— И я тоже — ничего. — Алексей тихо рассмеялся.
— Примечательное отсутствует, — начала первой Женя. — Университет, химфак, учусь вечерами. А днем — лаборантка в НИИ.
— Нравится?
— Мечтала стать филологом. В школе писала длиннющие сочинения. А пошла сдавать вступительные — и не хватило балла. Со злости решила работать, выбрала — подальше от литературы. И оказалось, здесь самое интересное…
— А в Ригу как попали?
— Командировка. Первая в жизни.
— Вы там встретили кого-то, кто знает Николая? Кто он, этот человек?
Женя помолчала.
— Этот человек очень любит вашего брата. И очень жалко, что они не вместе.
Алексей нахмурился, представив вдруг вечерний Арбат, вспомнив тоскливые слова Воронова: «А разве, Алеша, от жизни нужно ждать только плохого?» Женя стояла молча, опустив голову, как будто только что произнесенное относилось к ним обоим, а не к другим, и надо было все как следует обдумать, прежде чем заговорить снова.
— Сложный человек мой брат, — наконец проговорил Алексей. — Мне иногда кажется, он сам себя ломает…
— Не надо больше о нем, ладно? — Женя подняла голову, просяще глянула на Алексея. — Мы все равно с вами ничего не решим. Лучше давайте о себе… — Волосы — даже в темноте было видно — изогнулись полумесяцем, снова наполовину закрыли ее щеку.
Алексей улыбнулся про себя этому, уже замеченному им, привычному.
— У меня все просто, — отозвался он, опять обретая ощущение приподнятости, которое не покидало его весь день. — У меня просто, — повторил он и вздрогнул: Женя осторожно взяла его под руку.
Остался позади один мост, другой, третий. Высокая ограда Лужников встала на пути, они свернули в обход и все говорили, говорили, то по очереди, то перебивая друг друга, а праздничная, затихающая, ночная Москва терпеливо слушала эту исповедь — о том, как жили, о чем думали шагающие по ее пустынным тротуарам он и она.
Алексей вернулся домой под утро. В теплую тишину квартиры через форточку доносился гул поливочных машин, шорох воды, растекавшейся по асфальту. На столе ожидал ужин, покрытый салфеткой. «Скорее, завтрак», — подумал Алексей. Есть он не стал, чтобы не разбудить тетю Марусю. Только отщипнул кусок пирога.
В своей комнате быстро разделся и, усталый, опустился на тахту. Но вдруг отбросил одеяло, вскочил, подошел к стелу. Достал дневник, раскрыл. Рука застыла, будто он готовился написать что-то длинное. А вышло — всего две строчки:
«1 мая. Парад. Обещание Николаю». И потом: «Женя!»
19
Воронов спускался по широкой лестнице Дома культуры. Просили остаться, но он сказал, что не может. А вообще, кажется, хорошо провел свою страничку в устном журнале. Увлекся и за полчаса успел наговорить массу всего, даже про идею электронной машины — двойника человека. Если машину запрограммировать на основе специально разработанного интервью, то она будет давать ответы в соответствии со складом ума человека. Машина сохранит навечно его манеру мыслить, сможет отвечать на вопросы, даже когда сам индивидуум перестанет существовать.
Пример этот страшно понравился заводским ребятам. Засыпали вопросами. А большая будет машина? А скоро ли ее создадут? А как выяснить склад ума человека? Один, чубатый, особенно горячился, настаивал, чтобы его персону немедленно оценили. Воронов еле ушел со сцены. За кулисами на секунду задержался, посмотрел, как начала выступать балетная пара. Вздохнул: «Электроника… А разве такое запрограммируешь?»
Серебристые изогнутые трубы вешалок в гардеробе сразу напомнили об улице. Быстрее одеться и — туда, в покойную ровность тротуаров и перекрестков. Идти и смотреть на деревья. Их окутывают сумерки, а за ними, над проводами и крышами, тихо гаснет заря. Поздняя, весенняя заря.
Он пошарил в кармане, сунул гардеробщику номерок. Не взял, почти вырвал фуражку, стал натягивать легкое военное плащ-пальто.
— Здравствуйте, товарищ подполковник!
Воронов обернулся.
— Что-то быстро собрались. Погостили бы еще…
Он узнал говорившего — пенсионер со скверика. Они не виделись с тех пор, зато несколько раз говорили по телефону. Воронов протянул руку:
— Добрый вечер. Вот где встретились.
— Ничего удивительного. Я тут частый гость, а теперь, можно сказать, хозяин. В совет меня избрали.
— Поздравляю.
— Это вас поздравить надо. Успех явный имели с этой машиной-двойником. Но мне больше понравилось про теорию информации. Это, я думаю, надо широко двигать. А то что же получается? Берешь газету, а в ней сплошь да рядом известные вещи. Я раньше сам догадывался, что про очевидные истины писать не надо. А оказывается, мысль эта научна, на цифрах выверена. Теперь ясно, отчего люди про футбол в газете перво-наперво стремятся узнать, тут ведь неопределенность полная: или наш «Спартак», или ваши армейцы. Три строки про исход матча найдешь, а информации получишь больше, чем из дюжины заметок про то, что домоуправления, мол, заборы, лифты да лестницы ремонтируют. А что им еще ремонтировать? Сапоги?
