Рассказ
Зайцев выехал уже на середину парка, когда услышал, что ему кричат. Он решил, что недоглядел и сейчас смахнет своим топливозаправщиком какую-нибудь не к месту поставленную бочку. Тормоза зашипели — машина словно сердилась на остановку. Зайцев толкнул дверцу и выглянул. Под навесом, возле газика, на котором возили продукты в летную столовую, стоял солдат. Это он в кричал, улыбаясь:
— Эй, Зайчик, не надо ли запасного колесика?
Зайцев захлопнул дверцу, тронул машину, поехал к мойке. Он не обижался на прозвище Зайчик. Еще в школе так звали, привык. Но вот колесо… Настроения нет, а то бы вылез, шуганул остряка. Хватит уже об этом. Камеру с дырками старшина пустил на заплаты, а покрышку завулканизировали. Обидно, конечно, что Климов в Москву поехал, да ничего не поделаешь. Не отнимать же у него отпускной билет, раз он такой герой.
Когда Зайцев подкатил к мокрым деревянным колеям мойки, тормоза снова вздохнули, теперь уже тихо, в такт невеселым его мыслям. Доски розовато светились от лучей закатного солнца. Самого солнца уже не было видно за косогором, но лучи скользили, пробиваясь сквозь навес сюда, на мойку, на берег быстрой Кени. Река монотонно шумела за навесом, будто там стоял мотор и работал на холостых оборотах.
Зайцев включил скорость и осторожно повел машину на подъем. Сразу стала видна Кень. Река сердито билась выше по течению, на каменистом пороге, возле казарм, и пена доходила сюда, к автопарку, ударялась в берег где-то совсем под колесами вздыбленной машины и растекалась полосами по излучине, до самого леса, который уже чернел в начинавшихся сумерках на том берегу.
«Ух ты, Кень, моя родная…» — запел Зайцев им самим придуманную песню, в которой, правда, не было других слов, кроме этих. Обычно он повторял строчку сотни раз, но сейчас осекся: жалобным получалось пение. Он размотал черный блестящий шланг и открутил кран. Тугая струя воды ударила из шланга, зафыркала. Зайцев присел и направил струю под машину, где все было залеплено коричневой глиной. Куски глины податливо оплавлялись, обнажая металл, и Зайцев проворчал: «Вот так — сами все сделаем. А Климовы пусть себе по Арбату гуляют».
Сзади послышался шум грузовика и — оборвался. Хлопнула дверца, затопали сапоги. Зайцев не обернулся.
— Костя, — позвал подъехавший шофер, — ты Климова видел?
Зайцев молчал.
— Слышь, говорю, Климова видел? Я у столовой стою, а он спрашивает: «Зайцева не встречал?» Я говорю: «Он керосин возит». А ты вон где.
Зайцев встал, переломил шланг, чтобы усмирить струю, подошел к машине с другой стороны.
— Слышишь, Климов спрашивает: «Ты Зайцева не встречал?» А я говорю: «Он керосин…»
Зайцев наконец поднял глаза на шофера — худенького солдата в серой куртке, туго перетянутой ремнем:
— Может, помолчишь насчет Климова, а?
— При чем тут я? Я стою возле столовой, а он… Не в духе ты что-то, Костик!
Солдат ушел. Зайцев снова сел на корточки и крест-накрест стал хлестать водой по шасси и дальше — к мотору. Брызги летели в лицо, он морщился. Интересно, зачем его Климов ищет? Правильно, значит, ребята утром говорили, что он вернулся из отпуска. Придумал в отъезде мириться, наверное. Дудки, обо всем договорились тогда, на самолетной стоянке. На всю жизнь. Громко, с автоматной очередью…
Зайцев кончил мыть машину минут через пятнадцать. Сумерки быстро окутывали все вокруг, только края навесов еще вырисовывались на фоне бледно желтевшего к горизонту неба. Он поставил машину на место и долго вытирал руки ветошью. Потом снял шапку, тряхнув головой, закинул назад светлые, пшеничного цвета, волосы, и снова надел шапку. Еще немного постоял и неторопливо зашагал к проходной — высокий, тонкий, как чемпион по бегу, даже в своих кирзовых сапогах и теплом бушлате.
Ворота автопарка были у самой дороги. Если посмотреть влево, дорога поднималась по изволоку к казармам и, обогнув солдатский клуб, скрывалась в густом ельнике. Надо было ехать километров сорок, чтобы она привела в леспромхоз Юканга. Направо дорога спускалась к деревне, дома которой нависали над самыми кюветами — деревня была старая, а дорогу недавно расширили. За небольшим квадратом уже перекопанных картофельников тянулось исполосованное бетоном летное поле аэродрома. Его тоже замыкал лес, но только по нему до ближайшего селения было не сорок, а, как говорили, все сто пятьдесят километров.
Зайцев ничего не имел против здешних мест. Они даже нравились ему. Только порой его до глубины души изумляло, куда занесла солдатская служба лихого шофера второго московского таксомоторного парка. Вот уж никогда не думал, что проведет два долгих года на самом что ни на есть Севере, возле Полярного круга!
Он и теперь размышлял об этом, остановившись в темноте на тропке, срезавшей напрямик косогор, над которым высились строения казарм. Закурив, стал смотреть вниз, на деревню, уже коловшую сумерки желтыми точками огоньков.
