорово — саперы. Современная техника! И хорошо, что отец, — пряжка подтверждает. Покажи.
Алексей молча вытянул руку и разжал ладонь. Кекеш схватил пряжку, поднес к очкам.
— Реликвия. Надо в музей! Я с одним старичком беседовал. На опушке. Там, кстати, все Крутицы. Это как мощи, сказал старик, святыня. Чепуха, конечно, религиозный дурман приплетает, но по существу — превосходно. — Кекеш на секунду умолк и произнес с расстановкой, будто удивляясь: — Бес-смер-тие!
Алексей вспомнил, что так же сказал Зуев там, на поляне. Сел на диванчик, посмотрел в окно, потом снова на Кекеша. Ему представился этот парень и старичок под березами, на опушке. Стоят и разговаривают. И будто бы сам собой пришел ответ на вопрос, который так мучил его в тишине: что будет, раз нашлась могила отца?
Вечером он достал из портфеля чистую ученическую тетрадь и впервые за всю поездку записал в ней, продолжая свой московский дневник:
«Самое удивительное, что поиски могилы отца были важны как мне, так и многим людям. Это история, и она необходима. Это наше прошлое — общее».
Ему стало легче размышлять, смотреть вокруг. Только грусть по-прежнему не оставляла, но он спокойно встретил на вокзале тетю Марусю, твердо шел за гробом к памятнику в городском сквере и может твердо держаться сейчас, как подобает мужчине.
За набежавшими мыслями он не расслышал последних слов военкома. Когда тот сошел с помоста, тужурка его была совсем черной от дождя, только орденские ленточки ярко горели. На трибуну поднялся секретарь райкома — невысокого роста, с усталыми умными глазами. Его сменила известная в этих краях партизанка — полная домовитая женщина; концы ее большого платка скромно закрывали множество орденов и медалей. Она говорила неторопливо, будто в раздумье, изредка косясь на тетю Марусю. А потом, завершая митинг, выступил Зуев. Он сказал о том, как помогали жители района при поисках, и Алексей вспомнил Бурмакина. Вот уж кто помог, а Зуев о нем ни слова. Забыл или не надо сейчас об этом? Алексей повертел головой, поискал глазами: нет ли Степана? Нет.
Возле могилы задвигались, засуетились люди. Кто-то подтолкнул Алексея, сунул ему в руку конец веревки. Красный гроб начал медленно опускаться. На новый, омытый дождем кумач, глухо стуча, посыпались комья земли.
Запоздало грянул залп. Автоматные выстрелы на минуту оттеснили все: и суматоху возле могилы, и скорбь. Сильно запахло порохом, и все вокруг стало голубым, подернулось дымом, плывшим со стороны солдатского строя. Даже облака, серые, обрывистые, давившие все утро своей тяжестью, казалось, не выдержали перед этим прощальным салютом — дрогнули и расступились. Неяркое, затянутое молочной пеленой солнце глянуло на землю, осветило покойным рассеянным светом гору венков на свежем холме. Бумажные, будто стыдящиеся своего великолепия цветы в венках на секунду ожили, и каменный солдат, стоявший неподалеку от могилы, разгладил суровую складку на челе, как бы подтверждая, что принимает под вечную свою охрану еще одну могилу.
Толпа редела. Дольше всех оставались возле венков тетя Маруся, Алексей и Зуев. Потом и они пошли. Тетя Маруся спохватилась:
— А поминки? Алеша, надо бы поминки, а? Полагается ведь.
— Может, в Москве? — нехотя отозвался Алексей. От одной мысли, что придется сидеть за столом, пить, есть и говорить — не к месту и неизвестно зачем, — ему стало неприятно. — Может, в Москве? — повторил он.
— Сделаем, все сделаем, — сказал Зуев, и Алексей с благодарностью взглянул на него. Он уже не удивлялся энергии этого человека, знал, что Зуев сделает все как надо. Во всяком случае, наилучшим образом из возможного.
На скамейке возле гостиницы сидел Кекеш. Он был без пальто, в кепке. Сидел, вытянув свои длинные ноги, и выглядел очень деловитым. Привстал и чопорно поклонился тете Марусе, и она ему поклонилась. А когда Алексей поравнялся со скамейкой, Кекеш незаметно ухватил его за рукав.