Воронов сдержался, чтобы не рассмеяться: старик всю теорию информации перевел на свою «вечерку». А может быть, так и надо? С неба на землю. Слишком уж далекие для людей термины — мера неопределенности, информация, канал связи. Хотя дед недурно понял: чем большую неопределенность уничтожает информация, тем она важнее. Тебе бы, Воронов, самому распроклятую неопределенность в своей жизни уничтожить, цены бы тогда тебе не было!
Он грустно усмехнулся:
— Ну, Максим…
— Дорофеевич, — подсказал старик.
— Приятно, Максим Дорофеевич, было встретиться. Спасибо за добрые слова. — Воронов протянул руку, давая понять, что хорошо бы на этом разговор закончить.
— А что же мы все стоим? — Старик взял его за локоть, будто ничего не заметил. — Вон диванчик, присядем, а?
Сидеть было неудобно. Слабые пружины, даже не застонав, продавились почти до пола. Колени взлетели куда-то на уровень подбородка. Воронов ерзал, поправляя полы плаща, а старик, повернувшись боком, начал длинно объяснять, какая полезная штука эти устные журналы «Хочу все знать».
«Хочу уйти», — с тоской подумал Воронов. И тут же стало неловко. Ведь, в сущности, это они, он и старик, затеяли журнал. Он сам же тогда предложил и сагитировал слушателей из академии. Сегодня уже третья встреча, значит, дело пошло. «А неопределенность?» — снова с болью пронеслось в мыслях.
Старик пристально взглянул на него. Маленькие глаза, окруженные морщинками, казалось, потемнели. «Странные глаза, — подумал Воронов, — смотрят так, будто все им о тебе известно».
— Я вас заговорил. — Старик отвел взгляд и положил сухую, со вздутыми венами руку на колено Воронову. — Вы не серчайте. Это я для зачина разговора. А дело у меня другое.
— Опять с Варькой неладно? — Воронов обрадовался, что вспомнил про тот разговор в скверике.
— Да нет, бог с ней, с Варькой. Разобралась она со своим ухажером. Там дело молодое, все, как в азбуке, ясно и просто. В вашем возрасте посложней бывает… Словом, лицо мне ваше не нравится, — выпалил старик. — Нехорошее у вас лицо, печальное.
Воронов рассмеялся. Он смеялся долго и не совсем естественно, провел платком по глазам, словно смахнул слезу, навернувшуюся от такого веселья.
— Уморили вы меня, Максим Дорофеевич. Вы что, настроения и характеры по лицам изучаете? Это писателям надо по внешнему виду человека определять, такая профессия.
— Я, конечно, не писатель. И может, зря лезу в чужую жизнь. А только я не про физиономические фокусы. На душе у вас неладно — вот что. Человек вы, видать по всему, умный и можете делать достойные дела. Важные, наверное, дела. Вот я и думаю: ни к чему вам неприятности.
— Неприятности? С чего вы взяли? Просто, наверное, устал, переутомился, а дела у меня нормальные. Даже отличные дела. Разве стал бы человек при плохих-то делах на устных журналах выступать? Ну скажите, стал бы?
Наступило молчание. Чувствовалось, что обоим неловко, но, как продолжить разговор, ни тот, ни другой не знали. Старик заговорил первым:
— Мне еще в гражданскую все говорили, что я беду чую. Вот и тогда, в скверике, подсел потому, что чувствовал — тяжко вам. И помнится, разговорил, оттаяли чуток… А теперь опять складка промеж бровей не расходится. Нехорошо, когда складка, — значит, жмет что-то, тяжестью лежит. Я подумал, может, совет дам. Жизнь-то долгую прожил, ситуаций-комбинаций — сколько их прошло перед глазами!
Воронов смотрел на старика и чувствовал ту самую складку меж бровей, про которую тот говорил. Да, она есть, черт возьми. Не разглаживается, не распрямляется. Может, и правда выложить все пенсионеру? Он утешит, байку расскажет, как когда-то впервые встретил свою жену и какая она у него была расчудесница: губы не красила, общественной работой занималась. И еще про Варьку добавит. Для связи с современностью. Полухин вот так же в душу лез — с анонимкой. И что это они? Интересно им, что ли? Или думают, тут как с зубной болью: пломбу поставил — и все. Спасители утопающих. Круги кидают — держись, мол. А мне, может, камень нужен, не спасательный круг. Якорь, чтобы на месте держал, пока протечет мимо вся эта дрянь… Да, да, якорь, крепкий, тяжелый, как у линкора!
Он резко поднялся и покачнулся, угадывая равновесие.
— Мне пора. Извините.
Старик тоже встал. Глаза его, еще недавно темные и внимательные, помутнели, словно подернулись слезами. Он ссутулился, руки с набухшими венами стали как будто еще длиннее.
— Это вы извините. Я ведь как лучше хотел.
Воронов почувствовал, что голос его сейчас зазвучит слишком резко, даже вызывающе, но уже не мог сдержаться. Почти выкрикнул:
— Всего хорошего! — и пошел прочь.
Совесть теребила: «Надо обернуться». Но он шел и глядел только вперед. Совесть требовала сказать что-нибудь доброе старику, что-нибудь пустячное, но хорошее. А он шел, плотно сжав губы. «Так не поступают», — твердила совесть. Но он с силой толкнул стеклянную дверь и быстро проскочил мимо нее, огромные петли даже не успели пропеть свою скрипучую песню.