— Знаешь, мне кажется, родственникам не следует лезть в дела друг друга. Голос крови застит разум. — Она говорила по-прежнему задиристо, хотя и понимала, что Алексей встревожен по-настоящему.
— А я лезу. Понимаешь, лезу! Хотел бы иначе, да не выходит. — Он в отчаянии сжал голову руками.
Женя глянула пристально, помолчала чуть-чуть, будто взвешивая происходящее, и сказала неожиданно спокойно и деловито:
— Тогда давай по порядку.
Он начал издалека, о прошлой осени, когда его брат вернулся в Москву.
Читать письмо Марты не стоило — все помнил и так, каждую строчку, каждое слово.
Оно было длинным, ее письмо. Вначале поздравляла с праздником — просто, с достоинством. Он даже удивился, как хорошо у нее получилось. Она не искала случая начать переписку. Просто отдавала долг обычаю — все-таки были друзьями. И послала письмо не по почте. Да… Вначале шли мелкие подробности рижской жизни, короткие упоминания о знакомых. Потом незаметно разговор переходил на другое — опять спокойно, без всяких ухищрений. Как было хорошо, когда он служил в Риге: улица Вальню, квартирка на последнем этаже, окна, распахнутые в небо. И воскресенья, когда весь день вместе. Марта вспоминала, как однажды собралась в яхт-клуб на тренировку, но он прибежал, схватил за руку, смеясь потянул в машину. Они мчались по шоссе на взморье и, как школьники, сбежавшие с уроков, передразнивали Валдманиса: сидит, наверное, на мостках и злится — соревнования на носу, а Марты нет.
В Яундубултах пошли через лес к морю. Стоял сентябрь, курортников было мало, и на дюнах они оказались совсем одни. Сколько бродили по пустынным, облизанным волнами пляжам? Долго ли сидели на еще теплом песке? Наверное, час, может, два, ну, три — от силы. А теперь кажется — весь день. Ветер трепал светлые волосы Марты, бросал на лицо, мешал смотреть. Она то и дело встряхивала головой, смеялась. Тогда он особенно оценил, как она крепко стоит на ногах, Марта Лидум, статная, словно сбитая вся, и…
Ну как скажешь, после того что случилось потом, какая она еще? И зачем было заводить опять этот разговор? Увидела точку у синей полоски горизонта и выбросила вперед свою сильную руку: «Баркас, рыбацкий баркас, видишь? Один, и никого нет кругом. Смелые люди там, правда?» И, не ожидая ответа, добавила: «А представляешь, если это человек плывет? Один среди волн, и берега нет». Он согласился: «Табак дело». «Табак? — Марта рассмеялась. — Разве пловцы курят?» «Выражение такое, — пояснил он, — конец, беда». Она строго посмотрела на него и потом опять вдаль: «Нет, не конец еще. Надо плыть, надо обязательно плыть. Может прийти помощь». Он усмехнулся: «Даже тут тебя не оставляет всепобеждающий оптимизм. Помощь… Откуда же помощь? С неба?» Она долго молчала, смотрела на синий горизонт. Потом сказала: «Я оптимистка, а ты возводишь свое одиночество в принцип».
Он вспылил. Как всегда. И море, и дюны, и похожие на белые дворцы облака — все сразу померкло. Казалось, не было вовсе долгого, продутого ветром дня, ничего не было. Только злые слова и обиды.
Но Марта теперь писала только про то, что было вначале. «Помнишь, как хорошо было идти босиком у самого прибоя, по сырому песку? Ты все боялся, что я простужусь. А чайки так близко плескались и кричали, можно было разглядеть каждое перышко, помнишь?» И так до конца аккуратно исписанной страницы. Только в конце не выдержала, обронила нечаянно: «Жалко, что ты не вернешься к этому никогда. Ты идешь по жизни, сжигая за собой мосты».
«Оранжевое пламя за спиной, и некуда бежать, — подумал он. — В сущности, нет разницы — стенд это горит или мост. Мост из прошлого в будущее. Или из настоящего в прошлое? Нет… Чепуха все это, вздор».
Чтобы укрепиться в твердом своем отношении к письму — конечно же, вздор, чепуха, — он сказал себе: «Ну и пусть. Пусть я сжигаю мосты. Жить не оглядываясь — это не преступление. Не надо бояться жизни».
Сказал и усмехнулся. Как легко все получается! А на душе кошки скребут.
Он стал убеждать себя, что все, что произошло, к лучшему. Надо побыть одному, сосредоточиться. Пожар ведь только во сне остался, а наяву буря пронеслась, миновала. Одно требуется: держать ухо востро, показать себя в работе. С Веркиным правильно толковали: довести до совершенства новый измеритель. Нужно поставить его в главное помещение, а часть аппаратуры за счет этого совсем выкинуть со стенда. В бокс второй двигатель пристроить — место найдется. Тогда можно и то, что начато, доделать, и лабораторные со слушателями проводить.
Мысль о работе принесла бодрость. Он потихоньку, покусывая губу от боли, слез с кровати и, волоча ногу, сделал несколько шагов к окну. Пригляделся к темным деревьям, к еле видимым скамейкам под ними, заметил, что в окнах соседних палат уже нет света. Значит, долго лежал, раздумывал.
