Но мучило другое. Отчего же все-таки вспыхнуло горючее? Воронов сотни раз перебирал в памяти обстоятельства пожара. Ведь он тщательно проверял аппаратуру перед каждым замером — все видели. И раньше, когда собирали установку, облазил линии проводки, даже, к неудовольствию Веркина, заглянул за силовой щит. Ребров тогда прикрикнул на техника: лучше семь раз примерить! И все-таки где-то была искра, маленький комочек плазмы, вещества в своем довольно необычном состоянии — не жидком, не твердом, не газообразном. Так объясняют ученикам в школе. Температура плазмы-искры — пять тысяч градусов. А у горючего есть температура, при которой оно вступает в бурную реакцию с кислородом воздуха, или, как говорят обычно, загорается.
Воронов грустно улыбался своим мыслям: так тоже объясняют в школе. Чтобы ученики вырастали материалистами, не думали, что на свете бывают чудеса. Выучи, что такое температура вспышки, и поймешь, отчего произошел пожар на стенде. А в каких учебниках прочитать, откуда возникла искра? Ее ведь объективно не должно быть. Людям, проводившим опыт, было нужно, чтобы работали форсунки в двигателе, чтобы бегали по экранам пучки электронов, чтобы в тонких стеклянных капиллярах-измерителях уравнивалась жидкость. Все так и было. Так, как хотели люди. И ничего другого. Но почему же возник этот предательский сгусточек плазмы?
Одно, только одно звено могло подвести. Но Воронов даже про себя боялся назвать то, что, по его глубокому убеждению, привело к пожару. И уйти от этого не мог. Ребровский измеритель, который второпях, не испробовав как надо, установили перед испытаниями в боковой комнатке стендового домика, — вот, он знал, причина пожара. Словно на киноэкране, ему виделся Ребров перед последним замером, озабоченный, даже встревоженный. Однако могло и показаться, что встревоженный. А то, что пламя полыхнуло по стене, которая отгораживала боковую комнатку? Ведь там был свежий пролом — через него Ребров с Веркиным протянули утром электропроводку.
Но об этих своих доводах он не мог сказать никому. Тотчас же вспомнилась анонимка и тот разговор в кабинете Полухина. Письмо полковник порвал, но суть его осталась: «Ревнует жену к Реброву». Попробуй скажи теперь, что искра, комочек плазмы, возникла в боковой комнатке. Подумают — мстит, сигнал-то был, видно, правильный. Или — выкручивается. Считался старшим на стенде, и отвечай, нечего на других валить. Да еще на тех, кто, может, тебя от тюрьмы спас: если бы не Ребров, рванули бы топливные баки. Все с лопатками вокруг бегали, а он один в огне орудовал, главный очаг тушил.
И снова, как на экране, возникал Ребров. Но уже не встревоженный и озабоченный, а уверенный в себе, в новом синем комбинезоне. А потом — вышибающий дверь ногой, исчезающий с огнетушителем в черных клубах дыма. И Веркин, гасящий сигарету о стенку: «У него, оказывается, отец нашелся, вернее, могила отца. Брат поехал, а он остался». От всего этого тоже трудно было уйти. Что ни думай о начальнике лаборатории, а это он, рискуя жизнью, погасил пожар. Врачи колдуют сейчас над ним, даже, говорят, пересадку кожи сделали.
Со времени происшествия Воронов ни разу не был на стенде. Туда ездила тьма народу — члены комиссии, представители парткома, преподаватели кафедры. А он не был. Никто его туда не звал, и он не напрашивался: не хотелось оправдывающих обстоятельств. А вот в госпиталь наведывался несколько раз. Правда, увидеть Реброва не удалось. Дежурный врач, лысый старичок с седыми усиками, настойчиво повторял: «Опасности нет, но к больному еще нельзя». Воронов для порядка задавал вопросы о температуре, спрашивал, не надо ли чего принести, и уходил, чувствуя, как с каждым шагом, с каждой ступенькой лестницы, несущей к выходу, становится покойнее, легче.
Так тянулось до того дня, когда Дроздовский позвал его к себе и сказал, чтобы он не уходил домой после занятий: вечером его будет слушать комиссия. Помолчав, добавил задумчиво, не ожидая ответа:
— А вы знаете, что ваша жена бывает в госпитале у Реброва?
Это уже были не тучи. Это раскатисто, оглушая, загрохотал гром. И Воронов в бессилии опустил плечи, готовый ко всему, что бы теперь ни произошло.
— Нет, товарищи, так нельзя, — сказал Букреев, когда полковник Полухин, чувствовалось, начал закруглять заседание. — Так нельзя.
Собравшиеся в кабинете офицеры — члены комиссии, назначенной для расследования пожара, — устало посмотрели на Букреева. Его рыжая голова сидела на широких плечах упрямо, вызывающе, да и вся фигура, невысокая, плотная, выражала намерение спорить долго и непримиримо. А у всех на лицах было написано желание закончить длинный, но, в сущности, ничего не давший разговор.
— Так нельзя, — еще раз повторил Букреев. — Что же получается? Причина пожара не выяснена, а мы все валим на Воронова.
