Рванул дверь проходной. Кто-то замешкался перед ним, мешая пройти. Он остановился, удивленно перевел взгляд с серого пальто на цветастый платок. Узнал темные рыжеватые волосы, чуть прикрывавшие лоб, большие испуганные глаза.
Качели снова взметнулись. Теперь их размах был совсем нестерпимым. Алексей скользнул спиной по стене, бегом, не оглядываясь, проскочил мимо вахтерского окошка.
22
Лошади упруго били копытами, комья земли, мокрой от недавно прошедшего дождя, летели под качалки. Наездники сидели неуклюже, широко расставив ноги, и было странно видеть, как легко и быстро вращаются под ними тонкие колеса. В разноцветных картузах, в нелепо раскрашенных камзолах, наездники напоминали клоунов. Нина, глядя на них, рассмеялась. Неужели ради этих нескольких лошадей, запряженных в не очень удобные с виду тележки, и собралась на трибунах огромная галдящая толпа? Часть людей стоялая, взирая на рысаков, снующих взад и вперед за барьером. Другие собирались в кучки, что-то обсуждали. Третьи сидели на скамьях, уставясь в программки бегов.
— За чем же остановка? — спросила Нина.
— Сейчас, не торопитесь, — сказал Ордин. — Лошадки разминаются. А время заезда точно определено. Некоторые являются со службы как раз к моменту, когда скачут их любимцы.
— А вы когда являетесь?
— Сообразуюсь с настроением. Впрочем, занятие это считается порочным, и лучше не пытайте. Я стесняюсь, — добавил Ордин и усмехнулся. — Хотя, вы знаете, у меня есть несколько работ, они позволяют говорить, что автора влекут сюда чисто художнические интересы. Как Глебушку. Видите, сколько он уже бумаги перепортил.
Нина посмотрела вниз, туда, где у самого барьера стоял Глеб, он что-то рисовал в блокноте.
— Эй, Гле-еб! Иди сюда! — крикнул Ордин.
Бородач обернулся, отрицательно замотал головой.
— А у меня какие цели здесь — порочные или художнические? — спросила Нина. Голос ее звучал скорее грустно, чем иронически.
Ордин насторожился:
— Не нравится мне ваше настроение. И хорошо, что я вас вытащил из дому, закисли совсем. Без пяти минут член Союза художников, вам плясать надо, а вы…
Вокруг разом зашумели, толпа прихлынула к барьеру. Тревожно зазвонил колокол, а лошади оказались выстроенными в линию. Но через секунду линия распалась, и они, растягиваясь по черной дорожке, помчались вперед. Наездники, откинувшись назад, цепко натягивали вожжи.
Дорожка, изгибаясь, уходила в сторону, туда, где маячили вдалеке тонкие осветительные мачты на железнодорожных путях. Рысаки, качалки, наездники быстро уменьшались в размерах. Вот они уже понеслись по другой стороне ипподрома. Передние перекрывали друг друга, то одна, то другая лошадь вырывалась вперед, остальные растягивались гуськом.
Напряженное молчание на трибунах перешло в неясный шорох, потом — в шум. Он креп, нарастал.
Рысаки входили в последний поворот. Впереди несся красивый буланый конь. Пригнув голову, он сильно и ровно, как машина, колотил по дорожке точеными ногами. И вдруг сбился с шага, словно наткнулся на невидимое препятствие. Наездник в зеленом камзоле с красной лентой через плечо отчаянно старался наладить бег, но другие лошади с двух сторон уже обходили буланого. Тот, что был ближе к трибуне, вороной рысак с напряженно вскинутой головой, сделал рывок и первым пронесся мимо призового столба. Отставшие безнадежно, по инерции скакали следом.
Голос диктора равнодушно скрипел из динамика. Казалось, его никто не слушал. Многие срывались с места, сбегали по крутым лесенкам, исчезали под трибуной.
— Объясните, что произошло? — Лицо Нины порозовело, в голосе звучало волнение, которое передается каждому, кто попадает в атмосферу ипподромного азарта.
— Первым пришел Легендарный.
— Ух какое имя!
— Здесь умеют называть лошадей — Гарус, Аксиома, Кряж, Безупречная…
— Безупречная?
— Да. Так вот, победил вороной с наездником по фамилии Елисеев. Но здесь не стадион и не цирк. Одно лишь зрелище бегов не устроило бы большинство народа на трибунах. Тут игра. Загадывают, кто придет первым в заезде, и покупают билеты с определенным номером. Если верно угадал — получай выигрыш и можешь играть дальше. Видели, сколько людей пошло к кассам? А вот, кстати, билетики. — Ордин показал на асфальтный пол. — Деньги, выброшенные на ветер.
Нина и раньше обратила внимание на то, что серый цвет трибун что-то перебивает, делает иным, а теперь увидела, как часто усеян пол кусочками картона размером с железнодорожный билет — коричневыми, голубыми, лиловыми. Помятые, сломанные пополам, затоптанные, они были жалки и трогательны, как несбывшиеся надежды. «А какой у меня билет? — с грустью подумала Нина. — Выигрышный или такой вот, пустой?» Ей стало не по себе от пришедшего на ум сравнения, страшно, что жизнь может уподобиться игре, зависящей от воли слепого случая. «Ну и что? — мысленно перебила она себя. — Тут главное, какая игра. Если на деньги — отвратительно. А я ведь хотела выиграть счастье. На счастье можно играть». Она подняла взгляд на Ордина:
— Я тоже хочу… такой билетик. Можно?
