Алексей покорно встал. Они пошли вперед, к Дзержинке, потом свернули на Кировскую. Вот и Женин переулок, высокий дом с притушенными огнями в витринах. В подъезде он остановился возле исцарапанного монетами автомата, посмотрел с тревогой.
— Так ты мне и не посоветовала ничего.
— Тебе советовать, Алеша? Ты же все сам решишь, сам. И так, как надо.
— Сейчас я, пожалуй, не готов.
— Нет! Ты не такой… ты честный, очень честный. И наверное, поэтому… — Голос Жени прервался, но она глубоко вздохнула и закончила: — Можно мне тебя поцеловать?
Алексей поднял руки, но обнять ее не успел. Женя взбежала вверх по короткому лестничному маршу и остановилась возле лифта. Волосы косо загородили ее лицо.
— Вот, — сказала она. — Вот и решай.
Она видела, что он готов шагнуть ей навстречу. Вернуться, конечно нужно вернуться, ей так хотелось. Но что-то мешало, удерживало. «Пусть все останется так. Пока. У него ведь серьезное дело».
Она помахала рукой и быстро, словно за ней гнались, отворила железную дверь лифта. Вторые дверцы недовольно хлопнули, когда она притворила их. Нажала кнопку, и кабина понеслась вверх. Она летела все быстрей, и Жене казалось, что остановки не будет, что вверху нет крыши и она полетит все дальше и дальше, сквозь облака, к звездам, которые, если верить Марте Лидум, всегда указывают верный путь.
Он вернулся домой пешком. Шел и улыбался и все трогал себя за щеку. Отпер дверь и на цыпочках зашагал по коридору. Думал, тетя Маруся спит, но, когда проходил через ее комнату, она приподнялась в темноте.
— Коля звонил. Завтра его выписывают.
— Это хорошо, — ответил Алексей. — Это хорошо, что выписывают. — И помрачнел. Повесил китель в шкаф, прикрыл поплотнее дверцу, сел к окну.
Дом напротив возвышался черной стеной, только в двух окнах еще светились настольные абажуры. «Ну вот, завтра брат будет дома». Алексей уронил голову на руки и долго сидел так, пытаясь что-то додумать. Кравшийся с востока день, казалось, остался последним, когда еще что-то можно сделать. И, словно пытаясь освободиться от бессильного оцепенения, Алексей рванул ящик стола. Порылся в нем, выложил на стол отцовскую тетрадь. Он уже наизусть знал все, что там написано, но снова начал читать. Остановился на одной из страниц, сидел неподвижно, потом медленно отодвинул тетрадь.
Последний огонек в доме напротив потух, но дом уже не выглядел темной, сплошной громадой. Над крышей его, сумеречно рдея, расплывался рассвет.
«Если бы отец вернулся, он бы спросил, как мы жили без него. Николай — старший, ему отвечать первому, но он бы, пожалуй, теперь промолчал — не посмел прямо смотреть отцу в глаза. Отец бы понял это сразу и спросил бы меня: «А где же был ты?»
Алексей достал авторучку и чистый лист бумаги. Аккуратно вывел: «Начальнику факультета». И ниже крупнее — «Рапорт».
Просыпавшийся за окном день хмурился, торопил. Навалившись грудью на стол, Алексей начал писать: «Довожу до Вашего сведения…»
24
Телефон зазвонил громко, требовательно; тоненький голос секретарши главного редактора пропел: «Сергей Сергеевич просил передать, что вам нужно приехать. Срочно».
Сергей Сергеевич — не редактор, ответственный секретарь. Зуев под его началом, вот и требует. Жалко: только вошел в работу и бросай, кати в редакцию. А работать надо. План на полугодие лопнул по всем швам: темы были намечены одни, а жизнь подвернула другие. Очерк про Ребровых не был предусмотрен, а прошел «зеленой улицей». Теперь вот еще одну историю раскопал…
Зуев обрадовался, что застал секретаря в кабинете. Еще минут десять, и тот ушел бы на заседание редколлегии. Тогда жди, толкайся бесцельно из одного отдела в другой, теряй дорогое время.
— Садись, — сказал Сергей Сергеевич. — Как самочувствие?
— Ого! На полюс, что ли, собираться? — спросил Зуев.
— Ближе. Я дам тебе сейчас одну бумагу. Когда прочтешь, у тебя возникнет естественное желание поехать на место и разобраться во всем. И ты не мешкай, потому что желание это будет совпадать с данным мне час назад указанием главного — решить дело поскорей. Ясно? — Он протянул исписанный на машинке листок.
Зуев быстро пробежал глазами текст, вернулся к началу — смысл слов не сразу укладывался в сознании. Бумага была из академии, из той, о которой он недавно писал очерк. Но обращенные к главному редактору строки переворачивали все вверх дном.
«В Вашей газете была напечатана статья полковника Ф. Зуева, в которой рассказывалось о начальнике лаборатории одной из кафедр академии инженер-майоре Реброве Н. Н. и слушателе Реброве А. Н. Статья в ряде случаев правильно отражала их биографии и текущую работу. Однако в части, касающейся инженер-майора Реброва Н. Н., были допущены некоторые неверные положения. К сожалению, командование академии не смогло в свое время представить по этому поводу исчерпывающую информацию. Однако и газета, видимо, поторопилась с опубликованием статьи. Прошу рассмотреть вопрос о том, чтобы каким-то образом исправить допущенные неточности».