«Вот и разобрался во всем, — сказал он себе. — Сжег еще один мост, как сказала бы Марта. Она всему находит моральное определение. Алешка тоже моралист. Марте с ним бы дело иметь, не со мной. Оба образцово-показательные. Той высшие принципы подавай, этому — правду… Как глазищами-то сверкал в садике. Прав, конечно прав, да только что с того толку. Послушал бы Марту — до сих пор настоящего дела не имел, а по Алешкиным советам идти — то, что есть, терять. Нет уж, дорогие мои, жизнь — штука крутая, тут все время что-то выбирать, чем-то жертвовать надо!»
Он пожалел, что эти слова не пришли ему в голову, когда говорил с братом. Тогда, в сущности, грубостью взял, не доказал, отчитал по праву старшего. Жалко: Алешка надолго станет чужим, может, насовсем. Тогда бы сказать: «Что нам на отца кивать? Хороший был человек, лучше тебя знаю». Алешка до смерти рад, что про него в тетрадке сказано. Ему кажется, отец всё на пятьдесят лет вперед предусмотрел. Только обстоятельства надо учитывать, они многое меняют. Еще неизвестно, на чьей бы стороне оказался теперь отец. Он ведь не Самсон Самсоныч, никогда бы не стал ходить обратно на «e2» — не в его правилах. Поставил фигуру на новое поле — держись, ворочай мозгами, думай, как победить.
Ему понравились эти аналогии, и он совсем успокоился, ободрился. Теперь надо обязательно уснуть. Тогда утром все будет нормально. Может быть, и нога перестанет ныть. А то завтра выписываться, а она…
Он осторожно укладывал ногу на постели и долго не мог улечься. Шептал: «Завтра, завтра».
Теперь слушал Алексей, рассматривая ветку дерева, пересекавшую неоновые буквы над стоявшим вдалеке ларьком — «Мороженое». Если отбросить последний оранжевый завиток, получалось: «Может».
— Видишь ли, — говорила Женя, — тут, видимо, не в письме дело, а в том, что связано с ним, в подробностях той жизни, в которой тебе хочется разобраться.
Разобраться. Может ли Женя, смешная, серьезная Женя, разобраться в том, что не под силу ни ему, ни Николаю? Сама-то вон в чужом городе испугалась. И командировку первую чуть не запорола. Хорошо, что встретилась Марта.
Ветка все так же перерезала буквы, но теперь вместо «Может» выходила нелепица: «Роно».
— Жаль, что ты ее не знаешь. Она химик, кандидат наук и умница. Ну, в общем, Марта все уладила. Послала в Москву телеграмму, чтобы мне продлили командировку, подстегнула своих — они должны были подготовить документацию для завода, потащила смотреть Ригу. Наверное, я ей понравилась: велела перебраться из гостиницы к ней. Нам никто не мешал, мы говорили иногда допоздна. Впрочем, больше рассказывала она. Порой мне казалось, что ей хочется выговориться. Теперь я понимаю: это так и было.
Женя умолкла и отвернулась в сторону улицы. Там, за густым кустарником, шумно катили по брусчатому склону машины.
Алексей распрямился, надел фуражку.
— Ну, а что Николай?
— Марта не называла твоего брата по имени, говорила «он», но это не меняет дела. Она очень любит его, Алеша. И он ее любил. И мучал. Но Марта умная, она понимала, что он и сам мучается от своей внутренней неустроенности. Она не только терпела, она хотела ему помочь.
Алексей опять съежился, поник.
— Тебе неприятно слушать. Но раз уж начали… Помню, она несколько раз повторяла: «Он когда-нибудь потерпит в жизни крушение. И, оставшись, как в море, один среди волн, вместо того чтобы плыть к берегу, поплывет туда, где горизонт ничем не кончается. И ни за что не поверит звездам, хотя они указывают верный путь».
— А что это за звезды? Разумеется, Марта?
— О! Заговорила ребровская кровь. Можешь быть спокоен. Ей цены нет, а она об этом и не знает. А вот «он», стоящий человек, мог бы и сам разобраться. Если бы захотел. А что он стоящий, по ней видно. Такая бы не полюбила зряшного.
— А если она ошиблась?
— В чем?
— В одиночестве.
— Разве что-нибудь меняется?
— Тогда в том, что «он» — стоящий. Мне вот открылось — нет. — Алексей вздохнул и крепко, до боли, сплел пальцы. — Видишь ли, тут уже не одиночество, похуже. Человеку влепили ни за что ни про что, а Николай, виновный во всем, молчит. Да еще откровенный подлец его покрывает! — Он помолчал и добавил: — Худо все. И что делать, неизвестно.
Женя долго молчала. Чем она может помочь, если речь идет о взрослом, непонятном и, в сущности, чужом ей человеке? И в то же время ей хотелось поддержать, успокоить Алексея, вновь увидеть его робкую, счастливую улыбку.
Ее тянуло дотронуться до него, взять за руку. Сколько раз она думала, как удивились бы мама, подруги, если бы узнали, что она встречается с лейтенантом. И дело не в том, что он военный, офицер. Все вокруг считали, что Женя обязательно встретит человека необыкновенного — писателя или капитана дальнего плавания. Или археолога, кинорежиссера — мечтали девчонки. Военные почему-то никогда не попадали в этот перечень. А он — военный. Чуть-чуть старше ее, с румянцем на щеках. Сидит рядом, и ей хочется дотронуться до него. И не давать никаких советов, а просто сказать что-нибудь ласковое, ну, просто улыбнуться.
— Хватит сидеть, — решительно сказала Женя. — Ничего мы так не высидим.