В ресторане Глеб оживился. Громко читал меню, составлял изысканные, по его мнению, варианты ужина. Нина равнодушно соглашалась с ним, а Ордин просто не стал слушать, подозвал официанта и быстро сделал заказ.
Оркестр еще не играл. Народу в зале было немного. Слышался звон посуды, негромкие разговоры.
Веркина Ордин не заметил. Тот прошел в другой конец зала, потоптался у входа в кухню, петляя, обошел неуклюже пилоны, торчавшие посередине ресторана, и неожиданно вырос рядом со столом.
— А вот и я, Геннадий Петрович, — сказал Веркин, посмеиваясь. — Вот и я.
Глеб и Нина с удивлением смотрели на незнакомца. Нож в руках Ордина сердито звякнул о тарелку.
— Ну как?
— Рука у вас счастливая, Геннадий Петрович! Разрешите присесть?
— Да… конечно. — Ордин не мог скрыть, что ему неприятно появление Веркина и его нахальное вторжение в компанию. Он вздохнул: — Садись, раз пришел. Это здешний мой приятель, — объяснил Нине. — Месье Веркин. А это мои друзья. — Он сделал еле заметное движение рукой и не стал представлять Нину и Глеба.
О чем разговаривать, никто не знал. Все сосредоточенно жевали, а Ордин то и дело подливал в рюмку Веркина водку. Тот пил охотно, почти не закусывая. Приподнимался всякий раз, далеко откидывал голову. И вдруг заговорил:
— Вот вы, Геннадий Петрович, сказали «месье Веркин». А я не «месье», я — курский, из глубины России, от самой нашей родной земли, так сказать. Меня в столицу военная служба привела. Иначе бы я до сих пор пахал и сеял, сеял бы да пахал… Но привела! И я сижу вот… С вами сижу… — Он долго подыскивал какое-то слово, но не нашел и продолжил: — Вы, наверное, с презрением на меня смотрите, что я пью? Да, с презрением. — Он повернулся к Ордину: — А у меня трагедия. Почище, чем в театрах показывают. Они вот, — он показал вилкой на Глеба и Нину, — не знают, Геннадий Петрович, а вам я рассказывал. Про начальника своего…
Ордин заерзал на стуле, похлопал Веркина по плечу:
— Ну ладно. Ты кушай, потом поговорим.
— А что, — не унимался Веркин, — как мне есть, когда такая закавыка вышла? Трали-вали всякие, подробности в афишах. Главное, концы в воду спрятали, как водится. В жизни ведь всегда одно напоказ, а другое для археологов. Как природа нам, так и мы ей. Ха-ха! Здорово сформулировано, а, Геннадий Петрович? Я, вы знаете, человек обязательный. Мне хорошо, и я — железно… Железно! Я для Реброва все сделал, не подкопаешься. Одного только не учел, что у него брат есть! Брат! Могли бы, конечно, докопаться, да вот не докопались, с моей, конечно, помощью. Но ведь он же, паскуда, расскажет! — Веркин пошарил по столу и, не найдя своей рюмки, тяжело вздохнул. — Расскажет — и труба. Припаяют. И что обидно — наш идиот выиграет. Смотрели, может, кино, «Идиот» называется? Наш Воронов такой же, как тот князь, не помню по фамилии. Я когда письмо на него написал, он смолчал, того князя разыгрывал. Вроде как непротивление злу. А теперь на него деньги в банк повалили… Надо же — трагедия какая!
Ордин смотрел на Нину. Она сидела, схватившись рукой за горло. Взгляд был пустой. Казалось, она просто задумалась о своем, о чем-то трудном, почти безвыходном. Ордин накрыл ее руку, расслаблено лежавшую на столе, но Нина тотчас вырвалась, посмотрела с ужасом. Ордин сник, нахмурился.
Глеб, развалившись на стуле, постукивал ножом по рюмке. Тихий звон тягостно врывался в наступившую тишину.