За аэродромом небо серебристо голубело, — наверное, оттуда скоро должна была появиться луна. Зайцев перевел взгляд левее, где в овражке, заваленном мшистыми валунами, располагался топливный склад — огромные, наполовину утопленные в землю баки. Еще недавно он был там, сливал из цистерны своей машины керосин, а теперь вот стоит тут, возле казарм, отдыхает. Зайцев вспомнил, что ему скоро снова ехать на склад, потому что он сегодня обслуживает ночные полеты. Конечно, не полагается столько работать — он весь день просидел за баранкой. Но утром командир автороты совсем не по-уставному попросил его пойти на ночные — что-то случилось с графиком и из полка не предупредили, что будут полеты. Он не возражал. Он даже любил, когда трудно. Может, потому у него все время так хорошо и шла служба.
Впереди послышался говор. Несколько солдат шумно спускались по тропке сверху. Шутки ради они цеплялись за крепко стоявшего Зайцева, чтобы умерить бег. Один задержался, взглянув удивленно:
— Ой, Костя! А тебя Климов ищет.
Зайцеву показалось, что солдат его дразнит. Он хотел выругаться в сердцах, но того уже и след простыл. Зайцев швырнул на землю окурок и стал подниматься дальше, сердясь от мысли, что ему сегодня, верно, от Климова не уйти.
Над обрывом тянулась деревянная стена казармы с большими освещенными окнами. Вот ленинская комната, свет в окне красноватый от кумачовых лозунгов и стендов; дальше четыре окна — классы, потом — каптерка, еще дальше — умывальник, последнее окно. Зайцев вспомнил, как месяца два назад там, в умывальнике, он заступился за Климова. Сейчас за стеклами никого не видно, а тогда было полно солдат. Кто-то затеял игру: один прикрывается рукой, а другую ладонь выставляет наружу, и все колотят по ней. Водить досталось Климову. Сам он ни за что бы не стал играть, наверняка его какой-нибудь шутник втолкнул в круг. И все закричали: «Давай, давай!» Знали: потеха будет. Кругом столпились не шоферы, а ребята из климовской караульной роты. Здоровяков там хватает, молотили, как кузнецы. А Климов стоял, шатаясь, и даже не мог сообразить, с какой стороны бьют. Только жмурился и жалко улыбался.
Зайцев и раньше его приметил, Климова. У того на лице было написано, что хоть двадцать лет прослужит, а все его будут называть салагой, потому что нет у него настоящей хватки. Такой уж человек, видно. Из любопытства он как-то спросил у знакомого сержанта караульной роты, как ему, Климову, служится. «Не говори, — вздохнул сержант. — Недотепа такой, что за клоуна у нас ходит». Это задело Зайцева. Не любил, когда над людьми смеются. У каждого какой-нибудь недостаток есть, но смеяться — последнее дело, это просто род человеческий не уважать.
И вот, когда увидел Климова в умывалке с прижатой к уху рукой, маленькой и красной, видно прихваченной морозом, ему стало чертовски жалко этого салажонка. Повесил на крючок полотенце и раздвинул гогочущих игроков. Вокруг поутихли. Зайцева знали как личность самостоятельную, а потому достойную уважения. Он размахнулся как можно сильнее, а ударил не больно, хоть и натурально. И когда снова загикали все вокруг, выставляя большие пальцы под нос Климову, одними губами сказал что-то, похожее на то, что, мол, я бил. И подмигнул дружелюбно. Климов то ли понял, то ли просто удивился его появлению, и хотя робко, но указал на Зайцева.
Зайцев, довольный, вытолкнул солдата подальше из круга и сам встал в середину. Ему ничего не стоило после первого же деликатного удара угадать, кто виновник, и тем все кончилось. А когда стоял возле умывальника, посмотрел в сторону Климова и увидел, что тот с любопытством поглядывает на него, перекатывая мыло в ладонях. И Зайцеву вдруг захотелось сделать еще что-нибудь доброе для этого заморыша, как он окрестил про себя худенького, стриженного под машинку Климова. Только вот что — он придумать не мог и лишь снова подмигнул.
Это желание покровительствовать сохранилось до вечера, когда Зайцев стал собираться в клуб, на репетицию. Еще не отдавая себе отчета в том, что ему хочется, чтобы Климов был рядом, и стесняясь, что он, шофер и вообще заметный в казарме человек, ищет какого-то недотепу из «караулки», Зайцев все же пошел не сразу в клуб, а заглянул в ленинскую комнату и потоптался с озабоченным видом возле каптерки. Ему повезло: Климов вынырнул из-за угла коридора и остановился, будто ожидая приказания.
— Здорово! — сказал Зайцев. — Больше не играешь?
— Не играю.
Зайцеву неожиданно пришла в голову практическая мысль.
— А ты, часом, в электричестве не разбираешься? У нас, понимаешь, в клубе одну штуку из лампочек сочинить нужно, а электриков не допросишься.
И снова повезло.
— Я монтером до службы работал, — сказал Климов.
Они зашагали по дороге к клубу. Путь короткий, но Зайцев успел выудить у Климова подробности его простой, ничем не примечательной биографии. Удивительным оказалось только то, что они земляки, оба москвичи, правда, жил Климов в Казачьем переулке, на Полянке, а Зайцев — на Арбате.