— Ага, и вас забирает? Только чур на один заезд. А то придется идти домой пешком.
Нина смотрела, как он спускался вниз — солидный, выделяющийся в толпе и своим пальто, и шляпой, и ростом — на голову выше других. Ей стало завидно его спокойствие, его осанка, говорящая, что он все знает о жизни и берет у нее все, что ему заблагорассудится. «Хозяин, — подумала она, — чувствует себя хозяином всего».
Ордин позвонил ей домой час назад. У него удивительное чутье: всегда звонит, когда она дома и сама подходит к телефону. Голос у Ордина был веселый. Он говорил, что комиссия отобрала портрет на выставку, поздравлял. Нина слушала, не откликаясь, и думала, что пришло наконец то, чего она так ждала, но ей почему-то все уже безразлично. И когда Ордин сказал, что через полчаса заедет и чтобы она ждала его на углу своего переулка, тоже долго молчала, пока согласилась. Одеваясь, подумала, что это хорошо и правильно — уехать сейчас неизвестно куда и все равно с кем: с Ординым, с постовым милиционером, с чертом. Но когда стояла на углу, под теплым неспорым дождем, опять пришли неуютные мысли о Реброве, о Воронове, о том, как теперь жить. Вот уже неделя, как они не разговаривают с Вороновым и к Реброву она шла и не дошла.
В тот день все казалось ясным. Надо пойти к нему и сделать так, как он скажет. Без тревог и раздумий. Но когда в проходной встретился его брат, все вдруг затуманилось, расплылось. Резким было только лицо Алексея, гневное, удивленное. И нельзя было избежать взгляда его ненавидящих глаз. Они казнили — беспощадно и грозно.
Она с ужасом поняла, что ей нечем оправдаться перед этим странным долговязым мальчишкой. И перед мужем нечем оправдаться, и перед Ребровым — тоже.
Дверь проходной давно уж прогрохотала, мимо шли люди, а она стояла, оторопев, бесцельно рылась в сумке, чтобы скрыть от посторонних взглядов свою растерянность. Повернула назад, чувствуя, что идти в палату незачем, не нужно.
Дома сообразила: а вдруг ему плохо? Алексей мог быть растревожен и этим. Словно к спасательному кругу, бросилась к телефону, но ровный голос медсестры ответил, что Ребров чувствует себя хорошо, температура нормальная. Тогда снова — теперь уже надолго — встала перед глазами проходная…
Такси подкатило неожиданно, мягко ткнулось в край тротуара у ее ног. Ордин распахнул дверцу. Нина подобрала пальто и залезла в машину. Рядом с Ординым даже в широкой «Волге» было тесно, и она жалась в сторонку, к дверце. С переднего сиденья к ней повернулось бородатое лицо, в полумраке сверкнули умные глаза. Нина обрадовалась, что это милый, добрый Глеб. Теперь она и вовсе была готова ехать хоть на край света: что-то старое возвращалось — от работы в «артели». Она вспомнила, что портрет приняли на выставку, и чуть повеселела: скоро сможет держаться среди художников как равная.
— А вы знаете, куда лежит путь этого лимузина? — пробасил Глеб. — Представляете — на бега! Нашего мэтра представили к заслуженному деятелю искусств, и он решил отметить это, войдя в роль замоскворецкого купца.
— Вас к заслуженному деятелю? — Нина посмотрела на Ордина. — Какой пышный титул! Страшно сидеть рядом. Хочется встать.
— И произнести речь о величии подлинного искусства, — подхватил Глеб.
— Ох-хо-хо! — притворно застонал Ордин. — И что за люди меня окружают! Для вас нет ничего святого.
— Воистину, кормилец, воистину, — басил Глеб. — Тем и живем, грешные.
Бородатый шутил, притворно препирался с Ординым, а Нина молчала. «Нет ничего святого». Это больно задело ее, вернуло к прежним мыслям. Она искоса поглядывала на Ордина, думала: «А что для него свято?» И не могла найти ответа.
За калиткой, ведущей на ипподром, неожиданно распахнулось небо. Низом уходило вдаль покрытое травой поле. Было странно видеть его таким огромным, зная, что невдалеке, слева, высятся здания на Ленинградском проспекте, а справа, за железнодорожными путями, по которым бегут поезда на Минск и Берлин, тянется плотно застроенная Пресня. И не менее странным был запах травы и мокрой земли, которого не чувствовалось по ту сторону ворот. Этот запах усиливал ощущение простора.
Здесь можно поискать счастье… Каждый думает о нем по-своему — чаще всего, что оно огромное, что нет ему конца и края. А может, оно в малом, может, складывается из крошечных кусочков? Приняли портрет на выставку, теплый дождик на бульваре, можно стоять в толпе и ни о чем не думать, поставить на лошадь и выиграть. Не для денег, а так, для проверки — везучая или нет?
— Ниночка, о чем вы задумались? — Бородач неожиданно появился рядом. — Вы так долго стояли не шелохнувшись, что я не один раз успел вас запечатлеть. Похоже? — Глеб показал блокнот. Вверху страницы несся, вскинув голову, рысак, а ниже — она во весь рост и отдельно лицо. — А где наш заслуженный?
— Пошел покупать билет. Я тоже хочу сыграть. Тут есть лошадь с грандиозным именем — Безуп