Кругом зашумели. Продолжать разговор всем явно было невмоготу. Полухин сделал останавливающий жест рукой:
— Простите, товарищ Букреев, что я вас перебиваю. Но я тоже думаю, что продолжать обсуждение выводов комиссии нет смысла. В самом деле: у нас тут не собрание, мы не резолюцию вырабатываем. Вы все вместе, — он обвел присутствующих взглядом, — расследовали происшествие. Ваши выводы передо мной. Можно было бы и совсем не вести тут разговора. Но так как в работе комиссии были трудности и даже кое-какие, — тут Полухин взглянул на Букреева, — разногласия, мы выводы обсудили. Конечно, не все удалось установить до конца. Но многое совершенно ясно. Главное ясно: будь Воронов по-настоящему требователен, ничего бы не случилось. Почему он, например, допустил, что в боксе не было огнетушителей?
— Были, — тоскливо отозвался Букреев, — Но они оказались в зоне огня. Ребров сумел снять один, но и обгорел вон как.
— Да, Ребров совершил прямо-таки геройский поступок. А будь огнетушители развешены равномерно по стенду, ему бы не пришлось лезть в огонь. И он, Ребров, конечно, отчасти виноват как начальник лаборатории — стенд в его ведении. Но вы же знаете приказ: полную ответственность за работу несет экспериментатор, старший.
— Я не про то, товарищ полковник. — Букреев почувствовал, как сосед дернул его за рукав, но не обратил внимания. — По совести надо. Если не известна причина пожара, так надо равномерно вину распределить. Хотя бы между Вороновым и Ребровым. Это Реброву, вместо того чтобы во время эксперимента изобретательством заниматься, следовало за всем получше смотреть.
— Вот вы опять, — Полухин поморщился. — Мы говорим сейчас об обстоятельствах пожара. Понимаете: об обстоятельствах — о самом общем, главном. А тут все сходится к Воронову. Кстати, об изобретении Реброва. Вы, кажется, первый отметили его полезность и чрезвычайную оригинальность конструкции?
— Я.
— И первый отрицали, что проводка могла загореться из-за неполадок в ребровском измерителе?
— Первый, — ответил Букреев и почему-то улыбнулся, вспомнив, как он с помощью Веркина включал чудом уцелевший прибор, стоявший в боковой комнатке стенда, как лазил по стремянке к потолку и трогал обгоревший до металла провод, а потом почти с восторгом показывал другим членам комиссии переключатель, возле которого — уму непостижимо как! — остановило свой бег пламя. Выходило, оно полыхнуло оттуда, из аппаратной, и прибежало по проводам в боковую комнатку, к измерителю, но не успело обнять его намертво. — Я действительно первый сказал, что проводка, видимо, начала гореть в основном помещении, у силового щита.
— Так что же вы хотите? — спросил Полухин и встал.
По дороге домой Букреев не стал доставать из портфеля, как обычно, газету. Взгляд его безуспешно цеплялся за бегущие за окном автобуса фасады домов, и он ничего не мог рассмотреть, все думал, правильно ли сделал, что не стал отвечать на последнюю фразу Полухина. Автобус шел медленно, тяжело вздыхал на остановках, народу в проходе было битком. Букреев изредка смотрел по сторонам и думал о том, как тихо, спокойно было на кафедре в последние годы. Именно тогда он преуспел: стал доцентом, заместителем Дроздовского. Казалось, что так будет длиться вечно — расписания, звонки с лекций, солидные заседания. И вот этот чертов пожар. Хотя нет, была еще анонимка. Но с ней все вроде бы обошлось. А теперь — комиссия. Люди с других кафедр, чужие, рубят сплеча. А надо бы вникнуть, понять, как он в конце разговора предлагал. Но Полухин уже раньше начал дирижировать, гнул на строгость. Что ж, хозяин факультета, ежели генерал в отпуске. Вот и получилось, что Полухин один все знает, все понимает. И что Дроздовский сам в комиссию не пошел? «Идите вы, товарищ Букреев. Вы у нас человек обстоятельный». А Полухин вон как: «Так что же вы хотите?»
Букреев молча, насупившись, поужинал, помог дочке решить задачу по алгебре и стал укладываться. В темноте завозился, повернулся к жене:
— Сподличал я, мать, сегодня. Места не нахожу.
Жена испуганно подняла над подушкой голову, покрытую плотными рядами бигуди.
— Понимаешь, с этим делом, что рассказывал. Ну, про пожар. Получается, Воронов один во всем виноват.
— Так что? Неправильно, что ли?
— Да вроде и правильно, а жалко его. Такой он парень, что у него не может быть непорядка. Тут что-то нечисто.
— А другие что говорят?
— Полухин выводит: Воронов во всем голова.
— Значит, так и есть.
Бигуди опустились на подушку. Букреев больше не сказал ни слова. За долгие годы семейной жизни он привык излагать жене главные события своей служебной деятельности, и она, ни разу не пройдя по академическим коридорам, довольно хорошо разбиралась в подробностях жизни на кафедре, на факультете, о многом составила себе представление. Очищенные от подробностей очевидца, ее суждения были просты и категоричны, и Букреев прислушивался к ним — порой они казались ему даже мудрыми. Вот и теперь он успокоился, решив, что жена в своей безотчетной вере в Полухина, возможно, права.
Он еще повертелся в постели, укладываясь поудобнее, и закрыл глаза. Ему вспомнились фасады домов — те, что плыли за окном автобуса, потом вдруг возникло лицо Воронова, но не привычное, а такое, как было недели две назад, когда они вместе вышли из кабинета Полухина. И зазвучал вороновский голос: «А может, у меня и детишки на стороне есть». Но это мелькнуло на мгновение; снова поплыли дома и пропали.