Подпись начальника академии — уверенная, твердая — завершала текст. К бумаге была подколота резолюция главного редактора, обращенная к ответственному секретарю: «Разобраться и доложить». И тоже подпись, тоже уверенная, что в сути дела разберутся, доложат и внесут необходимые предложения.
Зуев нахмурился, потер лоб. За долгие годы работы в газете такое случалось с ним впервые. Чтобы он допустил неточность, а еще хуже — исказил факты! Да его труд по сути своей — выявление истины. Как же он мог напутать и только «в ряде случаев» быть верным правде? И почему в бумаге «неверные положения» относятся только к старшему Реброву? Значит, о младшем все правильно?
Он снова потер лоб, как будто от нехитрого движения что-то могло проясниться. Странно: он говорил со многими людьми, прежде чем сел писать. И со старшим Ребровым говорил, ездил в госпиталь. А когда материал был уже готов, набран, он для верности отвез его полковнику Полухину. Тому очерк понравился, он даже предложил кое-что добавить про старшего Реброва. Зуев тогда не послушался, посчитал, что в похвалах не следует заходить далеко. А оказалось, и написанное — вранье.
— Ладно, — сказал Зуев и с тоской подумал об оставшемся дома на столе недавно начатом очерке. Ничего не поделаешь. Придется ехать в академию, получать «исчерпывающую информацию».
Он быстро шел по академическим коридорам. Паркет под ногами матово блестел, отражая лампы, не гаснущие даже днем. За дверями аудиторий текла своя жизнь, она казалась таинственной оттого, что была способна притаиться за матовыми квадратами дверных стекол так, что со стороны ничего не увидишь, не узнаешь. Армия!
Начальника академии на месте не оказалось, но секретарша, приветливо тряхнув кудряшками, посоветовала, «если товарища полковника это устроит», пройти к секретарю парткома. Зуев побрел в другой конец коридора.
Секретарь парткома, моложавый генерал, открыл лежавшую на столе коробку папирос, протянул Зуеву:
— Закуривайте.
«Что он тянет?» — подумал Зуев и взял папиросу.
— Ждете, что я скажу, и беспокоитесь? — Серые глаза генерала чуть-чуть усмехались. — А дело у нас действительно неприятное. Лично я против вашего очерка ничего не имею. — Он протянул руку и взял с угла своего просторного стола газету. Зуев понял — номер с его очерком. — Лично мне, — продолжал генерал, — материал понравился. Я вас давно знаю, с войны, вы здорово пишете. Но вот что случилось. Вы рассказали про этот несчастный пожар и про то, как отважно вел себя Ребров. Все верно: только благодаря ему мы отделались сравнительно небольшими потерями. Но это, так сказать, только первый акт, только первый. Второй начался с того, что мне позвонили с кафедры Дроздовского и сказали, что Воронов просит поставить на парткоме вопрос о пожаре. И еще говорили о доводах Воронова. Очень интересные, знаете ли, доводы для доказательства, что комиссия ошиблась.
— И дальше? — нетерпеливо вставил Зуев.
— А дальше выяснилось, что Воронов опоздал. На имя начальника факультета в тот же день утром поступил рапорт от одного из слушателей, где не менее убедительно говорилось, что комиссия ошиблась.
— Вот как. А почему об этом написал слушатель? Разве он был на стенде?
— Во время работы нет, конечно. Но был потом и случайно, по ряду признаков, догадался, что истина прошла мимо комиссии. Есть, правда, еще одно обстоятельство, объясняющее, почему рапорт написал слушатель. Фамилия его тоже Ребров.
— Алексей?
— Да.
Зуев долго молчал. Вспомнилась короткая ночь в гостинице, голос Алексея в рассветных сумерках — защищал брата убежденно, безоговорочно. Сколько же парень пережил, чтобы повернуть так круто, на все сто восемьдесят!..
— А что говорит старший Ребров? — спросил Зуев, отрываясь от своих мыслей.
— Он только что из госпиталя, но приезжал сюда. Ничего не отрицает.
— Выходит, скрывая истину, он вроде бы спасал шкуру?
— Ну, это уж слишком сильная формулировка. Он скорее не о себе, о приборе своем пекся. Вот поэтому мы и написали в редакцию, — сказал генерал.
Они помолчали, потом снова заговорили, заспорили. Зуев выяснял подробности, тяжело ворочался в кресле. Прощаясь, хмуро пообещал, что постарается как-то исправить дело, может, напишет еще про Ребровых, хотя это чертовски трудно и для него, и для газеты.
— Я понимаю, — согласился генерал. — Читатели, конечно, удивятся: а где, мол, была редакция прежде? Но нам-то придется издать новый приказ и всем воздать должное.
— Уж как водится, — кивнул Зуев. — Воронов-то как, доволен?
— Не думаю, — ответил генерал, отходя к своему большому, вполкабинета, столу. — Он не такой.
Зуев миновал коридор, устланный ковром, потом коридор, где паркет отражал свет негаснущих ламп, дошел до гардероба, но там остановился, постоял, потирая лоб, и повернул обратно. Поднялся по лестнице и вскоре оказался у кабинета Полухина.