— Я был там. Прости, не подошел. Ни к чему. Вообще, много дел. Хорошо, я отстал от вас в Займище. Я не говорил: у меня раньше было дело с Бурмакиным. Упирался, зараза. И что ты ему такое сказал? Поверил в тебя.
— Так, ничего.
— Меня озадачило, что Степка сбежал из Крутиц, когда саперы приехали. Я обратно, за ним. Помучился. Но дело выгорело. Вот. — Кекеш отодвинулся и показал на стоявший рядом со скамейкой ободранный чемоданчик. — Привез тебе подарок. Я знал: Бурмака что-то скрывает. Но детективы врут. В жизни все просто — он отрезал кусок на подметку.
«При чем тут детективы? Какая подметка?» — недоумевал Алексей, пока Кекеш развязывал бечевку, которой для верности был перевязан чемодан, пока отпирал ржавый замок. Но когда распахнул крышку, все стало ясно и ни о чем не надо было спрашивать.
Алексей узнал ее сразу — летную планшетку, которую видел на фотографиях отца. Теперь летчики такие не носят. А раньше они были у всех: под желтый целлулоид вкладывалась расцвеченная карандашами полетная карта — вот она, на месте, и в особый кармашек — ветрочет. Его нет. А внутри? Внутри планшет еще многое вмещал, раздуваясь гармошкой.
Первым делом Алексей зачем-то понюхал планшет. Погладил шероховатую, поцарапанную поверхность целлулоида. Потом решительно выдернул из-под металлической дужки окованный по краям ремешок. На полукруглую крышку выскользнула бритва — опасная, старая, с белой резной ручкой. И еще высунулась из планшетки общая тетрадь в клеенчатой обложке.
Алексей нетерпеливо перевернул планшет, словно ждал еще чего-то, и увидел, что задняя его стенка наискосок вырезана. Будто наступил кто-то на планшет, продавил, и остался сквозной след от ботинка или сапога.
— Видишь? На подметку кожу взял, — пояснил Кекеш. — И боялся, что ему попадет. Но удивительно другое. Тетрадка у него отдельно была спрятана. Принес! Чем ты его все-таки взял?
Алексей не ответил. Он зажал под мышкой планшет и, уже не видя, не слыша ничего, торопливо листал тетрадь.
14
На факультете, как обычно, шли занятия, лекторы чертили графики на больших коричневых досках, в лабораториях жужжали моторы, но теперь для Воронова все это не имело прежнего смысла. Он входил в аудиторию, говорил ровным, заученным голосом и не переставал думать, что за обыденностью привычных дел кроется нечто такое, что рано или поздно все разрушит, изменит.
Дроздовский ничего не сказал ему, когда вернулся из Ленинграда и узнал о пожаре. Снял свои тяжелые очки, протер их, надел снова и хмыкнул. Это было хуже самого громкого разноса. И потом молчал. А вчера взял Веркина и уехал с ним на стенд. Вернулся и сказал: «Комиссию назначили. Расследовать. От кафедры — Букреев. Не возражаете?»
Это тоже было хуже разноса. Как он мог возражать? Он подумал: как все изменилось! Еще совсем недавно он был полным хозяином на стенде, и никто, кроме своих, с кафедры, не интересовался, что он там делает. Все ждали результата. И по всему было видно — ждали с надеждой. А полыхнуло пламя, и он уже не может распоряжаться в бетонном домике, его работа прервана, и тем, кого раньше интересовал лишь итог, результат, теперь важно восстановить каждую мелочь, каждый его шаг. И вовсе не затем, чтобы убедиться, правильно ли он шел к выводам, а чтобы найти меру его вины. Так он думал. Собственно, в общих чертах его вина была уже установлена: он — руководитель работы, на стенде произошел пожар, во время которого пострадал человек, сгорело ценное оборудование. Все это было ясно еще в день пожара, когда Воронов вошел в кабинет полковника Полухина. У того вина Воронова была написана на лице — на желтом, нездоровом и сердитом лице. И на словах он этого не скрывал.