Веркин резко поднялся. Пошатываясь, долго искал точку опоры, наконец уперся кулаком в стол.
— Я лучше пойду, Геннадий Петрович. Пойду, и все! — Он пошарил в кармане, вынул деньги. Смятые бумажки упали на тарелку Ордина. — Вот, должок возвращаю. Я человек обязательный.
Он что-то еще говорил на ходу. Шел, покачиваясь, цепляясь за спинки стульев, медленно, тяжело, долго.
Первым нарушил молчание Глеб.
— Занятные у вас, мэтр, знакомые! И сколько красноречия! Вития! Особенно замечательно он про благородство изъяснялся, правда? Однако при чем тут, Ниночка, ваша фамилия? И видимо, наш Ребров…
Нина решительно встала:
— Я хочу домой.
— Да, пожалуй, — засуетился Ордин. — Пожалуй. Пошли, Глеб.
— Вот здорово! Столько вкусных вещей заказали — и уходить. Нет, вы уж лучше одни. А я останусь. Помозгую. Очень насыщенный для размышлений сегодня день.
Нина уже шла к выходу. Глеб приподнялся, негромко крикнул:
— Ау, Нина!
Она остановилась, посмотрела на него. Глеб помахал рукой. Он не прощался, нет. Она понимала, что бородатый, неуклюжий Глеб хотел поддержать ее. В чем? Смешной, он ведь ничего не знает. И она не знает. И все равно взмах этой руки дорог. Нина подумала, что если бы ей пришлось выбирать, на какую руку опереться, она бы выбрала эту — загорелую, с обгрызенными ногтями руку Глеба, а не ту, что недавно прикасалась к ней, бледно-розовую, пухлую и чистую — Ордина.
Она улыбнулась чуть-чуть грустно и понимающе. И почувствовала, как сильно щемит переносицу. Боясь расплакаться, быстро взмахнула рукой и попыталась еще раз улыбнуться. Хотела, чтобы и у нее это получилось не прощанием, а знаком понимания и благодарности.
Глеб крикнул:
— Все будет хорошо!
Она пошла дальше, слыша за спиной шаги Ордина, Прислушивалась к ним, как, бывало, дома прислушивалась к стуку маятника больших старинных часов. Ей казалось, шаги разрывают время на части, и что-то неотвратимо уходит вместе с безжалостными секундами.
Внизу, у раздевалки, она увидела телефонную будку. И вдруг стало понятно, что надо делать: позвонить, сейчас, немедленно. Серебристая трубка, висевшая на рычаге за мутными стеклами телефонной кабинки, напоминала железнодорожный стоп-кран. Только тот меньше и красный. Но все равно и эту можно рвануть, остановить бешено мчащийся поезд. Поезд без машиниста, оголтело летящий в пустоту. И на пути — человек с дьявольской ухмылкой. Веркин, кажется. Да, да, Веркин.
Она нетерпеливо рылась в сумке, разыскивая записную книжку: сердито вытряхнула на ладонь, перебрала дрожащими пальцами монеты. Вошла в будку, покосилась на Ордина. Тот стоял у будки, курил, казался равнодушным.
Блестящий диск вертелся медленно, словно нехотя. В трубке загудело, откликнулся вежливый женский голос, наверное, дежурной медсестры. Реброва искали долго. Нина прислушивалась к шорохам и потрескиванию в трубке, подбирала слова, которые надо сказать.
Послышался голос — далекий и знакомый, и она все забыла. Потом вспомнила, но не в силах была перебить жестокими вопросами затаенную ласку, которую доносили до нее провода.
— А я у вас была позавчера, — попыталась она приблизиться к тому, что хотела сказать.
— Были? В госпитале?
— Дошла до проходной и вернулась.
— Почему?
— Так… Встретила вашего брата.
— И он вам что-нибудь наговорил?
— К счастью, нет.
— Я вас не понимаю.
— Ничего не сказал, говорю.
Стало хуже слышно. Нина плохо разбирала слова Реброва, и только смысл произносимого доходил до нее: главное, чтобы была она. Она ему нужна. С ней ему ничего не страшно.
А ей с ним? «А мне с ним?» — повторила она еще раз про себя и испугалась, что ответ приходил не такой, как, наверное, хотелось бы Реброву.
В такси Ордин торопливо назвал шоферу свой адрес.
— Я напою вас чаем с молоком, по-английски, — сказал он Нине, словно оправдываясь. — Приятель был в Индии, привез настоящий.
Нина не ответила. Сунула руки в карманы и откинула голову на твердую спинку сиденья. В лиловых сумерках мимо летела привычная сутолока улицы. За покатым спуском Ваганьковского моста потянулись красные дома. Мелькнул неоновой вывеской универмаг, призрачно проплыла ротонда метро, и на переднее стекло надвинулась широкая тень высотного дома. «Как Ордин, — подумала Нина, — все загораживает. Интересно, а ему я нужна?» И ответила себе уверенно: «Нет. Ему — нет. Ему вообще никто не нужен». Перебрала в памяти встречи с Орлиным и снова спросила: «А он мне нужен?»
Ответ пришел ясный, спокойный: «Нужен, он мне был нужен. Благодаря ему я теперь хоть что-то стою как художник. А не как художник?»
Она вдруг вспомнила Глеба. На днях у него первая выставка. Наверняка будет успех, он ведь талантище, бородатый. Настоящий, от земли. И еще, у него есть дочки-близнецы, он их очень любит. «Вот бы с ним и с Борисом тогда, в первый день, пойти после работы домой, — подумала Нина. — Наверное, все было бы теперь иначе. И с ним, с Глебом, говорить о живописи, у него учиться. Странно: Глеб чем-то похож на Дмитрия. Вот каких надо выбирать в жизни, вот с кем быть заодно. А я… Выбрала раз — Воронова, да не поверила ни ему, ни себе. Бросила его, предала, когда у него случилось такое…»
Машина остановилась. Ордин услужливо распахнул заднюю дверцу, ждал, улыбаясь. Нина не трогалась с места. И вдруг сказала хриплым, будто не своим голосом:
— Я не люблю чай с молоком, Геннадий Петрович. Вы напрасно изведете настоящий индийский.
Ордин сердито запыхтел, видимо выбирая слова. Нескрываемое раздражение победило наконец.
— Вы не умеете ценить доброе к вам отношение!
— Что ж, — Нина говорила, замирая от неизвестно откуда взявшейся смелости, — цена уж больно велика. Боюсь, мне со временем нечем будет отплатить.
Решительный грохот дверцы был неожиданным. Но Нина не шелохнулась. Спасительная пустота окружала ее, успокаивая.
И тут из глубины сознания выплыло то, что заставило бежать из ресторана, перевело совсем на другое телефонный разговор с Ребровым, придало силы так расхрабриться перед Ординым: тревога за мужа. Тревога за то единственно прочное, верное, что было в ее жизни.
— На Сивцев Вражек, — сказала она шоферу и просительно добавила: — Побыстрее, пожалуйста.
Чего только не скопится в письменном столе, если месяцами, не очень задумываясь о порядке, засовывать туда бумаги, книги, блокноты и всякую мелочь. Воронов грохотал ящиками, с удивлением подносил к свету то давно исписанный листок («Ничего мыслишка, а?»), то фанерную рогульку с леской («Хорошо на нее рыбка прошлым летом ловилась!»), то исчерканную карандашом книжку («Искал, все перерыл, пришлось взять другую в библиотеке, а она вон где»). Он с интересом разглядывал находки, горками сортировал на столе записи, тетради. Теща, удивленная странным постукиванием ящиков, заглянула в комнату: